Повести, рассказы

4

Безбрежное поле катило свои волны к звездному горизонту, а несшийся с гор ветер гнал волны назад, к дороге. Между одной волной и другой темнели лоскутья ночи, качались вместе с колосьями, непрестанно менявшими свой цвет — только что они были из чистого золота с еле уловимым голубоватым отсветом, а вот уже — сплошной черный массив. У края поля колосья качались легко и беззвучно, но чуть подальше плескались и шумели точно прилив и отлив неугомонного моря.

Таким же задумчивым, как и он сейчас, Бенциан несколько дней назад застал здесь Якова Бергункера. И в ответ на вопрос — что тут делает, на что он так загляделся? — тот привел ему притчу с зеркалом. Смысл этой притчи состоял в том, что поле встает перед человеком, как зеркало, — тот, кто увидит себя в нем, начинает верить, что нет той горы, которую он не своротит, и нет той пропасти, через которую не перешагнет.

Что на это сказал бы Бергункеру Мейлах, будь он в эту минуту рядом?

Луна уже почти полностью исчезла, далеко на горизонте протянулась золотая полоса, первый посланец восходящего солнца.

В село Бенциан возвращался быстрым, легким шагом. В одной руке он держал пустой колос, в другой — выбитые зерна. На них местами виднелись трещинки, открывавшие их белую мучнистую плоть. С особенным наслаждением Бенциан медленно и со вкусом разжевал несколько зерен. Остальные опустил в карман пиджака, словно собирался отнести их на мельницу.

Во многих домах уже светились окна. То там, то сям хрипло и звонко кричали петухи. Доносилось мычание коров, блеяние выспавшихся овец. В доме Райнеса тоже светился огонек.

Сбросив с себя запыленную куртку, Бенциан вышел в сени умыться. Двойрка поставила греть чай и принялась накрывать на стол. Бенциан следил из сеней, как быстро, расторопно она все делает, и подумал: Двойрка могла быть его невесткой, а вместо этого она у него в дочерях... И вспомнилась ему Двойрка в то тоскливое осеннее утро первых месяцев войны — маленькая, запуганная, замерзшая, стояла она возле вагонов разбомбленного поезда и громко, надрывно кричала: «Мама!»

На той станции стоял военный эшелон, в котором солдат Бенциан Райнес ехал на фронт. Взял он Двойрку за руку и пустился с ней искать среди эвакуированных человека, едущего в тот город, куда эвакуировалась Фейга с детьми. Не думал он тогда, что Двойрка окажется единственной, кто будет называть его отцом, когда на свете водворится мир. Уже за одно это прирос он сердцем к ней. И вот явился Мейлах и хочет, чтобы его дитя, его Двойрка денно и нощно видела себя стоящей среди горящих вагонов разбомбленного эшелона, чтобы она весь свой век справляла траур. Разве ради этого он, Бенциан, дрался на войне? Ему теперь крайне важно знать, что Двойрка вчера ответила Мейлаху. И, увидев мелькнувшую на ее смуглом лице грустную улыбку, он тяжело вздохнул и в первый раз завел с ней разговор о Голендере:

— Скажи-ка мне, доченька, что тут у вас происходит, а?

Двойрка опустила голову.

— И еще одну вещь скажи мне — что за манера гулять ночью на винограднике?

— Не ночью, — тихо ответила она, не поднимая головы.

— Ладно, пусть вечером. Ну, и что же? Степь для вас тесна? И о чем вы там шептались?

Она подняла на Бенциана свои большие глаза и вдруг припала головой к столу. Легкий сарафан соскользнул и обнажил ее загорелое плечо.

— Ты что?

Нежно, по-отечески провел Бенциан рукой по ее волосам:

— Что с тобой, доченька?

— Он уезжает, отец. Я его... — последние слова были заглушены вырвавшимся у нее громким рыданием.

Долго стоял Бенциан возле Двойрки и гладил ее голову:

— Ты еще совсем дитя. Нашла отчего плакать... Ну, хочешь, я переговорю с ним. Хорошо... Но слышишь, доченька, если он хочет уехать, это гораздо вернее для вас обоих. Послушайся меня... Ну, ладно, ладно... Я с ним переговорю. — И уже совсем иным тоном добавил: — Но чтобы я вас больше никогда не видел гуляющими на винограднике!

