Теряя наши улицы

4

Пропечатываю свою карточку и освобождаю место следующему. С этой минуты и до вечернего гудка, моя жизнь мне больше не принадлежит, она продана, за неё мне натекают деньги по часам, а сам я не столько живой человек, сколько одушевлённый придаток нашего станка. Фабричный гудок, «панч-ин», раздевалка — я на работе.

На выходе я задерживаюсь на пару слов с Рафаэлем, он отпускает очередную плоскую шутку, мы хохочем. Он хороший мужик, он не любит Мотор-Сити, он любит свой дом, Латинскую Америку, там всё по другому, но там нет денег, потому что гринго полностью колонизировали его Родину экономически и поставили её народ на колени. А экономическое рабство — самое прагматичное и самое нестерпимое. Все эти герильерос из отрядов Фарабундо Марти, они не были упёртыми, очкастыми марксистами, вроде наших советских комсюков, или западных интеллектуалов из средних классов. Судя по рассказам «дона Рафы», как я его в шутку окрестил, это были простые бедные люди, которые не могли выдержать унижения, ежедневных оскорблений своего человеческого достоинства, своей чести, такие же, как и он сам. Они скорее готовы были убивать или быть убитыми.

Пора расходиться по рабочим местам, я хлопаю Рафу по спине. В этот момент я чувствую на себе чей-то крайне недружелюбный взгляд. Я оборачиваюсь. Мануэль стоит у шкафчика в раздевалке и что-то шипит Сантосу. При этом оба весьма враждебно посматривают на меня, особенно Мануэль. Я отвечаю ему взглядом, смотрю в упор, типа: «Чё-то хотел?». Он отворачивается, но что-то негромко говорит Сантосу, и тот прыскает смехом в кулак. Когда они проходят мимо меня, Рафа уже отошёл на своё рабочее место. Мануэль задевает меня плечом, я оборачиваюсь, опять смотрю ему в глаза. Он отворачивается к идущему рядом с ним Сантосу, и, отойдя на несколько шагов… громко и отчётливо говорит по-английски нечто такое, отчего у меня чуть уши не сворачиваются и волосы не встают дыбом. Они скрываются в грохочущем, лязгающем цеху под гогот Сантоса. Это не похоже на наезд. Это брошенное вскользь глумливое оскорбление. Я минуту не могу двинуться с места. Потом медленно двигаюсь в цех за Мануэлем. Нет, на меня почему-то не накатывает ярость, как это бывает в подобных ситуациях. Я скорее в шоке, но мои мысли достаточно ясны. Это было целенаправленное оскорбление в мой адрес, никаких сомнений в этом быть не может. Не совсем понятно, почему оно было нанесено ни с того, ни с сего и именно в такой манере, но оно было мне нанесено, и, кажется, я уже не смогу дальше жить спокойно, если я не спрошу за эти слова, даже если у меня мало шансов, что этот кабан меня не покалечит.

Мануэль как ни в чём не бывало, ходит, насвистывая вокруг станка. Он уже загнал Нира на стол прочищать вентиляционное отверстие. Я не успеваю прикинуть, что мне делать, я просто перегораживаю ему дорогу и останавливаю его, взяв за широченные плечи. «Мануэль, что ты сейчас говорил в мою сторону?», — но, увидев, как он отводит глаза, я не дожидаюсь ответа и, коротко, размахнувшись, бью его лбом со всей силы прямо в лицо. Он пятится, поднимая к лицу руки, а я, вспомнив, что на моих «ботинках безопасности» стальные наконечники, изо всех сил с ходу припечатываю правым носком прямо по яйцам. Мануэль сгибается пополам и тут на меня всё-таки накатывает ослепляющая ярость, в которую я мгновенно начинаю проваливаться. Следующее, что я помню, это отступивший к стене, абсолютно растерянный Мануэль, с размазанной по роже кровью, бегущий за супервайзером Нир, остановившиеся по всему цеху станки, шокированные лица, и схватившие меня за руки русские рабочие. В руке резак. «Ты лучше иди, погуляй», — полушёпотом торопливо говорит мне дядя Вася. «Сейчас смена Лу, подходи лучше завтра, когда Изя будет, разберёмся». Я киваю, кидаю резак и выхожу из цеха прямо через заводской двор. На улицах идёт дождь. Остаётся забиться в свою подвальную квартиру и пережидать грозу. Шансы сохранить работу и достойное существование ничтожно малы.

На следующее утро стою со всеми в очереди к «панч-ину». Те, с кем раньше здоровался, старательно отворачиваются. Нир вообще чуть ли не выбегает оттуда с оскорблённым видом, хотя ему то, что я сделал? В комнату заходит Изя.

— Алик, ты уволен, — говорит он и чувствуется, что ему самому неловко говорить это. В его добрых глазах сожаление. — Зачем ты так с Мануэлем?

— Да мы так, больше типа в шутку с ним, — бурчу я. Мне трудно что-то сказать в своё оправдание.

— Ничего себе, шутки, Алик — его в «скорую» увезли, четыре шва на лицо наложили, ты что! Кое-как уговорили его не подавать жалобу в полицию. А ты из-за этих шуток только работу потерял.

— Ну ладно, чё теперь делать, — я протягиваю ему руку. — Счастливо. Не поминайте лихом…

— Будь здоров, — Изя жмёт мне руку. — Береги себя.

Я выхожу и, проходя, смотрю на Мануэля. «Сука», думаю, «лишил меня всё-таки заработка. Подсторожить бы тебя, бля, и прирезать. А чем мне ещё теперь заниматься?». Он быстро отворачивается к Ниру.

На улицах свежо и грязно. Дождь шёл вчера весь день, но этой ночью прекратился. Водители автобусов бастуют. Я не знаю, куда мне пойти. Вернее, я знаю, что пойти мне некуда. В свой подвал идти неохота. Но в этом городе абсолютно нет мест, где праздношатающийся человек не был бы как бельмо в глазу, разве что супермаркеты. У кого нет бизнеса, или работы, сидят по своим жалким жилищам и целыми днями смотрят тупые телесериалы, пережёвывают одну и ту же жвачку для мозгов, которую им скармливают. Поэтому пешком, неторопливо отправляюсь всё-таки в сторону дома по Стилз. На Мэри и Флинт-стрит беру в продуктовом штоф «Джека Дэниелса». Мне остаётся только напиться, а вечером прогудеть последние бабки. Что будет дальше? Лучше не думать об этом, потому что я чувствую, как у меня пропадает всякая охота двигаться дальше. Я устал. Я чувствую, как на меня накатывает тяжёлый, глухой депресняк.