Горюч-камень

22

Занозило душу и Тимше. Впервые он задумался: почему одни люди — коммунисты, а другие — нет? Почему одним — дело до всего, что происходит вокруг, а другим, — кроме собственного благополучия, ничего не нужно?

Правду, о которой говорил Шаронин, Тимша старался теперь видеть везде и во всем. Происходившее в шахте обрело как бы двойное значение: их, местное, и общегосударственное, то, о котором раньше не думалось.

Уходил он часто после всех; сокращая путь, спешил через Провалы. Дорогой этой можно было пользоваться в хорошую погоду, когда пересыхало в низких местах.

Бывало, смена заканчивала работу, а задание оказывалось не выполнено. Считалось, об этом должны заботиться бригадир, начальник участка, главный инженер. А теперь пришло время беспокоиться всем.

«А как же? Что у нас ничего, кроме собственной болячки, не саднит?..»

Раздумывая об этом, Тимша дошел чуть не до середины Провалов и увидал крепкого, кондового старика с плетеным кошелем за плечами. Одет он был в домотканый пиджак и добротные сапоги. На голове — кепка; борода и усы аккуратно подобраны.

Собираясь разжечь костерок, тот повелительно окликнул:

— Эй, малой! Подь-ка сюда…

Тимша подошел.

— Чего?

— Ты не в шахте робишь?

— В шахте, — ответил он и в свою очередь поинтересовался: — Ночевать тут собираетесь?

Старик отозвался как-то неопределенно:

— А чо… ночь теплая.

Костерок разгорелся. В безветренном, недвижном воздухе дым стоял синевато-серым столбушком — истончившийся, почти прозрачный. Старик достал из кошеля хлеб, завернутое в тряпицу сало, зеленый лук, топорщивший во все стороны строптивые перья.

— Дело ваше, — согласился Тимша. — Хорошо и на воле.

— Ну, воля — дело нехитро, — возразил тот. — Не всяка, малой, неволя — тюрьма.

— А-а, вы реабилитированный? — догадался Тимша, обрадовавшись, что видит одного из тех, о ком последние годы молва твердила повсюду. — После тридцать седьмого?

Старик осуждающе сощурился не то на огонь, не то на него. Крупные серые глаза были себе на уме и видывали, наверно, многое.

— Скор ты, да не больно умен. — И, словно желая переменить разговор, спросил: — Живешь тут с родителями?

— Нет, в общежитке, — не обижаясь, удовлетворил его любопытство Тимша. — Еще что?

— Еще спрошу, — подбросив хворосту в костер, как нечто само собой разумеющееся, сказал старик. — Косарева Федора, часом, не знашь?

— А зачем он вам?

— Сродственник он мне. Двоюродный племенник.

— Знаю. Вместе работаем, в одной смене.

— Вот это в сук, — обрадовался старик и, отрезав сала — потолще себе, потоньше — Тимше, насадил на пруток, протянул: — На-ко, угостись! Поди, не часто в глаза видите?

— Спасибо, — отказался тот. — Я больше мясо…

— А ты не брезгуй. Подпеки да на хлеб.

Тимша взял, поднес прут к огню. Потрескивая, занимаясь от жара, сало стало румяниться, чернеть, роняя полновесные капли жира.

— Ешь, а потом Федора мне покличь, — непререкаемо приказал старик. — Шумни: дядя, мол, Денис Емельянов, ждет!

— Разве вы здешний?

Старик осторожно огляделся.

— И-и! До сорок пятого года. А потом — в товарняк и на Ковду. На дики места…

— За что? — перестав есть, Тимша опасливо подумал, что тот, наверно, натворил тут. — Я сразу догадался, что вы из заключения.

— А ни за чо. В окружении, вишь, покалечился я. Руку леву чуть не потерял.

— Что ж вы там, на Ковде? Все время — в тюрьме?

