Горюч-камень

13

Не уважая рисковых, Косарь внутренне побаивался связывать себя с Алевтиной чем-либо прочней самых обычных и непритязательных отношений. Чувствуя это, она и не добивалась большего, довольствуясь тем, что получала, и от встречи к встрече понимала — ничего другого у них не будет.

— Эк их разбирает! — затаив дыхание, Косарь слушал последних соловьев, допевавших самые заветные, береженые песни. — Видно, напоследки…

Подкравшись поближе, он притаился под раскидистой, необломанной черемушиной, густо обсыпанной ягодами, а чуть в сторонке, в двух шагах, текла и струилась серебристая соловьиная трель. Не видный за листвой певец где-то рядом; кажется, протяни руку — запоет на раскрытой ладони.

— Перещелк, лешева дудка, бисерок, — считал, зажмурившись от удовольствия, Косарь. — А вот кукушкин перелет, а не то — родничок пробивается, горло полощет. Ишь выкамаривает! Хоть на пластинку записывай…

Алевтина задержалась, но Косарю хорошо и без нее. Не часто ему удается бывать вот так — один на один с собой; в шахте соловьев нет.

«Вот-вот отпоют, — думает он. — Выведут птенцов, бросят гнезда и откомандируются в теплые края…»

Улыбаясь чему-то, Косарь с минуту думал об этом и наконец открыл глаза. Было время, когда и он вроде птенца выпорхнул из родного гнезда, полетел в белый свет.

— Как подлётыш, — повторил он одними губами. — Куда глаза глядели…

Война застала его в колхозе, неподалеку отсюда. Отец ушел на фронт и пропал. Зимой, в сорок втором, умерла мать. Косаря взял к себе дядька, двоюродный брат отца, вернувшийся из окружения с перебитыми пальцами на левше. Бабы окрестили его Лёвошником; говорили, что за это судят и расстреливают и что мальчишке лучше бы у него не жить.

Во время оккупации Лёвошник сделался полицаем. Бабы прикусили языки. Косарь вытянулся, вырос, привык щеголять в чьей-нибудь, явно не по росту, городской одёжке, глядеть на людей, на вещи цепкими, оценивающими глазами дядьки.

А когда в сорок третьем гитлеровцы побежали, исчез из села и Лёвошник. Думали уж, что погиб, но в середине лета он неожиданно вернулся — худой, обросший — и, присмирев, скупо рассказывал, что опять попал в окружение.

— В какое еще окружение? — недоумевали бабы. — В наше, что ль?

— Первый раз — в ихнее, второй — в наше. Наловчился!

— Ваше бабоньки, третье, — заискивающе шутил Лёвошник и, казалось, готов был на всё.

В колхозе он не брезговал никакой работой: шел куда пошлют, не отказываясь. А ночами на печи застуженно и горько сипел:

— Каждой мокрохвостке готов ж. . . лизать! Лишь бы про полицайство забыли.

Косарь думал о себе. В районе открылось техническое училище, набирали детей фронтовиков, партизан, — и он ушел туда.

Жил Лёвошник тихо, лизал всем, но кто-то сообщил о нем куда следует. Вызвали его в сельский совет, отправили в район, а там — на пятнадцать лет, куда — никто толком не знал.

Забыв и думать о нем, Косарь в анкетах писал только об отце-матери, да о себе, сироте. Через два года стал строителем.

«А пришлось перекантоваться в проходчики, — усмехнулся он. — Пока полегче работешка сыщется — семьдесят семь потов сойдет!»

Соловей умолк. За Осьминкой, по ту сторону заросшего бирючиной и черемушником склона, запел другой. Прозрачно-раскатистый его рокоток рассыпа́лся над ясными до дна водами речушки, наполняя всё вокруг неизъяснимо призрачным волшебством.

— Зачин. Оттолчка… юлиная стукотня, — самозабвенно считал Косарь. — А то — гусачок, клыканье… ну, дух перенимает!

Алевтина запаздывала.

«Она всегда осторожничает, — вспомнил Косарь. — А теперь как с ума сошла! Людей стесняется, — и презрительно плюнул. — Какое кому дело, что мы с ней?»

Алевтина была чисто по-женски несогласна с этим. Любовь, чувство не прикрывали порой слишком обнажавшуюся сущность их отношений. Дети пока в лагере, а вернутся — будут по-прежнему в садике.

Последнее время Журов проверял каждый ее шаг. Ссоры за ссорами разражались, как грозы, но не приносили облегчения.

«Если б не авария, — думала Алевтина, — было бы что-нибудь другое… похуже. — И с бесстрашным отчаянием холодела. — Убил бы он меня под горячую руку. Или я что с ним…»

Горевала она недолго, ровно столько, сколько содрогалось от ужаса сердце. Дергасов разъяснил ей: если будет вести себя как следует — помогут получить пенсию на детей.

Торопясь в заказник, Алевтина вспомнила о разговоре с Никольчиком и под влиянием его решила прояснить виды на будущее. Как ни тихо стоял, слушая соловьев, Косарь, она подкралась еще тише и, меняясь в лице, пригляделась.

Солнце село. По кустам густели тени — оранжевые, синие, туманно-дымчатые. Как всегда в жаркую, ветреную погоду, можно было ждать обильных рос.

Почувствовав прохладные ее ладони, закрывшие ему глаза, Косарь попытался вырваться, но Алевтина не выпускала, пока не рассмеялась.

— Эх ты-ы! И не заметил, как пристигла…

— Уследишь тебя, как же, — стал оправдываться он. — Шмыгаешь вроде ящерки в траве: ш-шу! ш-шу!

