Повести, рассказы

3

В одном из двух силуэтов, неожиданно замаячивших на дороге и так же неожиданно исчезнувших, Бенциан Райнес узнал Мейлаха Голендера.

Было еще не очень поздно. Луна только что отделилась от земли и пустилась вплавь по густо усыпанному звездами темному небу. В вечерние часы, знал Бенциан, на дорогах полно молодых пар, но встретить прогуливающимся в ночь накануне жатвы, и кого — Мейлаха! — Бенциан никак не ожидал. Он был настолько поражен, что от растерянности не заметил, как лошадь свернула к засыпанному колодцу.

«Как могло случиться, — спрашивал себя Бенциан, — чтобы Мейлах, человек, который так заботится о нашей памяти, вдруг забыл, что нынче канун жатвы, а ночь накануне жатвы начинается еще до захода солнца? Как Мейлах мог забыть, что в эту самую ночь каждая семья собиралась, бывало, на праздничный ужин, и если кто-нибудь за столом в шутку заводил нараспев: «Чем отличается нынешняя ночь от всех прочих ночей?» — то сам себе отвечал, выводя на ту же мелодию: «В эту ночь приходит награда за целый год тяжелого труда!» Как Мейлах мог забыть, что с появлением первой вечерней звезды все ложились спать, чтобы упаси бог, не проспать первых петухов?

Неужели ты думаешь, — продолжал Бенциан свой разговор с исчезнувшим Мейлахом, — что после войны мы покинули наши тропы, отбросили все наши обычаи? Если так, браток, ты нас плохо знаешь. Напрасно полагаешь, что у нас оскудела память. Мы помним все! Но упаси нас боже понудить кого-либо держаться наших обычаев! Не хочешь соблюдать их, не надо. Твое дело. Но зачем делать всем наперекор! Вот я, к примеру, не верю в бога. Ну и что? Разве я зайду в синагогу без шапки и закурю там в субботу папиросу? Тебя, кажется, никто не заставил поселиться у Исроэла, но раз ты живешь у него, будь любезен, веди себя как положено. Что это за выходки? Тот ждет тебя за накрытым столом, вероятно, разыскивает по всей деревне, а ты слоняешься черт знает где... Кому ты, браток, делаешь назло? Нам? А вдруг это был не Мейлах? Мало ли что может иногда показаться...»

Через несколько минут на его широком загорелом лице, окаймленном жидкой седоватой бородкой, появилась та же смущенная улыбка, с какой стоял недавно под окнами родильного дома, где лежала его Фейга, и прислушивался к крику своего единственного сына Давидки — имя дано в память погибшего старшего сына, да продлятся годы новорожденного. Не будь Фейга так слаба, он сегодня упросил бы доктора выписать ее. Разве доктор не понимает, что после всего происшедшего не так просто свыкнуться с мыслью, что ты снова отец. Нужно, чтобы тебе непрестанно напоминали об этом, а что еще может так напоминать, как плач, крик собственного ребенка.

Райнес заранее знал, что жену с сыном сегодня не выпишут, тем не менее поехал к ним. Не все ли равно, где и как встретить ночь перед жатвой — у накрытого стола или под окнами больницы? Главное — быть вместе с семьей, и он не может себе простить, что не взял с собой Двойрку. В такую ночь оставить ее одну! И Бенциан представлял себе, как она теперь бродит по дому, стройная и гибкая, точно вишенка в их палисаднике, и при каждом шорохе, доносящемся с улицы, припадает к окну и прячет лицо в приподнятую занавеску. Двойрка может так простоять и ждать его до утра, как на той неделе, когда он задержался допоздна в райкоме, а едва подошел к ней, упала ему на грудь... Бенциан до сих пор не может понять, что означали ее слезы. Она, кажется, уже не малое дитя, чтобы просто так, без повода расплакаться, — девушке уже скоро девятнадцать лет. Откуда вдруг взялась эта печаль в ее темно-зеленых глазах? Временами кажется — она не слышит, что ей говорят, смотрит невидящим взором. Раньше, до того как Фейга легла в больницу, он никогда не замечал, чтобы Двойрка допоздна гуляла, что-либо скрывала, а теперь у нее полно секретов... Где-то внезапно пропадает, а последние несколько вечеров стала возращаться домой, когда везде в деревне уже гасят свет. Полагает, видно, что он спит и не слышит ее частых вздохов. Неужели ей кажется, будто теперь ему безразлично все, что с ней происходит, потому что появился другой, кто будет называть его отцом.

