Горюч-камень

12

Углеградский антрацит был самым обычным углем Подмосковного бассейна и добывался с трудом. Без обогащения он горел в топках из рук вон плохо, а зольность его достигала порой тридцати процентов.

Недели полторы тому назад начальник шахты Костяника уехал с делегацией горняков за границу. Вместо него остался на Соловьинке Дергасов.

Акт комиссии, расследовавшей причины аварии, с этого и начинался, как будто отсутствие начальника шахты вызвало аварию. Неожиданный этот выпад чувствительно задел Дергасова, но оспаривать, препираться с Быструком вряд ли стоило.

«Авария могла произойти и при Костянике, — сердился он. — Всё в шахте было, как и при нем! А они пишут…»

Вслед за этим в акте отмечалось, что техника безопасности во время спуска и подъемки нарушалась многими. Назывались виновные — погибший электромеханик Журов, а из командиров производства, непосредственно отвечавших в то воскресенье за безопасность спуска в шахту, — маркшейдер Никольчик.

Чем дальше Дергасов читал, тем отчетливей видел, что Быструк руководствовался теми же соображениями, что и он сам.

«Мертвых не воскресишь, — думалось ему. — А живым — жить и работать…»

Таким образом, главным виновником аварии оказался Журов. Неосторожное признание Алевтины, что он накануне допил четвертинку, было заботливо внесено в акт и в нем выглядело уже совершенно определенно: электромеханик Журов был пьян, проходя мимо поднятого на-гора электровоза, самовольно взялся исправлять повреждение, пустил мотор и не смог остановить.

— Ну конечно! — благодарно воспрянул Дергасов, чувствуя, что с Быструком можно работать и дальше, как работалось до этого. — Иначе и быть не могло…

После такого вступления совсем по-другому выглядело и то, что электровоз находился не в ремонтном тупике, оборудованном специальным запором против угона, а в недопустимо опасной близости от вспомогательного ствола. Его только подняли на-гора и для ремонта должны были отвести в тупик.

Прочитав все, Дергасов облегченно перевел дыхание. Выходило, что руководство не виновато. Об этом не говорилось прямо, но вывод из всего возникал именно такой.

Никольчику, конечно, не избежать ответственности. В своем объяснении он откровенно написал, что заставил Журова ремонтировать электровоз, пообещав компенсировать день отдыха другим днем.

Озабоченно побарабанив пальцами по столу, Дергасов позвонил в горный надзор и, как обычно, с напускным добродушием заговорил:

— Григорий Павлович, ты не собираешься сегодня к нам на девятку?

Быструк действительно собирался. Нужно было проверить, что сделано после аварии и выполняется ли в соответствии с правилами безопасности все, что отмечено в акте.

— А что такое?

— Приезжай, пожалуйста. Тут у нас, брат, явная неувязка. Применительно к акту.

Неувязок Быструк не терпел. Все у него всегда было ясно и четко, а главное — правильно. Правда, после того, как что-нибудь произошло.

— Сейчас приеду, — пообещал он.

Дергасов не стал и прощаться.

— Жду-жду. Может, машину подослать?

Машины у него не было. Но можно было попросить в горкоме у Буданского или в исполкоме, там ему никогда не отказывали.

Обдуманного плана действий у него не было. Но Дергасов хорошо понимал: нужно переориентировать Никольчика в сознании того, как в действительности происходило дело.

«Мертвых не воскресишь, — всё так же, с холодным расчетом, думал он. — Так зачем же осложнять жизнь живым?»

В дверь постучали. Дергасов никогда не упускал случая напоминать, что его кабинет не конюшня, и подчиненные привыкли спрашивать разрешения, а потом входить.

Чуть помедлив, он коротко откликнулся:

— Да…

Никольчик казался не в себе. Чувство вины совершенно выбило его из привычной колеи.

Испытующе оглядев его, Дергасов поморщился и не предложил сесть.

