Ледобой. Зов

Глава 17

Сивый мало не птицей перемахнул мост, едва не намётом влетел в Сторожище, и лишь в пределах городских стен спешился. Тенька шумно дышал и ругался, совсем сдурел, что ли?

— Стюжень слёг, — сообщили сторожевые у ворот.

— Где он?

— В старом святилище. Не схотел в городе, опасно, мол.

— Ты уж потерпи, — влетел в седло, развернул Теньку и припустил во всю лошадиную мочь, только грива по ветру и разлетелась.

Скорее молнии пролетел мост, тёмной стрелой расчертил памятное поле битвы, с которого не смогло уйти войско оттниров, и на котором несколько лет потом росли травы в пояс человека — травы! на камнях! — размётывая буруны гальки из-под копыт, летел по берегу до приметного мыска, свернул в лес и спрыгнул наземь. Дальше пешком.

У огня стоят сосновые ложницы, на одной на ворохе веток лежит Стюжень, бледный, ровно при смерти, лицо изъедено болячками, огромная язвища щеку проела — зубы видно. Старика заливает пот и немилосердно трясёт. Глаза прикрыты, губами шевелит слабо-слабо, говорит что-то, только не понять, что. На второй ложнице почему-то лежит… Урач. Чуть поодаль стоят Отвада, Моряй, Перегуж.

— Наконец-то! — Отвада сгрёб Сивого в охапку, крепко прижал к себе, потрепал за вихор. — Тебя ждёт, только потому и держится.

— Говорит что? — Безрод кивнул на ворожца, нахмурился.

— Только Урач знает. Никого больше не подпускает… не подпускал, — Моряй поправился, ожесточённо сплюнул, обнял Безрода. — Говорит, мол, они старые, а на нас княжество и люди.

— Урач, тоже болен, — Перегуж по-отечески заключил в объятия бывшего воеводу застенков. — Ходит еще, говорит, но язвы уже пошли по лицу. Недолго обоим осталось.

— Где заразу поймал?

— Сам заразился, — Отвада покачал головой.

— Сам?

Стоишь как тупица и видишь то, что не привиделось бы и в самом жутком сне. Даже язык отказывается это произнести, глаза не хотят видеть — слезами отгораживаются. Стюжень умирает. У-ми-ра-ет. Вроде и стар уже, и случиться это могло даже год назад, но седобородый исполин сделался чем-то вроде позвоночника: всегда при тебе, ровный, прямой, и спина не гнется даже тогда, когда и сил-то не осталось.

— Сколько ворожцов тут было, не смогли подобраться к болячке. Ну… наш и решил через поганую воду найти гада. По заклятию следа.

— Нашёл?

— Почти, — Отвада крутил в руках толстый сук, крутил да и сломал в сердцах. — В шаге остановился. Говорит, вот-вот за руку схвачу, да сил не хватает глубоко во тьму нырнуть.

Сивый усмехнулся, подошёл к ложу, какое-то время стоял над стариком, потом вдруг наклонился и поцеловал в самый лоб.

— Назад!

— С ума сошёл?

— Ты что сделал?

Безрод повернулся. Горчит Стюженев пот, ровно молочая наелся. Жуткая штука мор.

— Ты что сделал? — Отвада ярился так, что едва бороду на себе не рвал, Перегуж кусал губу, Моряй просто замер на вдохе, глаза круглые — рот раззявлен. Все трое на месте ёрзали, да подойти не решались, друг друга за руки хватали, сдерживали.

— День, — Сивый ухмыльнулся, кивнул. — Дай один день.

Отвада шумно выдохнул, закрыв глаза, обреченно закачал головой. Присел на повалку.

— У тебя дети.

— У тебя тоже.

— Зачем?

— Что-то жуткое творится. Князья вот-вот совет созовут — потребуют у тебя мою голову.

— Знаю. Ну и что?

— И ты дашь.

— Нет!

— Да. Всем не объяснишь, что Сивый добрый малый.

— И ты решил сдохнуть в муках?

— Сам знаешь, просто напомню: княжество раскачивают. Ездят по селам и мутят воду, мол, князь душегуба от суда прячет. Князь плохой.

Перегуж и Моряй переглянулись. Действительно воду мутят. Хоть прямо думай, хоть иносказательно. Плохо дело. Бояре подсуетились, как пить дать!

— Для того ты на плёсе собственной шкурой мечи тупил, чтобы тут в лихорадке сдохнуть? Для того с застенками в леса выбрался, чтобы виноватым сгинуть?