— Зачем — в тюрьме, — старик призакрыл веки, то ли от дыма, то ли от жара воспоминаний. — С топора кормились! Перво время, верно, в лагере, потом на поселении. Старуха померла, а меня всё сюда, на роднинно место тянуло, да нельзя было. Однако, после культа стали по-другому примеряться. И вышло, что вроде я ни за чо пострадал.

Все это казалось Тимше удивительно.

— Насовсем приехали?

— Зачем, — неохотно отозвался тот. И, понимая, что лучше все же как-то объяснить это, вздохнул. — На роднинны места глянуть, малой! Перед смертью…

Внутренним зрением Тимша видел еще забой, крепление, роющую фрезу комбайна. А тут — этот старик, дядька Косаря, с салом и чудной своей жизнью, от которой осталась не то обида, не то жалость.

— Ладно, — покладливо пообещал он. — Если Косарь дома — скажу.

— Шумни аккуратненько: дядя, мол. Денис Емельянов!

Добравшись до Северного, Тимша оглянулся. Сумеречная темень заволакивала Провалы. Только в той стороне, где остался костер, курился едва приметный, синеватый дымок.

Угольный край раскинулся вокруг, переделал все по-своему. Поднялись терриконы, копры шахт, осела земля — будто прошлая жизнь хотела уйти вглубь, не оставив по себе ни следа, ни памяти.

«И чего ему тут? — невольно подумал о старике Тимша. — А чем-то похожи они с Косарем. Ей-богу!»

В общежитии никого не было. Он решил сходить к Журовым, хотя ни разу не был там. Показав, куда идти, встречная женщина возле «Гастронома» словоохотливо затараторила:

— Пройдешь до «Горняка», своротишь в заулок! А там — третий дом, одноэтажный. Крылечко справа…

Поднявшись на крыльцо, Тимша постучал, не дождался ответа и открыл дверь. В комнате раздался кашель, кто-то хотел справиться с ним, но не мог.

Косарь лежал на диване. Босые ноги синевато посвечивали мослами.

— Кто там еще? Сквозняку напустил…

— Дядька твой, Денис Емельяныч, — остановившись на пороге, выпалил одним духом Тимша. — На Провалах. Прислал передать, чтобы ты к нему шел…

Косарь приподнялся на локте, недовольно прохрипел:

— Какой еще Денис Емельяныч?

— С Ковды. Куцепалый.

Брови Косаря удивленно полезли вверх. Спустив ноги на пол, он почесал под мышками.

— Иди-ка ты откуда пришел. Двоюродный плетень нашему частоколу!

Тимша огрызнулся, обиженно брякнул дверью:

— Оба вы…

Оставшись один, Косарь сел, обулся, соображая, что делать с некстати явившимся Лёвошником.

«Нашему частоколу двоюродный полицай! Думалось, уж и в живых нету, а на-ко…»

В кухне загремело ведро. Косарь надел пиджак, снял с гвоздя кепку.

— Куда ты? — удивилась Алевтина, едва он показался. Загородив дверь, она стала с веником в руках. — Повадился каждый вечер!

Косарь не без досады отвел ее руку.

— Да не в «Сквознячок», пусти! Дядю черт принес. С Ковды…

— Какого еще дядю? — не поверила она. — Опять врешь-несешь?

— Высланного. Приехал, на Провалах ждет.

— Знаю я твои Провалы. Заладил каждый вечер!

Видя, что добром она не пустит, Косарь нашелся:

— Пойдем вместе, если не веришь. Разве я тебе придумывал невесть что?

— Никуда я не пойду, — Алевтина наконец сдалась, отступила с порога. — И ты… загуляешь — можешь не приходить!

На улице Косарь огляделся.

«Ничего не поделаешь, придется вести ночевать, — решил он, сворачивая на тропку к Провалам. — Авось Алевтина не прогонит…»

Возле костра никого не было. Не замечая, что за ним наблюдают, Косарь огляделся.