— Что вы тут наобъясняли? — небрежно ворохнул он его записку. — Кто-нибудь прочтет — за голову схватится! Разве так все было? — сделав ударение на слове «так», негодующе добавил Дергасов, как будто сам был очевидцем случившегося и уличал Никольчика в заведомой лжи.

— А разве не так? — обескураженно удивился тот. — Я хотя непосредственно и не был на месте, но бросился к стволу сразу же, как услыхал. Разрешите? — и, не ожидая ответа, налил воды, залпом выпил половину стакана. — Жжет! Третий день…

— Сядьте, — наконец как можно мягче сказал Дергасов, хотя считал мягкость с подчиненными совершенно ненужной, вредной для дела. — Успокойтесь, вспомните все как следует.

Дверь распахнулась. Быструк словно ожидал, что увидит в кабинете Никольчика.

— Ну, что у вас тут еще? Здравствуйте!

Вместо ответа Дергасов протянул ему объяснительную записку маркшейдера.

— Да вот, — и, напоминая о телефонном разговоре, вздохнул: — Как ни верти — явная неувязка.

Застегивая форменную куртку, Быструк сел рядом, неторопливо прочел объяснительную записку, перевернул, точно искал что-то еще на обратной стороне, и, сразу сообразив все, односложно и многозначительно произнес:

— Да-а…

Никольчик присел на краешек стула, уставился на них напряженно остановившимся взглядом.

— Я знаю, что виноват. Мне нет оправдания!

Быструк поморщился, повертел его объяснение.

— Ответственности с вас никто не снимает. Но нагородили вы тут черт те что! — И, немного помедлив, словно втолковывая Никольчику, сказал: — Вы, наверно, собирались вызвать Журова для исправления электровоза, а он сам увидал его и стал ремонтировать.

— Понимаете, со-би-ра-лись, — подхватил Дергасов еще более вразумляюще. — А он сам… понимаете, сам — шел ми-мо, увидел и взялся исправлять!

Никольчик глядел и вроде не мог уразуметь — чего от него добиваются? Какое это в конце концов имело значение: сам Журов взялся ремонтировать электровоз или он попросил его? Все же написано в объяснительной записке — так, как было.

— Я же написал обо всем, Леонид Васильич, — вспыхивая так, что краска стала растекаться по шее и за воротник, напомнил он. — И вины с себя не снимаю… нисколько!

— Да кому она нужна, ваша вина? — не сдержался Быструк. — Ведь получается черт те что! Все говорят: Журов был пьян, шел мимо и по пьяному делу взялся исправлять электровоз. Вот акт, показания очевидцев. А вы что пишете?

— Что было, то и пишу, — все еще не понимал его Никольчик. — А пьян Журов не был. Иначе я бы ни за что не допустил его к работе.

— Все утверждают, что Журов был пьян, а вы — нет. Кому же должна верить комиссия? Всем или вам?

— Н-не знаю.

— Тут и знать нечего. Конечно, всем!

— Ну, пускай, — убежденный неотразимостью его доводов, согласился Никольчик. — Что из этого?

Быструк жестко хлопнул ладонью по его записке.

— А то что, хотите вы этого или не хотите, получится — хуже некуда!

— Не понимаю. Ничего я не понимаю…

— Получится, что дежурный командир не только допустил, а и заставил пьяного ремонтировать электровоз в опасной близости от шахтного ствола, — принялся втолковывать ему Дергасов. — И загремите вы, ей-богу, лет на пять, не меньше! А с вами и еще кто-нибудь.

Наконец-то до Никольчика дошло все. Как ни был он потрясен случившимся, а понял роковое противоречие между тем, что написал сам и что утверждали другие, и, холодея, опомнился. Ему протягивали руку помощи. Спасения она не принесет, да он, Никольчик, и не ждет спасения. И как гибнущий хватается за что угодно, так и Никольчик безотчетно поддался тому, что от него требовали.

