Горюч-камень

Рослицкий заслушался. После зачина Тимша не удержался, вступил дрожащим подголоском, звучавшим особенно трогательно и нежно в отдалении и ночной тьме:

— Сопки — в дымке волоокой,
Мглой замглился горный кряж.
Ой, Амур! Амур широкий!
Амур-батюшка ты наш!..

— Поют, — усмехнулся Дергасов, как-то не чувствуя, что лучше помолчать. — На работу — поют, с работы — поют! О тайге, об Амуре, о чем ни вздумается…

— Да-а, — согласился Рослицкий, думая о чем-то своем, что, пожалуй, не так просто было и выразить. — Хорошо!

Дергасов замолчал и, словно спохватившись, вспомнил:

— Пора и нам. Пойдете ко мне? Или здесь, на диване, переспите?

Рослицкий с удовольствием зевнул.

— Здесь, если можно. Не хочется вас стеснять.

— Здесь так здесь. Постельные принадлежности — в диване. Вот только с ужином…

— Спасибо, я не хочу.

— Ну, тогда спокойной ночи! Перед сменой я вас разбужу.

Закрыв стол, Дергасов задержался у двери, переставил ключ вовнутрь. Можно было уходить, но словно бы не хватало чего-то.

В глубине души ему до сих пор не верилось, что Рослицкий заинтересовался щитом и даже собирается смотреть, как тот работает. Не дождавшись, что гость подтвердит свое намерение, он попрощался еще раз, заглянул в дежурку и распорядился переключить туда телефон из кабинета.

«Все они спервоначалу прикидываются, в душу лезут, — думал Дергасов. — А держаться нужно по-прежнему».

А Рослицкий достал из дивана матрац, одеяло с подушкой и постельное белье. Песня затихла, но сдержанная ее сила все не отпускала сердце. И то ли под впечатлением разговора с Дергасовым, то ли под влиянием ее Рослицкому хотелось работать и жить не так, как он жил и работал, а как об этом пелось в песне.