Сивый пожал плечами, может и для того. Усмехнулся. Своих вот нашёл. Тоже немало. Деда увидел, дядьку, братьев двоюродных, согрелся маленько. Мальчишек в жизнь по собственным следам отправил, Верна проводит, сколько сможет, приглядит. Многого ей не сказал, иной раз язык узлом сворачивается, как начнёшь выдыхать «лю…», так и замыкает горло — ну там волос ей поправишь молча, шейку погладишь. Не то, конечно, но не дура, понимает. Когда-нибудь все уйдут в иной мир, но вот честное слово, однажды на пиру у Ратника воссядет некоторый ухарь, и будет он смеяться так лучезарно и ослепительно, что вся дружина раскатится по скамьям, по полу разваляется, держась за животы. И не помешают ему рубцы по лицу, пусть и тянут, ровно смола на лице застыла. И плевать, что битва со вселенским злом впереди — только веселее станут парни.

— Может, всё-таки мой сын? — Отвада с тоской глядел исподлобья. — А что, такой же упрямый и такой же болван! Когда походами на полдень ходил, Серебрянка вполне себе могла родить, вот какое дело. Ну, понимаешь, я с ней…

— Могла… не могла… То дело не одной только Серебрянки… да и выяснили всё уже, — Стюжень пришёл в себя, дал голос. Узнаваемый и ясный, только послабее. И зубы стучат. — Пить хочу, да Урача будить совестно — всю ночь сторожил.

Сивый усмехнулся, зачерпнул из ведра у ложа, приподнял голову старика, и мало не насильно сунул ковш к губам. Стюжень и заревел бы: «Не подходи, бестолочь!», да сил не осталось, только и мотал слабо головой, пытался отстраниться. Напился, отдышался, долго с безнадёгой смотрел на Безрода и намочил глаза.

— Каким был дураком, таким и остался.

— Думаешь, поздно меняться?

— У него дети подрастают, он меняться собрался!

Сивый усмехнулся. И сам это подозревал, теперь же наверняка узнал. Утёр старику слёзы, повернулся к Отваде.

— Дай один день. Что будет, то будет.

Князь кивнул, пальцем показал на стариков, дескать, на тебе они теперь, за плечи увлек Моряя и Перегужа за собой, обернулся, показал кулак, мол, держитесь тут.

— Злая ворожба сама по себе… не приходит. Никто не ворожит от нечего делать… но если роятся в голове чёрные мыслишки… в их тени и ворожба подрастает, — дыхания старику не хватало, он часто обрывался, глотал воздуху и лишь тогда продолжал. — Нутром чуяли… не просто кто-то зубами щёлкает… накат идёт… на всех… на старых, на малых… на князя, на пахарей…

Сивый слушал молча. Одно к одному, зернышко к зёрнышку, пакость к пакости, но если судьбой тебе назначен урожайный год на злосчастья и беды, кровавые мозоли заработаешь, собирая урожай. Как встанет в полдень чёрное солнце, да как полезут молочай, дурман-трава и полынь, знай себе гни спину, жни свое. Только никто не может сказать, почему одному на радости везёт — что ни год, то урожайный — ряха от улыбки трескается, а второй — просто князь горестей и несчастий. Собирал бы свои беды в амбар, будто зерно, встал бы тот амбарище справа налево, сколько хватит глаз, высокий, чёрное солнце закрыл бы. И где бы найти дурака, который взялся бы спорить, что тот накат, о котором говорит Стюжень, некоего воеводу с рубцами на лице обойдёт да минует. Где его взять?

— Почему я?

Старик закашлялся, через струп на щеке кровавая слюна полезла, в бороде застряла. Безрод осторожно утёр.

— Высокий ты, издалека видать… пальцем показывать удобно.

— Моложе был, казалось, найду себя, своё место, всё изменится. Судьба подобреет, пригладит колючки, сменит гнев на милость.

— И что? — старик еле улыбнулся.

— Верна подобрела, — Сивый усмехнулся. — Эта — ни в какую.

— Да уж, подобрела, — Стюжень подмигнул, показал два пальца, и оба рассмеялись, один — едва-едва, через муку и кровавые слюни, второй — криво, на правую сторону.

— За людьми можно проследить… кто кричит «князь плохой»… кто с чужими снюхался… кто меч точит… но если кто-то умный ворожит… да велит остальным сидеть молча… ждать знака… тяжело искать предателей.

— Уже дали знак. Теперь люди вовсю гадят. Народ мутят.

— Да знаем.

— Встретил таких. Кто подрядил, сами не знали, а работали млеч, соловей да полуденник. Думаю, ещё есть.

— Соседушки–братушки, будь они неладны… не удивлён… но полуденник… нет, не случайность это.

— Поглядим.

