Повести, рассказы

7

Солнечным утром, в один из первых дней после уборки, Мейлах Голендер покинул дом Исроэла Ривкина и с чемоданом в руке пустился по той же самой наезженной дороге, по которой в начале лета приехал сюда. Шел он медленно, неуверенно, словно и сам еще не знал, куда идет, и все ждал, чтобы кто-нибудь остановил его и заставил вернуться. И так как он до последней минуты не был уверен, что действительно уезжает, он загодя не договорился, чтобы его подвезли к полустанку, и, кроме семьи Исроэла Ривкина, ни с кем здесь не простился. Не простился почти даже с ней, с Двойркой. Получилось так, будто собрался бежать отсюда, и Двойрка, вероятно, так это и поняла, когда вчера вечером, расставаясь с ней, он как бы мимоходом сказал:

— Завтра, может, уеду.

Двойрка ничего на это не ответила. Не спросила, куда едет, зачем едет, на время ли, насовсем ли уезжает, не пыталась ни отговаривать, ни упрашивать — ничего. Стояла и молчала. Только глаза потемнели, будто погас в них отсвет полной луны. Потом протянула руку и, как в полусне, спросила:

— Когда?.. Утром? — и быстро закрыла за собой дверь.

И вот он снова стоит возле ее дома. На спущенной занавеске легко покачивается тень вишни. Под ней они вчера вечером стояли. Чем дольше Мейлах смотрит, тем явственней, кажется ему, улавливает движение ее руки на той стороне занавески — вот-вот занавеска вздернется, и он увидит Двойрку...

Отставшая от него луна уже совсем побелела, выглядела испуганной — заблудилась в открытой степи и не знает, как выбраться. С обеих сторон дороги до самого затянутого туманом горизонта простирались вспаханные поля, покрытые голубоватой росой. Местами поля уже покрывала молодая трава, торчали метелки курая, окаймленные белыми полосками еще не рассеявшегося тумана. Стали проступать соломенные скирды, издали смахивавшие на горы глины.

Выйдя в открытую степь, Мейлах зашагал торопливее, уверенней, словно собственными шагами убеждал себя, что знает, куда идет, зачем идет, что теперь никто уже не в силах ни остановить его, ни вернуть. Он шел и обдумывал письмо, что еще сегодня, сидя в поезде, напишет Двойрке.

Он так углубился в составление письма, что не сразу заметил человека, расхаживавшего у скирды поодаль от дороги, а лишь тогда, когда тот уже совсем близко подошел к скирде. У Мейлаха из руки выскользнул чемодан. Перед ним, одетая в светлое летнее пальтишко, стояла Двойрка.

Словно приросший к месту, Мейлах смотрел на Двойрку, молчал и вдруг потянулся к ней, как стосковавшийся ребенок. Он охватил руками ее голову и прижался губами к ее глазам.

— Никуда ты не поедешь. Никуда! Я не хочу!

Мейлах ничего не слышал. Он прильнул к Двойрке и лихорадочно целовал ее лицо, шею, и она на своих руках ощутила влажность его глаз.

— Я всю ночь не спала. Стою тут с рассвета.

Усталый и счастливый, Мейлах прислонился к скирде, не выпуская протянутых рук Двойрки. Она никогда еще не видела, чтобы у него так светились глаза.

— Как я ждал тебя!

— Ждал?

— Да.

— Тут?

— Нет. У тебя под окном.

— Вчера?

— Сегодня, — он снова притянул ее к себе и крепко обнял. — Ты не сердишься на меня? Сам не знаю, что со мной вчера было.

Она смотрела на него затуманенным взглядом.

— Вчера, когда ты ушла, я еще долго стоял за дверью, надеялся, что выйдешь.

Двойрка положила голову к нему на плечо и закрыла глаза.

— Я не хотела, чтобы ты видел, как я плачу. — Она вдруг выпрямилась. — Не хочу, чтобы ты перебрался к себе, не хочу! — Она закрыла лицо руками.

— Что с тобой, Двойреле?

— Я видела, как она смотрит на тебя... Она с тебя глаз не сводит.

— Кто?

— Наталья.

Для Мейлаха это было так неожиданно, что он в первую минуту не нашелся. Лишь переспросил:

— Наталья Сергеевна?

Он подошел к Двойрке, легко отнял ее руки от лица, и оба они, как помирившиеся дети, разом улыбнулись.

Держась за руки, медленно шли они по той же наезженной дороге, что тянулась между вспаханными полями, залитыми голубоватой росой.

Дорога вела в поселок.