В начале жатвы

1

За Днепром, среди лозняков, гудели тракторы и стрекотали косилки. Кое-где уже сгребали в копны сухое сено, слышались голоса, смех и песни. Изредка через Днепр проплывала лодка; в ней обыкновенно весловали двое: один рулил на корме, второй греб, остальные ничего не делали, ждали, когда их перевезут. Пахло травой и цветами, свет под ясным небом был огромен и бесконечен.

На этой стороне Днепра, на высоком берегу, играли дети. Их было пятеро — четыре мальчика и девочка. Среди них бегал загоревший, курносый Янук в коротких черных штанишках и белой рубашке, с пестрой тюбетейкой на голове. Дети подражали в своих играх взрослым — мальчики косили сено, а девочка, которую звали Ниной, готовила им обед — лепила из глины коржики и пекла их на солнце. Заводилой был одногодок Янука — Кирик, который выглядел старше своих товарищей и которого вот уже второй день безуспешно ловила мать, чтобы остричь взлохмаченную голову. Кирик никак не давался, ему казалось, что нестриженый он похож на взрослого, а ему очень хотелось быть взрослым. Вот и сегодня он убежал от матери, не завтракая. Мальчишки «косили» косами и шли один за другим — сначала Кирик, потом еще двое, а уже в конце шел Янук. У них в руках были довольно прочные палки, и когда они взмахивали ими, то легко сбивали нежный конский щавель, и получалось нечто вроде покоса. Работали они долго и прилежно, наконец Кирик подал команду.

— Хватит! — сказал он, вытирая ладонью вспотевший лоб. — Теперь сено пусть сохнет, а мы отдохнем. Идемте, я вам запишу по трудодню.

Мальчики уселись в тени, под кустом, а Нина поднесла им испеченные коржики. Кирик уже принялся было записывать трудодни, как вдруг в «скошенной» траве запел кузнечик. Кирик сначала послушал его песню, потом быстренько пополз на четвереньках к прокосу, притаился на миг, затем прыгнул, и кузнечик оказался у него в руках. Это был большой зеленый кузнечик с желтоватой, как на шарнире головой и блестящими глазами, — кузнечик-певун, которых немало возле Днепра в пору сенокоса. Кузнечик начал перебирать ногами, стараясь вырваться, а Кирик радостно закричал:

— Поймал! Глядите, хлопцы, какой! Если ему подставить палец, он сразу выпускает яд. Хотите, я этого кузнечика съем, — неожиданно произнес он.

Это было сказано не потому, что он действительно хотел съесть кузнечика. Так всегда говорил дома дед, когда он приходил откуда-нибудь, а малыши баловались в хате. Тогда дед делал большие глаза, широко раскрывал рот, в котором не хватало зубов, расставлял руки и ноги и говорил хрипловатым басом: «А вот я вас съем. Будете плакать? Говорите, будете кричать и плакать?», а сам шел на них, и хотя малыши знали, что это шутка, однако разбегались и скрывались кто куда.

Так сделал и Кирик. Он вытаращил глаза, расставил ноги и пошел на своих дружков, повторяя:

— Хотите, я его съем?

За Днепром все еще гудели тракторы, пели девушки, сгребая сено, квакали лягушки, и ветер приносил оттуда запах скошенной травы, рыбной чешуи и стрекот кузнечиков. Где-то там работал и отец Кирика — заядлый рыбак, человек высокий, широкоплечий, с головой как арбуз. Он однажды не побоялся даже потягаться на сцене с борцом, когда из города приезжал в колхоз цирк. Как только выпадала свободная минута, отец Кирика пропадал на Днепре, удил рыбу.

— Хотите, я его съем? — снова выкрикнул Кирик, видя, что его одногодки совсем и не собираются от него удирать, как это делали малыши перед дедом.

Мальчишки только засмеялись, а один из них сказал:

— А вот и слабо!

— Слабо! Слабо! — закричали в один голос дети.

Надо было видеть, что сталось после этого с Кириком. Он стоял с кузнечиком в руке, а на его лице были и стыд и страх. Губы его все больше опускались, из глаз вот-вот брызнут слезы. Он понимал, что сказал непоправимые слова, что из-за них можно лишиться авторитета и тогда уже, пожалуй, никогда не быть ему заводилой среди ребят. Кирик мучился, а дети, не замечая его страданий, хлопали в ладоши и кричали:

— Слабо! Слабо!

Неожиданно выражение лица у Кирика начало меняться. Исчезла растерянность, повеселели глаза. Кирик раскрыл рот и — хоп! — проглотил кузнечика. Целиком, даже не пожевав. Дети стояли и растерянно смотрели на него, а Кирик сначала усмехнулся, а потом захохотал во всю силу.

— А вы говорили — не проглочу, — с гонором произнес он.

— Мы шутили, — ответили за всех Янук и Нина.

Но вдруг Кирик присел. Потом и совсем лег на землю и скорчился. Лицо его сразу побелело, а глаза стали страдальческими.

— Ой, живот! — простонал он. — Кузнечик ворочается в животе!

Напуганные дети молча обступили Кирика, и только Янук сказал:

— Ты, Кирик, не выдумывай...

— Чего мне выдумывать, я же его живым проглотил, — сказал Кирик. — А он, кузнечик, знаете какой? Его если наколоть на иголку для коллекции, так он двое суток еще будет жить. И яд пускает. Ой, не могу! Позовите доктора. Иначе мне конец!

Один из мальчиков выскочил на дорогу и остановил запыленный грузовик. Шофер долго ждал, пока дети подвели съежившегося, побледневшего Кирика. Он согласился отвезти ребят в первую бригаду, где находился медицинский пункт.

— Там вашему Кирику промоют живот, и будет он парень на все сто, — сказал шофер, выслушав ребят.

Кирик неуклюже забрался в кузов и сел, подобрав под себя ноги. Из его глаз текли слезы, так как ему все время казалось, что он помирает. Вслед за ним забрались в кузов остальные дети.

Грузовик тронулся и мягко покатил по дороге среди необъятного моря хлебов. Загрустившие было дети молчали. Нина не могла глядеть, как Кирик мучается, и жалась к Януку. И вдруг все в кузове отчетливо услышали пение кузнечика.

— Цирик-цирик! — пропел он и затих.

Проехали с полкилометра, и снова:

— Цирик-цирик!

Кирик удивленно поглядел на свой живот, а потом поднялся, выпрямился, прошелся по кузову, держась за борт, и спокойно заявил:

— Уже можно и не ехать в больницу! Мне совсем не больно, и он уже не шевелится. — С облегчением вздохнул и застучал кулаком по кузову автомашины, чтобы она остановилась.

Кузнечик больше не пел.