Мысль, что Двойрке, прожившей в его доме целых шесть лет, придет на ум, что отныне он станет по-разному относиться к ней и к Давидке, не давала Бенциану покоя. Он с нетерпением ждал минуты, когда Фейгу наконец выпишут из больницы. Пусть она переговорит с Двойркой, хотя Бенциан знает заранее, что девушка ответит Фейге так же, как и ему: «И все вам кажется... Ничего не случилось». — «Что же я, по-твоему, доченька, слепой?..» И всю накопившуюся в нем за последнее время досаду излил Бенциан теперь на лошадку, залезшую в ячмень. Звонко защелкал кнут, бедарка[3] покатилась вперед и понеслась вдоль виноградника, тянувшегося до самого въезда в деревню. Ночь здесь, казалось, свежее, чем в открытой степи, со всех сторон тянуло пронизывающей прохладой. Бенциан еще ниже опустился в бедарке, застегнул летнюю куртку, засунул руки в рукава и, чтобы не видеть виноградника, повернулся лицом к простиравшемуся с другой стороны спелому полю. Но чем больше пытался заставить себя не думать о винограднике, тем отчетливей и ближе видел перед собой знакомые лица погибших родных, соседей и возле каждого невысокое деревцо, одетое луною в белое...

Вдруг послышался среди деревцев легкий шорох. Немного спустя шорох повторился. Бенциану стало не по себе. Но тотчас в нем победил солдат. Он остановил бедарку и огляделся. Никого кругом нет.

Натянув вожжи, Бенциан стегнул лошадь и чуть ли не в тот же миг услышал неподалеку от себя знакомый голос:

— Тот, кто живет в соседстве с кладбищем, уже не замечает могил. Ты знаешь, что сегодня за ночь? Ночь перед уборкой, и в такую ночь, кроме меня и тебя, никто не пришел на отцовские могилы...

С кем это Мейлах толкует?

— Забыть, конечно, легче, чем запомнить...

Бенциан прислушивался и никак не мог понять, почему Мейлаху никто не отвечает? С кем же он говорит? С самим собой?

— Если задержусь тут еще на несколько дней, я со всеми перессорюсь, и знаешь, кто будет в этом виноват? Ты!

— Я?

— Я жду, чтобы ты сказала мне — уезжай!

— Не понимаю тебя, Мейлах.

— Не ты это скажешь мне, скажет твой отец...

— Знал бы ты, как мой отец тебя любит...

— А ты?

Что ответила Двойрка, Бенциан уже не слышал. Он рванул вожжи и до самой деревни несся не оборачиваясь. Задержись там Бенциан на одну секунду, не совладал бы он с собой и сказал: «Знаешь что, парень, уезжай подобру-поздорову туда, откуда приехал. Не затем я звал тебя сюда, чтобы ты растравлял наши раны. Мало того, что Двойрка весь день пробыла среди могил, ты еще приводишь ее сюда и ночью, а потом она бродит словно тень, не слышит, что ей говорят».

В царившей на улице тишине, в домах с погасшими окнами, встретивших его при въезде в деревню, было что-то напоминавшее таинственную тишину на фронте перед наступлением. Все, кажется, погрузилось в сон, но все бодрствует. Чтобы поднять людей на работу, дважды звякать по рельсу, висящему на колхозном дворе, сегодня не придется.

Откатив распряженную бедарку к телегам и мажарам, стоявшим, вытянувшись в длинный ряд, с поднятыми вверх оглоблями, Бенциан постучался в слабо светившееся, запыленное оконце конюшни. Послышались тяжелые шаги.

— Кому это там не спится, а? Если ты пришел за лошадью, то напрасно утруждаешься. Председатель наказал, чтобы сегодня никому лошади не давать, даже по его записке.

