Горюч-камень

9

Чувство душевной освобожденности было давно незнакомо Дергасову.

«Почему бы это? — недоумевал он, возвращаясь из дому в шахтоуправление, куда должен был с минуты на минуту подъехать представитель. — Разве я не стараюсь?..»

Шахта работала. Вертелись колеса на копре, шипела компрессорная, сыпался в бункера уголь. Террикон рос и рос — темный, двугорбый, ощутимо нависал над погрузочным пунктом, над заказником и все шуршал и шуршал осыпавшейся породой. За три года он увеличился чуть не вдвое и дымил теперь серным колчеданом на весь Северный.

«Не побеспокоились о розе ветров, когда закладывали, — с ноткой собственного превосходства, за которой крылось само собой разумеющееся убеждение, что он бы сделал все иначе, подумал Дергасов. — А теперь уж не переделаешь…»

Мягкий, прохладный ветер распахивал зыбкую темь летней ночи. Красные звезды на соседних шахтах горели, как нарочно, ярче яркого. Шла последняя декада, а полугодовой план добычи угля еще не выполнен, зажигать звезду нельзя. Она едва угадывалась во тьме над копром, и Дергасов старался не глядеть в ту сторону.

«Девяносто семь и три десятых, — с раздражением вспомнил он — который раз за день. — Добить бы хоть к концу месяца, если уж к пленуму не добили!»

Окрестные шахты выполнили план полугодия досрочно. Завтра на пленуме горкома руководители их будут выглядеть именинниками. Соловьинку и Дергасова подвела авария. Неделю назад он созвал начальников участков, распорядился задержать отпускников, перебросить на добычу всех, кого можно, а результатов пока не видно.

Приезд представителя «Гипроугля» в такую пору показался ему подозрительным.

«Пронюхал, наверно, про аварию, — чувствуя, что дело плохо, забеспокоился Дергасов. — Едет копать да выпытывать!»

Интерес к щиту он истолковывал как прикрытие какого-то другого, несомненно более подспудного интереса, и держался настороже.

«Развесь только уши. Они, представители, это умеют: влезут в душу, а там…»

Возле шахтоуправления у них была галерея передовиков. Один из портретов, в самой середке, покривился вместе с подставкой. Дергасов вгляделся, узнал погибшего звеньевого Рудольского и, не веря себе, разозлился:

— Давно бы снять! А Гуркин и не думает…

На шоссе полыхнули фары идущей машины. Немного погодя она показалась ближе, ныряя в выбоинах асфальта, свернула к шахте.

«Едет!..»

Торопливо поднявшись на второй этаж, Дергасов вошел в кабинет, зажег свет. Стол, как всегда, был завален образцами углей, сработавшимися деталями шахтных механизмов, захватанными бумагами.

«Надо бы убрать, — подумалось ему. — А, ничего! Пускай видит: шахта…»

Площадку залил стремительный свет. Когда он погас и затих мотор, Дергасов высунулся в окно, окликнул показавшегося Рослицкого:

— Поднимайтесь сюда! На второй этаж…

— Спасибо, — отозвался тот и, отпустив машину, пошел в шахтоуправление.

Они встретились в коридоре. Рослицкий оказался на целую голову выше; Дергасов был плотней, солиднее. Поздоровавшись, оба мельком оглядели друг друга, точно стараясь составить хоть и первое, но, по возможности, безошибочное впечатление.

«Трудноват, — подумал о представителе Дергасов, словно примериваясь, как с ним держаться и что говорить. — С голыми руками не подступишься!»

Удержавшись от поспешных умозаключений, Рослицкий как можно непринужденней сказал:

— А я чуть вместо вашей шахты на какой-то комбинат не угодил.

— Есть, есть тут такой, — как можно предупредительней подтвердил Дергасов и по праву хозяина радушно предложил: — Садитесь, пожалуйста!

Рослицкий сел, но не возле стола, а на клеенчатом диване. Несмотря на позднее время и дальнюю дорогу, он, казалось, совсем не устал.