— Ящерка не ящерка, а не уследил, — и, устало вздохнув, предложила: — Давай сядем, Феденька, ног под собой не чую.

— Давай, — зевнув, согласился Косарь, даже не поинтересовавшись, как прошел экзамен, сдала ли она; снял пиджак, расстелил под орешиной. — Долгонько ты сегодня, я уж уходить хотел.

Изнеможенно опустившись, Алевтина закинула руки за голову.

— Пока экзамен да пока крюк дала, — стала объяснять она. — Что же не спросишь — сдала ли? Какую отметку выставили?

Косарь лег в траву, положил голову ей на колени. Некрупная, медноволосая, голова его всегда вызывала в Алевтине прилив какой-то особой, похожей на материнскую, нежности, неодолимое желание приласкать и приласкаться.

— Пятерку… перевернутую? — осклабился он. — Или похуже?

— Неправда: четверочку. Не зазорней других.

— И что ж теперь?

— Как что? На второй курс перейду.

— А я уж боялся: тебя вместо Дергаса в главные инженеры произведут, — Косарь не верил в ее ученье, но не говорил об этом прямо. — Что́ я тогда?

— Погоди, дай время, — ее словно задела насмешка. — Окончу, стану нормировщицей…

— У нашей Алюты — фу-ты, ну-ты!

— Узнаешь тогда, — пригрозила Алевтина, перебирая пальцами его волосы — проволочно-жесткие, беловатые у основания. — Будешь мне почет-уважение оказывать! Не то, что теперь…

Прорвавшаяся боль говорила, что теперешнее положение всё же мучит ее. Но Косарь, лениво перевернувшись, мечтательно поглядел куда-то за Осьминку.

— Далёко я тогда буду. Фью-у!

— А я как же? — задетая его тоном, обиделась Алевтина.

— А ты — в нормировщицах. С начальством! Нашему брату, шахтеру, не чета.

И властно, по-мужски, привалился, подмял ее.

Заря на западе погасла. Сгустившиеся сумерки окутали заказник. Соловьи пели, точно состязались, кто больше колен выведет, удивит замысловатой трелью.

Отдыхая, Косарь глядел на проступавшие звезды. Разговоры о будущем всегда тревожили его, оставляли в душе беспокоящий, горький осадок. У всех оно было, а у него не было. Даже Алевтина и то думала о своем будущем. А что мог сказать он?

Не веря, что кто-то заботится о нем, заранее определяя его на годы вперед, Косарь в глубине души был убежден — все заняты самими собой, стремятся к лучшему только для себя. Какие бы громкие слова ни произносились, они только скрывают истинные намерения людей жить легче или устроиться получше среди себе подобных.

Косарь жил, провожая день за днем, изредка позволял себе мечтать о том, как поднакопит денег и выйдет на-гора, под ясное солнышко. Что будет за этим, он не смог и представить. Ему хотелось жить легче, чем жил, а какой она должна быть, эта легкая жизнь, не сумел бы сказать.

«В передовики-новаторы мне не выйти, — злился он, хотя и понимал, что оставаться в стороне нельзя. — Ударник коммунистического труда тоже вряд ли получится!»

И, словно со стороны, разглядывал придирчиво и тоскливо:

«Где ж оно… мое будущее?»

Алевтина вернулась с Осьминки, присела рядом. Капельки влаги дрожали на ее волосах, на платье.

— Как же мы дальше будем, Феденька? — зябким от напряжения голосом спросила, ласкаясь, она. — Ты не заснул тут, пока меня не было?

— Что… как же?

— Не надоело таскаться по заулкам, комаров кормить?

Косаря неожиданно прорвало:

— Ты что… девка? Отца с матерью боишься?

Алевтина оскорбленно дрогнула.

— Знаю, что не девка…

Еще немного — она бы всхлипнула, расплакалась. Не поднимаясь, Косарь притянул ее к себе.

— Удивляюсь, до чего вдовки обидчивы стали! Хуже девок, ей-богу!

— А ты люби, так и обижаться не буду.

— А я что делаю? На, накинь пиджак, комары заедят!

Пиджак пахнул табаком и чем-то еще, едва уловимым. Закутавшись в него, Алевтина разымчиво вздохнула. Было в этом вздохе всё — подавленное чувство обиды, тоска по несбыточному, рассудочное стремление не прогадать, не оставляющее некоторых женщин даже в самые чувствительные минуты.

— Вызвал меня сегодня Никольчик и корит: «Зря ты мужа-покойника обговорила, что пьяный он с электровозом возился».

Косарь настороженно обернулся.

— Ну?

— «Одно дело, говорит, когда Журов твой трезвый, другое — пьяный. И детям пенсия по-другому будет».

— Ему-то что? Он, что ли, пенсию платить будет?

— «Мне, говорит, ничего, кроме правды, не нужно. Нельзя, мол, память погибших чернить». Я так поняла…

— Не всяка правда на правду похожа.

Доверчиво прижимаясь к нему, Алевтина призналась:

— Зазябла вся! Я тоже так думала, а потом вижу: не в себе он! Предлагал мне к прокурору идти, отказаться, что Журов в то воскресенье выпивал.

— А разве так?

— Так. Ночью мы с ним повздорили, он обиделся — допил четвертинку, лег один.

Косаря заинтересовало все это.

— Из-за чего?

— Не знаешь из-за чего муж с женой по ночам ссорятся?

— Да разве, допив четвертинку, пьян будешь?

— Все так показывали: пьяный, в нетрезвом виде. Самовольно ремонтировал. Оттого и авария…

— Дура ты, дура! — обругал он ее и поднялся. — Пойдем, поздно уже. Завтра мне в утренню смену.