Горюч-камень

7

Весело не весело, а Волощуку досталась койка Рудольского, у окна, Тимше — место Воронка, ближе к двери. Напротив — Косарь. У него два матраца, собственная подушка и плюшевое одеяло. Внизу — вместительный сундук с внутренним запором и грозно оскалившимися львами возле замочной скважины.

Мельком глянув на чемодан Волощука, Косарь осведомился:

— Замыкается?

— А зачем?

— Для подкрепления сознательности.

Тимшу задело. Все это могло иметь отношение в первую очередь к нему.

Но Волощук то ли не понял ничего, то ли не придал значения словам Косаря. Завязывая тесемки на наволочке, равнодушно отозвался:

— Сознательность замками не припрешь.

— Припрешь не припрешь, а остерегаться не лишне.

Такого Тимша еще не встречал ни в одном общежитии.

— Кого это остерегаться?

— Того, кто любит чего, — ухмыльнулся Косарь, ничем, впрочем, больше не подчеркивая, что сказанное относится к кому-нибудь лично.

И Тимша в лад ему метнул так же:

— За это у нас втемную били.

Вещевой мешок он пристроил за дверью, книжки сунул на подоконник. Больше пожитков у него не было.

Комната оказалась побольше той, в которой он жил. Окно — на солнце. Посредине — застланный казенной скатеркой стол; у входа — встроенный шкафчик для одежды.

— Ну что? С вас вроде бы причитается, — напомнил им как ни в чем не бывало Косарь. — Новосельице все-таки!

Правила внутреннего распорядка запрещали распивать спиртные напитки в комнатах. Да Волощук и не любил пить в общежитии, предпочитая узаконенные для этого места общественного времяпрепровождения.

— Волк, говорят, собак не боится — брёху не любит!

Положив на скатерть наспех отмытые руки, Косарь сидел за столом, ждал.

— Пускай петушок слетает!

— За водкой не пойду, — загорячился Тимша. — Не пойду и пить не буду!

— Зачем за водкой? — рассудительно проговорил тот. — По такому случаю можно и клоповничку. Закуску поинтеллигентней, три соленых огурца и что понравитца́, — и сделал ударение на последнем слоге, отчего все получилось как бы в рифму.

Должно быть, до Волощука наконец дошло, что ни к чему хорошему это не приведет. Задвинув чемодан под койку, он по-хозяйски огляделся:

— Ничего, выпьем и чаю.

На подоконнике было грязно. Тимша убрал, вытер пыль. Волощук казался ему настоящим шахтером, достойным уважения и подражания; Косарь не вызывал ничего, кроме неприязни.

И в шахте они чуть было не сцепились — с первой встречи.

— Принимайте пополнение! — подводя его к проходчикам, крикнул Воротынцев. — Парень крепкий, грамотный. Наше горное окончил…

Волощук сидел за пультом комбайна, вряд ли что расслышал. А Косарь оглянулся, хмыкнул:

— Сватай еще куда!

Тимша ожидал — Воротынцев оборвет его, как обрывал многих, но тот почему-то пропустил это мимо ушей, и, подойдя к Волощуку, поинтересовался:

— Ну, как оно? Вода не донимает еще?

— Крепить не успеваем, — перевел комбайн на холостой ход, то ли давая отдохнуть машине, то ли себе самому, и, спрыгнув с сиденья, пожаловался: — И давление — больше некуда!

— Ничего, ничего. А парнишка подучится, — не хуже других будет.

Все так же недружелюбно Косарь бросил ключ, выпрямился. Лицо его было измазано, каска едва держалась на макушке.

— Горное кончил, ключа в руках не держал? А тут, на проходке…

Одобрительно подтолкнув растерявшегося новичка, Воротынцев сделал знак Волощуку:

— Пошел!

Хобот комбайна приподнялся. Отчищенная добела фреза снова врезалась в пласт. Лапы погрузчика задвигались, погнали породу на транспортер.

Забыв обо всем, Тимша восхищенно загляделся. Похожий на диковинно-чудовищного зверя, что жили, наверно, в те времена, когда вместо угля шумели тут доисторические дебри, комбайн врезался все глубже и глубже, прокладывал забой.