— Суродеев говорил вам, что меня интересует, — и достал папиросы. — Что у вас за щит? Расскажите поподробней.

Все с тем же непреходяще-тревожным чувством Дергасов закурил, стал рассказывать. Настороженные его глаза, спрятавшиеся за медноватыми ресницами, оживились.

— Геология нашего месторождения, как вы знаете, сложная, трудная. Угольные пласты сильно обводнены, испытывают большое давление горных пород. — Руки его, казалось, жили самостоятельной жизнью. Рассказывая, он чертил то ли схему угольного месторождения, то ли контуры обводненности. — Мы как-то подсчитали с работниками «Шахтоосушения»: давление на отдельных участках у нас достигает ста двадцати тонн на квадратном метре.

Откинувшись на спинку дивана, Рослицкий счел необходимым удивиться:

— Ого? Сто двадцать тонн!

— Больше ста двадцати, — многозначительно повторил Дергасов и, пересиливая зевоту, заученно продолжал: — А это в свою очередь оказывает влияние на характер горных выработок. Трапецеидальное деревянное крепление, которое применяется в обычных условиях, у нас не выдерживает нагрузки, выходит из строя. — Размашистыми штрихами он начертил на бумаге усеченный вверху четырехугольник и показал Рослицкому. — Стояки ломаются, кровля оседает…

Резко перечеркнув стенки трапеции, Дергасов на обратной стороне листа нарисовал довольно правильный круг, рядом с ним — лежащий, овальный, как бы придавленный сверху, стал объяснять снова:

— Мы разработали другой тип крепления — круглое, металлическое. При нем, по расчетам, давление намного меньше. Но и это не дает нужного результата. Завтра, когда спустимся в шахту, я покажу вам, что происходит с круглым креплением, — и, обведя овальный круг еще раз, бросил карандаш. — На отдельных участках оно становится яйцеобразным.

Рослицкий — светлоглазый, в незастегнутой куртке на молниях — с неподдельным увлечением пытался представить себе, что происходит в шахте.

— Хотя давление на одну треть меньше?

— Да, почти на треть, — Дергасов увлекся, забыл о своей, опаске. — Мы пришли к тому, что необходимо нечто другое, принципиально новое, — едва сдерживая самоуверенные нотки, продолжал он. — И применили… метростроевский щит.

Достав чистый лист бумаги, он так же стремительно набросал на нем контуры щита и попутно сообщил:

— Идею взяли у метростроевцев, а они в свое время, кажется, у англичан. Размеры и габариты рассчитали применительно к нашим задачам. — Все время Дергасов говорил о себе во множественном числе, как было принято, и ни разу не оговорился, хотя Рослицкий отлично представлял себе, что на первых стадиях инженерной разработки тот, наверно, продумал и рассчитал все это один. — Наш щит ведет откаточный штрек к новому месторождению; тоннель — из тюбингов. Здесь вот, под стальным козырьком, работают проходчики и водитель щита; в задней части имеются домкраты, которыми он упирается в уложенные кольца и передвигается вперед. За смену наши проходчики обычно укладывают три-четыре метра.

Похоже было: он видел щит даже здесь, сидя в кабинете, и не скрывал, что гордится. Все, что поначалу показалось в нем неприятным, исчезло. Даже осторожная выжидательность, настороженность.

«А может, мне только почудилось это? — подумал Рослицкий, оценивая по достоинству сделанное Дергасовым, и сквозь него, как сквозь призму, видя уже все остальное. — Инженер вроде как инженер. Даже лучше многих…»

Последнее время он работал в отделе рационализации и изобретательства и, по правде, порядочно обленился, возомнил себя большим специалистом, даже литератором, стал воображать, что способен на нечто другое, большее, и обижался на начальство, державшее его в черном теле.

