Повести, рассказы

Позднее, добравшись до вершины пригорка, Бенциан снова увидел крылья лобогрейки Мейлаха. Они вращались быстро, словно их подхлестывал стремительный ветер. Райнес уже давно не видел, чтобы так напористо работали вилами: Мейлах будто несся против течения, отталкивая вилами одну волну колосьев за другой.

Несколько раз парторг останавливал коней и отправлялся проверить, не оставляет ли тот колосьев, и, как ни был придирчив, строг и привередлив, был все же вынужден признать, что здесь словно прошлись ножницами, так чиста и коротка стерня.

Заканчивая третий круг, Бенциан понял, что Мейлаха ему сегодня уже не догнать. Его это и радовало и огорчало. В первые дни после возвращения из эвакуации все так работали, настолько изголодались по работе в степи. Но Мейлах забывает, что предстоит долгий и трудный путь и первым придет только тот, кто распределяет свои силы, рассчитывает их на всю дорогу.

Мейлах тоже понимал, что так работать, как сегодня, уже завтра не сможет, но не хотел обуздывать силы, равыгравшиеся в нем. Даже когда пот заливал лицо и невыносимо разъедал глаза, он продолжал все так же сильно и напористо орудовать вилами.

Первый приступ усталости Мейлах ощутил после полудня. От слишком большого напряжения и с непривычки на руках вздулись пузыри. Ломило поясницу. От жары кружилась голова. Он снял с себя верхнюю сорочку и обмотал ею голову, чтобы солнце так не припекало. В раскаленном воздухе монотонно жужжали оводы, впивались в тело, запутывались в волосах, мучили коней. Работавший на пару с Мейлахом погонщик Яков Бергункер, здоровенный детина средних лет, отгонял от себя оводов бичом, руками, ругался, но те не отставали. Яков Бергункер уже несколько раз хотел передать Мейлаху вожжи и пересесть на его место. Но Мейлах и слышать об этом не хотел. Его радовало, что жнецы отстали от него почти на целый круг. Вместе с тем удивляло, что никто не собирается его догонять. Ждут, по-видимому, что он начнет отставать. Но до этого не дойдет! Некоторое время Мейлах старался работать немного спокойнее, чтобы сберечь силы для второй половины дня — он не может допустить, чтобы кто-нибудь ого обогнал! Не может и не должен допустить!

Если бы его спросили: «Почему не может и не должен допустить?» — он, вероятно, нашел бы что ответить, но ответ, однако, был бы неполным. Полного ответа он еще и сам не знал. Вообще Мейлах еще очень многое здесь не уяснил себе, и, возможно, именно поэтому он, вместо того чтобы продать дом и уехать, все еще сидел у Исроэла Ривкина и вел нескончаемые разговоры с будущим зятем Исроэла, с Залменом.

Залмен Можарский, Двойрка, он, Мейлах, — три обрубленных ветки... Как непохожи они друг на друга. Мейлах с первой минуты разглядел в двадцатипятилетнем Залмене человека, поступающего наперекор самому себе, — шутит, когда ему хочется плакать, окружает себя людьми, когда его тянет побыть в одиночестве. Только в работе, считал Мейлах, они все трое похожи друг на друга. Работа для них средство, чтобы забыться, и это, кажется, единственное, что влекло его к внешне веселому и шумному Залмену.

Когда Яков Бергункер неожиданно остановил коней, Мейлах увидел в поле несколько выпряженных лобогреек.

— Который час?

— Раз парторг прервал работу, — ответил Яков, — значит уже не рано.

Возле колхозной кухни за длинным столом сидели уже почти все жнецы и оживленно переговаривались. Яков Бергункер вытащил из голенища деревянную ложку, повертел перед глазами и звонко стукнул ею по столу:

— Хана-золотко, где же обед?

— Сейчас, сейчас! — донесся голос Ханы из кухни. — Не моя вина, что так поздно зарезали бычка, — Хана бросила сердитый взгляд на своего мужа Исроэла, возившегося с распряженными лошадьми.

Мейлах присел к краю стола, прислушался к разговорам жнецов. Шла обычная будничная беседа о нормах, планах, о том, кто как работал, корили кого-то за несколько оставленных на стерне несрезанных колосьев. Мейлаха никто здесь пока не помянул ни добрым, ни злым словом, его как бы совершенно не замечали. Но когда кто-то за столом сказал, что в гонке мало проку, и бросил, как Мейлаху показалось, взгляд в его сторону, послышался спокойный голос парторга, напоминавший голос учителя в классе:

— То, что каждый из нас сегодня гнал, спешил, хотел быть первым, дело понятное... И совершенно неверно, что в гонке мало проку. Посмотрите, как жнет Голендер.

Занятая на кухне приготовлением обеда, Хана после слов Бенциана совсем другими глазами посмотрела на Мейлаха. В белом переднике и светлом платке на седой голове, она напоминала сватью на долгожданной свадьбе: щеки пылали румянцем, глаза сияли, с губ не сходила улыбка. В какой мере празднично выглядела Хана, в такой же мере будничным казался ее Исроэл, слонявшийся вокруг кухни и ворчавший про себя:

— Конец! Больше не вмешиваюсь в кухонные дела. Пусть меня озолотят — я больше не резник! Раз Хана считает, что из-за меня не управилась сегодня с обедом, то пусть ищет себе другого резника...

Но когда Хана объявила, что можно садиться к столу, Исроэл подбежал к ней, держа две миски в руках.

— Тпру! Обжоры, чтоб вас вспучило! Смотри только, как разохотились! Боитесь, что вам не хватит?

— Горе мне! — Хана, перепуганная, выбежала из кухни. — На кого ты так раскричался, Исроэл?

— Не видишь, что ли, как эти паршивцы дерутся, толкаются у кормушек! Погодите, погодите, сейчас я вас проучу... Тпру!

Быстро подскочив к Исроэлу, Залмен Можарский выхватил из его рук миски:

— Будьте добры, товарищ директор эмтээс...

— Иди, садись к столу! Бригада жнецов, говорит наш председатель, это царица полей, вот я и хочу хоть раз в жизни обслужить царицу.

Но Залмен не сел к столу, а вместе со своим будущим тестем разносил еду, называл Хану — «товарищ интендант», а себя и Исроэла — ее «посыльными».

Хана стояла в дверях, смотрела на всех, как мать, которая после долгой разлуки наконец увидела снова собравшуюся за своим столом всю семью.