Когда вверху выступила осыпа́вшаяся сырыми комьями кровля, Волощук остановился.

— Давайте крепить! А то завалит…

Схватив ключ, Косарь точно не замечал растерянности новичка.

— Подтаскивай сегменты, не жди! Мамка подмогать не явится…

Тимша торопливо бросился к наваленным металлическим сегментам, принялся подтаскивать. Тяжеленные, они поддавались с трудом.

Спрыгнув с комбайна, Волощук подхватил поданное, легко поставил на предназначенное место.

— Умеючи и ведьму бьют! Видал? — усмехнулся он, задорно блеснув крупными, неровно подогнанными зубами. — А ты не стой на сквозняке, петушок, — простудишься…

Задумавшись, Тимша забыл, что он не в шахте, а в общежитии. Волощук перевернул скатерку другой стороной, достал посуду.

— Сходи кипяточку принеси, — сказал он. — Сейчас чай заварим.

— А чайник где?

Косарь смешливо фыркнул:

— Организуй!

Когда Тимша вернулся с кипятком, стаканы стояли уже на блюдечках, чайные ложки — рядом. Хлеб, масло, колбаса и сахар были припасены, наверно, у Косаря.

— Чайку оно не плохо, — достав сигарету, Волощук положил ее на столе — золоченым ободком к себе, стал заваривать высыпанное из пачки. По скулам расползлись красноватые пятна, будто внутренний жар пробивался наружу.

Отхлебнув из стакана, Косарь неожиданно поперхнулся, сунул его на блюдце.

— Крепок, а не водка! Много не выпьешь…

Тимше казалось, он не за столом, а на карусели. Хотелось поскорее на койку — лечь, вытянуться. Он и не представлял себе, что так вымотается в шахте, но с Волощуком пошел бы не задумываясь хоть в преисподнюю.

Должно быть, тот почувствовал это. Тронув его за плечо, сказал, как маленькому:

— Ложись, ежели умаялся! Нос, брат, не обушок: за столом не кайли…

— А мы давай еще по черепушке, — разохотился Косарь и, будто вспомнив, заметил: — Не быть бы тебе звеньевым, Лаврен, да несчастье помогло.

— Поставят, и ты осчастливишься!

Сон прямо одолевал. Сделав усилие, Тимша качнулся, вскинул соломенные брови.

— И я еще хочу. Покрепче…

Взяв чайник, Волощук налил ему покрепче. Когда-то в Щекине он сам был таким же желтоклювым петушком, впервые залетевшим в шахтерскую семью и так же тянувшимся к любому, кто казался опытней и сильней.

«Шахта — она нравная. Кому — мать, кому — мачеха. Хорошо, что силой не обделен. А как — так себе?..»

Тимше сделалось отчего-то все ни по чем.

— Работнем, бригадир! — с прямодушной убежденностью стал он уверять Волощука. — И втроем… без четвертого.

— Не ты ли за двоих? — Косарь насмешливо следил за ним. — То-то, проходчик выискался!

— И с давлением справимся, — продолжал убеждать Тимша. — Нам в училище такие расчеты по крепежке делали… закачаешься!

Волощук налил себе. Сахар он любил вприкуску и, сдавалось, больше глядел на него, чем откусывал.

— Не надо умней инженеров быть, — задумчиво отхлебывая, сказал он. — Положено при комбайне четверо проходчиков, значит — четверо.

Не допив чай, Тимша уронил отяжелевшую голову на руки. Бутерброд с колбасой лежал рядом, в стакане густел нерастаявший сахар.

Обняв за плечи, Волощук свел его на койку.

— Давай-ка в комарок[3]! Не лови окуней…

Едва раскрывая слипающиеся веки, Тимша кое-как разделся. Самое главное не думать о том, что завтра будет так же трудно.

— Готов, — презрительно буркнул Косарь. — С такими в смене накукарекаешься!

— Ничего, приобыкнется, — Волощук пыхнул зажигалкой. — Сами попервости разве не такими были?

Зажигалка чуть не сорвалась с его ладони, как со стартовой площадки. Сдавалось, еще немного — и взлетит.