«Приеду в Москву, напишу не только докладную, а и о щите. «Новаторы семилетки», — загораясь, он уже видел написанное в газете и свою фамилию чуть ниже заголовка на средней колонке. — А что? Не чичирка какая-нибудь, а трехколонник или хотя бы подвал. Сразу увидят: не только в командировку съездил, но и открыл… новаторов!»

Но чем больше он слушал Дергасова, тем явственней чувствовал какое-то несовпадение впечатлений. По тому, как тот встретил его, как держался вначале, у Рослицкого стало складываться убеждение, что Дергасов ни в коем случае не герой будущего очерка. И в то же время тот находился в самом фокусе событий.

Впервые Рослицкий сталкивался с таким несовпадением и не знал, что делать. По-настоящему он должен был бы пожить в Углеграде, изучить людей и только после этого браться за перо. Но у него были такие напряженные отношения с руководством, что в теперешнем положении это оказывалось просто немыслимо.

Рассказывая, с какими трудностями удалось разместить заказы на изготовление щита, как работали, собирая его, монтажники и как осваивались в забое проходчики, Дергасов все время оставлял себя как бы в тени.

— Народ у нас знаете какой, — сдержанно нахваливал он. — Чуть не месяц ребята в палатке жили, пока на заводе металл вальцевали да детали сваривали. Зимой, в тридцатиградусные морозы! Знали, что без своего глаза оставить нельзя. А когда собирали — по неделям из шахты не вылезали. Спустим термоса́ с горячей пищей: поедят, отдохнут — и снова за работу…

— Кто же это? — заинтересовался Рослицкий.

— Да все. Салочкин, Мудряков, Козорез…

«А может, сделать героем кого-нибудь из сборщиков? — подумалось ему. — Но тогда будет только, как собирали щит, а главное ведь не в сборке».

— Завтра посмо́трите в забое, как работает, — пообещал Дергасов и скомкал наброски. — За этот месяц уже сто восемнадцать метров прошли…

Часы показывали два. На площадку с шумом и гамом вывалила отработавшая смена. Увидав свет в открытых окнах дергасовского кабинета, Козорез походя хлопнул Салочкина по плечу.

— Ого! Начальство не спит…

— Тише, штыбарь! Может, оно только придремало?.

За ними вышли опоздавшие и со смехом и шутками задержались на площадке. Тимша попросил:

— Спой, Козорез! Ну что тебе? Ты же служил там…

— Дай после бани отдышаться. Пой сам!

— У меня голоса нет.

— Вот прилип…

И, словно вспомнив службу в армии, Козорез запел отсыревшим баритонцем:

— Сопки — в дымке волоокой.
Мглой замглился горный кряж.
Ой, Амур! Амур широкий!
Амур-батюшка ты наш!
Величавый, полноводный,
Опоясал ты тайгу.
И гремишь волной холодной
На пустынном берегу.
За мечтой своей сошлись мы
Здесь семьею дружной жить
И во имя коммунизма
Этот край преобразить.
Разведем сады на склонах,
Берега возьмем в бетон,
Переженим всех влюбленных,
Влюбим тех, кто не влюблен.
Нам открыты все дороги,
А для счастья — жизнь отдашь.
Ой, Амур! Амур широкий!
Амур-батюшка ты наш!

И хотя рядом не было ни Амура, ни сопок, ни новоселов, как по волшебству казалось, что они здесь — стоит только оглянуться, и что жизнь, милая, чудесная жизнь с ее неповторимой прелестью и красой, уходит, как Амур, в далекую даль.

— Ждут в Смоленске или Курске
Писем наши старики.
А у нас теперь в Амурске
Всюду страдные деньки.
По тайге — до далей дальних —
Гул машин и шум труда,
И зовут в огнях причальных
Новоселов города.
В каждом доме — новоселье,
В каждом доме — дочь иль сын
И счастливое веселье
Самых первых октябрин.
Сопки — в дымке волоокой,
Мглой замглился горный кряж,
Ой, Амур! Амур широкий!
Амур-батюшка ты наш!