— Мертвые не воскреснут, а вам совсем ни к чему совать голову в петлю, — с явным облегчением проговорил Дергасов, видя наконец, что Никольчик, кажется, уразумел все, как надо. — Вы только хо-те-ли вызвать Журова, а он сам… понимаете, сам!

Растерянно достав платок, Никольчик вытер лоб, лицо и скомкал его, забыв спрятать в карман. Он поднял веки и увидел, что Дергасов тоже встревожен, может быть, даже не меньше, чем он сам, но только скрывает это.

«Ему-то чего бояться? — недоумевал Никольчик. — Греметь-то мне. А он — сбоку припека…»

Быструк поднялся, расстегнул куртку.

— Идите и напишите заново. А то поставите всех в дурацкое положение.

Точно желая удостовериться, что дело сделано, Дергасов подхватил:

— Поняли?

— По-нял, Леонид Васильич, — поспешно вставая, заверил Никольчик. — Сейчас перепишу и принесу…

— Нет-нет, напишите заново, — потребовал Быструк, видя, что тот хочет взять у него объяснительную записку. — А эта пускай полежит тут.

Никольчику не оставалось ничего другого, как согласиться.

— Хорошо. Я напишу заново.

Почти удовлетворенно барабаня пальцами по столу, Дергасов чувствовал: теперь беда заденет его лишь по касательной. Все-таки, что ни говори, Быструк не подвел, сразу понял все.

«Укажут, конечно, на недостаточное внимание к технике безопасности, и правильно. Не следили, распустили людей! Никольчика будут судить, но, пожалуй, тоже по касательной. Он ведь находился в дежурке и не мог знать, чем там во дворе самовольно занимается Журов, да к тому же еще — пьяный. Привлекут, наверно, и машиниста Янкова. А тот действительно заслуживает снисхождения: Журов непосредственно отвечал за технику, за ее исправность…»

Дергасов был уверен в том, что поступал правильно, как только можно поступать в сложившихся обстоятельствах. Принять необходимые меры, чтобы не повторилось случившееся, всегда можно. В этом он был убежден по опыту жизни, а опыт в подобных случаях — великое дело.

«А оставь все, как написал Никольчик, — не миновать беды, — думал он. — Загремели бы мы с ним куда Макар телят не гоняет — ну, на пять не на пять лет, а года на два определенно! А кому польза? Журову? Светлой и незабвенной его памяти?..»

Дергасов никогда не задумывался над тем, что такое в нравственном отношении тот или иной из его подчиненных. Сам он во всех случаях привык поступать, руководствуясь выгодой или невыгодой того или иного для себя лично, и не представлял, что у других могут быть какие-либо иные побуждения, кроме той же выгоды-невыгоды.

«Тетеря! — снисходительно обозвал он Никольчика, почти представляя себе уже, как выпутается из того положения, в котором оказался. — Растерялся, как мальчишка! Хоть и хороший маркшейдер, опытный, ничего не поделаешь: своя рубашка, как говорится, ближе…»

А для Никольчика все это не имело никакого значения. Объясняя, как было дело, он не собирался выгораживать себя и оговаривать Журова. Правда случившегося была для него единственной правдой, не оставлявшей места для кривотолков и побочных умозаключений.

Он был настолько потрясен случившимся, что даже не задумывался об ответственности, а тем более о том, как обезопасить, выгородить руководство шахты. Вернувшись к себе, в горный отдел, он собрался написать объяснительную записку наново, начал — и не смог. Память Журова нужно было не чернить, а защищать от напраслины и клеветы. Тот был трезв, что бы ни утверждали все, и взялся исправлять электровоз не самовольно, а по его приказу. Что же касается техники безопасности, то ее в шахте нарушали на каждом шагу. Виноваты в этом в первую голову они — командиры производства, не требовавшие от подчиненных соблюдения установленных правил.