— Слушай сюда, босяк, — старик сделал попытку приподняться на локтях, не удержался, рухнул обратно, — Мне сейчас лучше… но ты знаешь, когда и почему… наступает облегчение. Следующее утро… я не встречу.

Сивый смотрел молча. Да, ему стало получше, по крайней мере ж а ра старик не чувствует. И не мудрено — лоб и лицо, там, где касался, подёрнуты инеем, гнилостный струп подмёрз, горький пот сделался бел, будто соль рассыпали по лицу.

— И ты поможешь мне… проведешь во тьму… дальше я сам.

Безрод молча кивнул.

— И вот ещё что… — старик нахмурился, пошарил рукой по ложнице, нащупал чарку, швырнул. — Какого лешего… в заразу полез, бестолочь!

Сивый чарку поймал, вздохнул. Скривился. Не сейчас, только не сейчас. Начнёт старик переживать, ещё до утра душу отпустит. Горести они такие — пересыплешь отравой поле, всякая жизнь загнётся. Душа — то же поле. Уже скоро. Ровно бежишь, остановиться не можешь, и точно знаешь — впереди обрыв. Обрыв среди льдов…

Урач встал незадолго до полуночи. Ходить за больным старый ворожец вызвался сам.

— И даже спрашивать не станешь, почему?

Безрод ухмыльнулся и покачал головой. Не буду.

— Ты гляди, поумнел, оболтус. Помоги-ка встать, снадобье сделаю.

Стоит сам, но пошатывает его. Опирается на посох, в какое-то мгновение подмигнул, дескать, понял, на какой случай ворожцам посох нужен? Крепится, еле стоит, но снадобье он должен сделать сам. Только сам. Стюжень не спит, просто лежит, глядит в ночное небо. Звезд высыпало… Сына разглядывает? Слова подыскивает? Не знает, как разговор начнёт? Сивый утёр старику пот, кровь и гной, даже не утёр — отломил сосульки, смахнул грязный иней. Старое святилище… ночь… и трое, которых объединяет готовность уйти из этого мира. Ты готов, Сивый? Безрод потёр лицо, рубцы тянут сильнее обычного, ровно кто-то их от лица отклеивает, на кулак наматывает, к себе подтягивает. На полночь дёргают, туда убегают невидимые нити. И ровно сам ты — кувшин, и заливают тебя тёмными, мёрзлыми водами, до верха немного осталось, а как только сосуд заполняют, он перестает быть пустым кувшином, самим по себе, — может, обронили, может, выкинули, может, разбился, лежит сам себе хозяин… и становится он чьим-то. Полным и нужным. Скоро уже…

— Что делать?

— Мы выпьем снадобье… и нас унесёт. Держи за руку… увидишь мрак, толкай туда. Я должен увидеть… он прячется там… Тебе мрак не внове… бывалый… тоже гляди…

Присел на ложе в ногах старика. Урач поднёс питье. Сивый выпил сам, напоил больного. Горчит. Безрод взял Стюженя за руку. Лапища огромная, как-то ворожец детям на Скалистом удивляйки показывал — сунет в кулак два некрупных яйца, да трясёт. А там… гремит, яйца мотыляются, боками стучатся. Теперь сил едва-едва осталось, обхватил еле-еле. Повеселит ли ещё детей? Доведётся ли ещё на Скалистый вместе попасть? Как-то Ясна с Верной сговорились, ввечеру трапезу устроили — развели костёр на берегу, откупорили питейку заморского питья, нажарили рыбы. Пробовал было возразить, дескать, вставать рано, дружиной заниматься, да не особо упорствовал. В подступающей темноте спрятал усмешку. Тычок тогда всё наскакивал на Стюженя, пытал про бабскую природу, мол, дурные они всегда или только раз в месяц? По его выходило, что всегда, за что и получил егоз от Ясны по шее, да всё равно не унялся. Кричал на весь берег, мол, страшного бойца зажимают, сказать не дают, а он имеет право, потому что исстрадался, потому как накипело. Балабол упился до того, что когда пал морской туман, а сам он отлучился по нужде, на обратном пути перепугался до потери души. Показалось болтуну, будто в ночном тумане чудища сидят, гремят страшными голосами. Усмехался тогда, всё пытался представить себе чудовище Стюженя в темноте глазами Тычка. Получалось, наверное, приблизительно то же, что сейчас — стоит огромный старик, скупой свет падает непойми откуда, в общем, тускло, как на рассвете, струпьев не видно, дыр ы в щеке над бородой не разглядеть, только глаза тускло поблескивают, ровно клинок под лунным светом. Мрак вокруг осязаем, холодит, мало не клубами вьётся, точно руками тянется, схватить хочет.