Когда он поднялся из-за стола, на стеклах окон уже высохли последние капли росы. Стали различимы листья на вишне, росшей против окна.

На большом колхозном дворе Райнес уже застал довольно много народу. Прибывали все новые и новые жнецы. Многие из них, как и парторг, были одеты почти по-военному, с орденами и медалями на груди. На одной из телег он увидел Залменку Можарского, жениха Тайбл, рядом с ним сидел Мейлах Голендер.

У открытой двери конюшни стоял председатель колхоза Менаше Лойфер и что-то втолковывал бригадиру Хаиму Бакалейнику. Менаше — невысокого роста, немного тучный, со всегда чисто выбритым лицом и озорными глазами — принадлежал к числу людей, умеющих лишь выполнять приказания. Каждое слово райкома и исполкома воспринимал он как приказ, который необходимо выполнить точно в срок. Вчера вечером, к примеру, здесь был инструктор райкома и мимоходом спросил у Лойфера: «Вы могли бы сократить сроки жатвы на два дня?» И Менаше Лойфер тотчас ответил: «Хорошо!»

Не будь при этом Хаима Бакалейника и не вмешайся он, председатель еще вчера смотался бы в Ратендорф, чтобы подписать новый договор.

— Странный ты человек, — грыз его потом Бакалейник целый вечер, — зачем тебе быть праведней всех на свете? Шуточное ли дело — перезаключить соцдоговор! А что ты будешь делать, если вдруг грянут дожди? Инструктор райкома гарантировал тебе, что ли, хорошую погоду?

— Короче! Послушаем, чего ты хочешь?

А раз Менаше готов его слушать, бригадир снял очки, основательно протер стекла, снова надел очки и неторопливо проговорил:

— Потребуй у них тяжелую артиллерию! Пусть дадут нам комбайны.

— Где они их возьмут?

— Ты о них не заботься. Ты на них нажимай.

Так Менаше с Хаимом пререкались вчера целый вечер, об этом же вели разговор и сейчас. Увидев Бенциана, бритадир пересказал ему слово в слово вчерашний разговор с инструктором райкома и спросил:

— Теперь скажите вы, кто из нас прав?

Достаточно было Бенциану бросить взгляд на улыбающийся нос Хаима, чтобы сразу же сказать:

— А тебе, насколько я понимаю, хочется преподнести райкому сюрприз — в договоре, дескать, записано, что мы должны кончить уборку к двадцать пятому, а ты, бригадир, управился к двадцать второму.

— И вы тоже на стороне Менаше?

— Я на стороне партии, товарищ Бакалейник, а партия требует, чтобы ни одно зернышко не пропало. Где Исроэл? Пора выезжать в степь.

— Как ты посмотришь, — спросил Менаше, отозвав парторга в сторону, — если я спарю Якова Бергункера с Мейлахом?

— Не понимаю.

— Мейлах был у меня прошлой ночью и просил посадить на лобогрейку.

— Кто, Мейлах?

— Чему так ты удивляешься?

— Мейлах? — снова переспросил Бенциан и, поправив на груди ордена, сказал сам себе: — Ну хорошо, пусть...

Председатель несколько раз ковырнул носком офицерского сапога прибитую росой пыль, взглянул на далекие горы, уже проступавшие наполовину из тумана, и направился к собравшимся жнецам.

— Внимание! — проказливо выкрикнул Залмен Можарский и, спрыгнув с телеги, вытянулся в струнку, поднес руку к козырьку и отрывисто выпалил: — Здравья желаем, товарищ передовой председатель!

— Вольно! — в тон ответил Лойфер и, поправив на Залмене сбившуюся на затылок фуражку, обратился к жнецам: — Что же, товарищи солдаты, поедем? Пока доберемся, роса просохнет. Митинга тут с вами устраивать не станем, но сказать пару слов нашему парторгу дадим.