Косарь разозлился.

— Тогда коммунистических бригад не было. И на проходке…

Что́ на проходке он так и не досказал, но Волощук понял и без того. Конечно, сейчас не то, что лет десять назад, в Щекине. Сравнивать не приходится.

Но что-то говорило ему и другое. Когда-то он был таким же нескладным парнишкой, которого сурово и жестоко учили люди вроде Косаря.

«Шахтерство само по себе не мед, — думал он. — И незачем каждому новенькому прибавлять скаженного его искуса!»

— Ох и добрыня ты, — не то снисходительно похвалил, не то упрекнул его Косарь. — Рудольский не каждого в смену брал. Соображение у него было…

— Ну-ну, — оборвал Волощук. — Сказано: приобыкнется!

— Гляди, тебе видней. Я, ежели что, за всех таких не работник.

Налив еще стакан — до черноты крепкий, но недостаточно горячий, — Волощук откусил крохотный кусочек сахару, сделал несколько глотков. Воспалившиеся его глаза с подведенными угольной чернью веками казались покорными то ли перед тем, что легло на плечи, то ли перед трудной и не очень-то ласковой шахтерской жизнью.

— Рудольский, верно, не взял бы такого, — согласился он. — Ему свой расчет главней был.

— Гляди, я не звеньевой, — лениво повторил Косарь. — Мое дело — вкалывать…

Напоминание о Рудольском, брошенное как бы вскользь, все-таки задело Волощука. В бывшем звеньевом он не одобрял готовности принести в жертву все, лишь бы оказаться на хорошем счету, лишь бы его смена была в шахте самой видной и передовой.

Как всякий рабочий человек, Волощук давно привык определять, чего стоят те, с кем работаешь бок о бок или встречаешься в повседневной жизни, научился почти безошибочно разбираться в людях. Но сейчас самое главное — сколотить смену. Другие соображения просто не приходили ему в голову.

А Косарь был себе на уме. Откровенно говоря, затеи с коммунистическими бригадами казались ему преходящими, временными.

«Мало чего не бывало на земле и под землей, — недоверчиво рассуждал он. — Раньше были ударники, стахановцы; теперь — коммунистические бригады! А что касаемо норм и расценок — уж известно: нормы — вверх, расценки — вниз…»

Что́ бы ни было, Косарь не собирался вкалывать до второго пришествия, а мечтал поднакопить деньжат и уйти на-гора, под ясное солнышко. Если обо всем предыдущем он запрещал себе не только говорить с кем-нибудь, но и думать, то о том, как заработает денег и уйдет куда глаза глядят, признавался частенько.

— А что? Это никому не заказано!

Тимша уснул, а они отправились на автобусе в Углеград. Там, в ресторане «Волна», штормило с обеда.

Как и всякий раз, Волощук угощал, а Косарь не отказывался, пил. Загулялись допоздна. Волощук был не так пьян, как Косарь, а главное — опять у него в долгу.

Автобусы не ходили. Пришлось добираться в Северный пешком.

Вниз, к мосту, идти оказалось хуже всего. Дорога ускользала из-под ног, не так-то просто было держаться на ней в темноте, особенно когда раскачивала круговерть хмеля.

«Валяться где попало — самое распоследнее дело, — едва удерживаясь на плывущем асфальте, думал Волощук. — Не-ет, это не по мне! Не по мне — и всё! А буфетчица в «Волне» — будь здоров, не вякай! Где только подбирают таких — крашеных-перекрашенных да глазастых?»

Косарю не давало покоя другое. Он и во хмелю не забывал о своем и, видно, прикинув все, держался, не отступаясь.

— Значит, ты мне должен теперь трёшку, — твердил он. — Каждый раз я больше плачу, а пьем поровну!

— Ну, пошел выводить, — недовольно отмахнулся Волощук. — В следующий раз будем по отдельности пить, по отдельности расплачиваться.

Но Косарь добивался совсем не этого. Осклабившееся его лицо полно такого снисходительного лукавства, что можно было подумать, будто Волощук и вправду хотел обойти его в расчетах, но Косарь вовремя догадался и нисколько не обижается.