— А если я хочу вернуть лошадку?

— Ах, это вы, товарищ парторг!

Исроэл Ривкин в нижней рубахе с засученными выше локтей рукавами, вытерев о заплатанные штаны измазанные руки, широко и радушно приветствовал Райнеса.

— Поздравляю вас, Бенциан! Дай бог, в добрый, счастливый час!

— Дай бог, — ответил Бенциан. Он почувствовал, что Исроэл хочет сообщить ему что-то важное, почувствовал по улыбке, с какой тот стоял против него, поглаживая густо разросшуюся бороду. Бенциан прислонился к столбу и приготовился слушать.

— Вы что-то смотрите на меня, товарищ парторг, точно не узнаете.

— Жду, чтобы вы мне сказали, с чем поздравляете.

— Вы, кажется, собирались привезти вашего парня домой?

— Ах, вы про моего Давидку? Спасибо! Фейга что-то не совсем здорова. Придется, видимо, ехать за ними на исходе недели...

И чтобы Исроэл перестал присматриваться к нему, Бенциан принялся разглядывать лошадей, шумно сопевших возле кормушек.

— Не жалейте им овса, Исроэл, особенно рассчитывать на эмтээс пока не приходится. Наша, так сказать, эмтээс здесь. Где тут у вас упряжь? Смотрите, чтобы все лежало на месте, чтобы завтра не было беготни, суеты...

— Вы, товарищ парторг, забыли, видимо, что я уже, слава богу, двадцать лет крестьянин. Да, двадцать лет уже, и знаю, что такое жатва. — Он высунул голову наружу, окинул взглядом звездное небо и облегченно вздохнул. — Завтра будет золотой денек.

— И вдобавок очень жаркий. — Бенциан принялся чистить приведенного им коня.

— Будьте так добры, — Исроэл протянул руку за щеткой, — я уж как-нибудь сам справлюсь.

— У хорошего директора эмтээс тракторист никогда не приведет в гараж грязную машину. Надо, реб директор, приучать народ к дисциплине — получил вычищенного коня, будь любезен, приведи его назад в таком виде, в каком взял.

Они потом долго стояли у открытой двери слабо освещенной конюшни, прислушиваясь к тихому шелесту поля.

— Часа через три можно будить народ, — проговорил парторг, вглядываясь в густо усыпанную звездами высь. И вдруг спросил: — Скажите мне, товарищ Исроэл, что такое хлеб?

— Хлеб, спрашиваете? — Исроэл раз-другой пожал плечами, деловито забрал в кулак колючую бороду, росшую у него больше вширь, и снова пожал плечами. — Как бы вам сказать — хлеб есть хлеб... Но вы, насколько понимаю, имеете в виду политическую сторону дела, ну, а в политике, как вам известно, я не очень силен.

Не со вчерашнего дня знает Исроэл Ривкин Бенциана Райнеса. Ясно — раз тот о чем-то спрашивает, это далеко не так просто, как может иному показаться. Вообще для него, для парторга, нет, кажется, на свете простых вещей. В каждом деле он всегда видит еще что-то и любит тут же втолковать собеседнику. Но двумя-тремя словами никогда не обходится. Как начнет что-нибудь объяснять, то заводится на час, если не больше, и он уже не тот Бенциан. Даже голос у него меняется — становится звучным, торжественным. И тогда, похоже, ему все равно — обращается ли он к одному человеку или к целому собранию. Откуда только у человека такая уйма слов, столько изречений с толкованиями к ним... Так, видимо, говорят на заседаниях и собраниях района. И хотя Исроэл частенько не понимал, о чем говорит Бенциан, он тем не менее любил его слушать и глядел на него, как ученик на раби.

— Хлеб и машины, товарищ Исроэл, — разошелся Райнес, — это, как бы вам сказать, сердце и легкие всякого государства. Мы с вами крестьяне уже немало лет, но что такое хлеб, то есть политическую сторону дела, многие из нас поняли только во время войны. Что тут отрицать — до войны и среди нас были такие, которые думали: «Хлеб? Невелика важность. Главное, был бы рубль — за деньги можно все раздобыть...» Что, разве не так?