Горюч-камень

Ослепительно светили фарами на магистрали машины. Где-то пели девчонки: голоса их — тоненькие, знобкие — бродили вокруг стройки, мешали спать намаявшимся за день отходникам. Трифоныч трубно гудел носом. Оттуда, где лежали Сергованцев и Метелкин, слышался приглушенный смешок.

— Бросьте огнем баловать! — крикнул им устроившийся по другую сторону Косарь. — Сколько раз говорить?

Алевтина сидела рядом с ним, шепотом уговаривала проводить ее. Она все еще надеялась на что-то, бегала к нему сюда, носила гостинцы и частенько забывала о детях.

— Пойдем, Феденька! Ну, не сопи ты, ей-богу, как старик…

Зевая, Косарь с трудом удерживался от неодолимого желания зарыться головой в сено. Не до провожанья было после долгого, нелегкого дня на подмостях, на жаре.

— Спать прямо невмоготу хочется…

— Да ну-у! Слышишь, как девки поют? А луна… погляди только. Хоть через щелочку.

— Поздно уже, — зевая снова, бормотнул Косарь. — И завтра на подмости… чуть свет!

— Проводи, Феденька! Ну что ты, право слово, как не в себе?

— И одна дорогу зна-ашь…

Обижаться на него было бесполезно. Алевтина, посмеиваясь, щекотнула его, не давая заснуть. Косарь мотнул головой, отбился. Наконец, лениво поднявшись, сказал:

— Пойдем, что ли. Кому — спать, а кому — гулять.

Метелкин и Сергованцев захихикали снова. Но он сердито прикрикнул:

— Спите, черти! И чтоб огнем не баловали, а то до сроку спалите…

— Иди, не бойся, — рассудительно отозвался Метелкин. — Да не очень загуливайся, завтра будешь носом щепу клевать.

— Не твое дело, — сгрубив по-обыкновению, Косарь обнял Алевтину, шагнул в лунный проруб дверей. — Пошли! Нечего с ними балясы точить.

Луна стояла в южной половине небосклона и светила так, что можно было подбирать иголки. Не об этом ли пели девчонки за магистралью?

Едва заметная дорожка вела в ту сторону, но Алевтина прильнула к Косарю, увлекла его подальше. Кустарник пахнул духмяным березовым листом, от которого начинало хмельно стучать сердце и как на полке кружилась голова.

— И когда эта халтура кончится? Света белого не видно!

— А что тебе? — зябко поёжился Косарь. — Твое дело шалавое: пришла, получила, что хотела и в обрат.

— Сам ты шалавый, — обиделась Алевтина. — Другой бы хоть не срамил перед чужими.

— Ничего, они ребята понимающие. Это не осуждают.

Придерживая пиджак, Косарь шел сам не зная куда. По правде, работа надоела и ему. Две с половиной тысячи, что получат за нее, он мысленно распределил уже так: по пятьсот пятьдесят — каждому, да себе за старшинство — еще сто. Остальные, как уговорено, — Крохалеву. Без него бы дело не сладилось — ни в отделе строительства, ни в исполкоме.

Об этом Косарь не жалел. К тем деньгам, что у него были, шесть с половиной сотен — прибавка порядочная. Лежали они у него в сберегательной кассе; дома, в сундуке, он хранил только книжку да кое-что на расходы.

«Прошло, видно, время, — с сожалением думал он, — когда заработки были тысячные. Теперь не то!»

Алевтина терпеливо ждала, когда о ней вспомнят, и, не дождавшись, потянулась к нему сама.

— Ну что ты, как истукан какой? Слова не добьешься!

— А какие тебе еще слова нужны? Люблю, страдаю; вы мне поверьте…

— Да ну-у! Кто этим вашим словам теперь верит? — она потянулась, хрустнула пальцами. — Видал, как бабы мимо шныряли? Тебя высматривали…

— Делать мне на подмостях нечего, что ли?

— Ох, невмоготу, Федя!

Найдя его руки, Алевтина завладела ими, стиснула, точно искала сочувствия тому, что мучило. Начиналось это у них всегда по-разному, а кончалось обычно.

— Дружок мой, Лаврен, от меня переметнулся, — вспомнил он. — Их-то — трое, а я — один.

Алевтина нехотя отозвалась:

— Не все равно тебе? Пускай переметывается…

— Ничего ты не понимаешь, — рассвирепел Косарь. — Кроме бабьих своих охов да ахов!

И, надев пиджак, вывел ее к магистрали. Девчонки на той стороне всё еще пели — на этот раз о взгрустнувшей рябинушке, белых ее цветах.

Остановившись, зябкая в бледном свете месяца, Алевтина ожидающе спросила:

— Что ж не скажешь ничего? На дорожку, на прощанье?

— Не ходи ты больше, — хмурясь, попросил Косарь. — Скоро кончим, тогда уж…

— И не приду, не приду, — не скрывая боли, бросила она. — Можешь тут с деревенскими сколько хочешь!

Осклабясь, Косарь поглядел ей вслед, закурил и, потеряв из виду в призрачном мареве ночи, вернулся на стройку. Заржавелая какая-то была у них любовь, хотя вроде и не полагалось бы ей ржаветь, — да что поделаешь.