— Что тут говорить! — начал Райнес. — Каждый из нас хорошо знает, что мы недавно пережили. Вам ли надо рассказывать, что такое война и что такое хлеб? Что тут говорить!

— Исроэл, выводи тракторы! — крикнул Менаше.

В широко распахнутых дверях конюшни появился Исроэл Ривкин с парой высоких отдохнувших лошадей. Хаим Бакалейник стоял в стороне и выкликал нараспев:

— Красотка и Зорька!

— Мои, — так же певуче откликнулся колхозник с пунцовым лицом. Приняв от конюха Исроэла коней, он отвел их к лобогрейке.

— Каштан и Рысак!

— Орлы! Раз — сказали, два — пошли! — воскликнул Залмен и бегом кинулся к конюшне, словно боясь, что подменят его гнедых.

— Марта и Рыжий!

— Иду! — отозвался Яков Бергункер и подмигнул Мейлаху.

Народ наблюдал, как Мейлах ведет лошадей к лобогрейке, и каждый про себя подумал: «Нашего полку прибыло». Не успели еще жнецы запрячь лобогрейки, как снова послышался шалый голос Залмена:

— По коням!

— Ну и голосище, не сглазить бы, — напарник Мейлаха Яков Бергункер сплюнул. — Будь у тебя таков умишко, каков голосишко, был бы ты давно, наверное, полковником.

— Разговорчики! — И, забравшись на сиденье лобогрейки, Залменка крикнул еще громче и протяжней: — Ар-р-р-рш!

— Команду «по коням!» ты уже, значит, отдал, — подмигнул Залмену Менаше Лойфер, — «арш!» ты уже тоже сказал, осталось только пустить в ход третье заклинанье.

Залмен уловил прищуренный взгляд председателя и звонко щелкнул в воздухе кнутом. Запряженные лобогрейки и брички тронулись с места.

В открытых дверях домов стояли женщины, девушки и перекликались с жнецами. Мейлах оглянулся и увидел стоявшую у края дороги Двойрку. В это время кто-то из впереди едущих затянул:

Ой ты, Галя,
Галя молодая!..

Мейлах узнал голос запевалы, и ему казалось непостижимым, откуда у Залмена, который так же, как и он, Мейлах, остался в живых один из всей семьи, берутся силы совладать с собой? Как он может петь?

И Залмен, словно чувствуя, чтб о нем сейчас думает молчаливый Мейлах Голендер, затянул еще громче «Ой ты, Галя!», и его молодой звонкий голос слился с голосами жнецов, звучно подхвативших:

Галя молодая!

Вдруг песня оборвалась.

Мейлах удивленно огляделся.

Справа от дороги показались деревца виноградника...

...То ли потому, что Бенциан дольше других был в армии, то ли потому, что он участвовал в двух войнах, но ни в ком из его односельчан так не чувствовался фронтовик, как в нем.

Это чувствовалось решительно во всем: в одежде, в походке, в манере работать и еще больше в том, что его всегда тянуло к людям.

К людям у Райнеса был свой особый подход. Если он кого-нибудь полюбил, то всем сердцем, готов тому последнее отдать. Если же человек будил в нем недоброе чувство, он старался все же найти в нем такое, что смягчило бы неприязнь к нему, ибо стоило Бенциану впустить ненависть в свое сердце, она там оседала, точно камень на дне моря, глубоко и навсегда. Правда, случалось, что ему трудно было определить свое отношение к человеку.

Вот он сегодня целое утро работает по соседству с Мейлахом Голендером и все приглядывается к нему, как к человеку, вместе с которым предстоит впервые идти в бой, и не знаешь — можно ли полностью положиться на него. Трудно понять этого человека — вечером он прощался с Двойркой, а ночью пришел просить, чтобы его взяли на косарку. Голендер, так представляется Бенциану, видит перед собой лишь один участок, тот, где он работает, а Бенциан ценит людей, видящих перед собой все поле и работающих не потому, что за работой легче забыться.

Свое представление о Мейлахе не изменил Бенциан даже тогда, когда тот стал обгонять его и расстояние между ними становилось все больше и больше. После второго круга он вовсе потерял Голендера из виду.