— Кто таков? — выходя из-за олешника, спросил Лёвошник, ничем не выдавая, что ждет кого-то. — Куда путь держишь?

Вздрогнув от неожиданности, Косарь обернулся:

— Человек. А ты кто?

Настало время объясниться.

— Я-то? Я, можно сказать, тутошний житель, — всё так же необязательно-безразлично проговорил Лёвошник. — По фамилии Косарев.

— И я — Косарев.

— Тогда, выходит, мы друг дружке сродственники, — Лёвошник обрадованно вгляделся в лицо Косаря. — Я — дядя, а ты — мой племенник.

Опустившись перед костром, он подбросил в него хворосту, раздул жар. Огонь трепетно озарил седую с чернью его бороду, красные вурдалачьи губы.

— Дай-ка погляжу на тебя. Похож ты на того пацана, что у меня жил?

— Люди говорили, похож! — усмехнулся Косарь. — Ну как?

— Схожи с рожи, кабы нутро то же, — посуровел Лёвошник. — По-тогдашнему, ты сирота был, а я — раненый, покалеченный.

Косарь беспечно отмахнулся.

— Ну, это быльем поросло!

— Пришел, гляжу — не узнать ничего, — Лёвошник встал, выпрямился и, оглянув все вокруг, вздохнул. — Леса сошли и вновь поднялись, дороги наново легли. А в душе, милок, ничего быльем не поросло и не зарастет никогда.

Откровенное это признание тронуло Косаря.

— Ничего не поделаешь. Обездолила, значит, судьба!

— Культ меня обездолил, а не судьба, — несогласно повел рукой Лёвошник. — Зачем таких, как я, под корень рубили?

— Это верно. Рубили и не таких, — напомнил Косарь, точно сам имел непосредственное отношение к рубившим. — Партейных, с дореволюционным стажем!

Костер разгорелся, осветил их. Неспокойные тени метались над Провалами, словно явившиеся из небытия. Какая-то ночная птица, потревоженная огнем, носилась в вышине, вдали слышалось размеренное дыхание компрессорной.

— Так ты, значит, тут, в шахтах? — помолчав, спросил Лёвошник.

— Тут, — опускаясь у костра, подтвердил Косарь. — Вон, на девятке…

— Один живешь? Парнишка даве сказывал: в общежитии.

— В общежитии, — Косарю явно не хотелось распространяться о своей жизни, но в голосе Лёвошника, в манере спрашивать было что-то заставлявшее его отвечать. — А что мне — холостому-неженатому? Где день, где ночь: переспал, и лады!

— Так-то оно так, а все ж, — Лёвошник снова подбросил хворосту в костер, кряхтя, опустился рядом. — Окореняться надо! Без корня человек не жилец на земле.

Косарь сбил пламя, словно опасался, что кто-нибудь набредет, подслушает их.

— Ночевать тебе тут несподручно. Есть у меня знакомка одна, вдова…

— Это — дело другое, — охотно поддакнул Лёвошник. — Вдова, чо трава: кто хочет, тот и топчет.

Косаря занимало — зачем он приехал, сколько пробудет? В бескорыстное желание повидать роднинные края верил плохо и, кажется, не ошибался.

Доро́гой Лёвошник упрекнул его:

— Жители! Не успели поселок выстроить, все провалами пошло. — И, вздохнув еще раз, пожаловался: — И моя жизнь — тоже! Хочу в колхоз наведаться, глянуть — кто на подворье окоренился?

Косарь фыркнул.

— Не угадаешь!

— Председатель небось? Кто там теперь в председателях — не знашь?

— Руженцев. А в твоем дому детский сад шумит.

Лёвошник рассвирепел:

— Насобирали, значит, выб. . .ков! Придешь — и переночевать негде.

— А чего тебе там ночевать? Думаешь, люди забыли, кем ты был?

— Да не-ет, поди, не забыли, — мрачнея, согласился тот. — Осталась у меня там изба с подворьем. Как ни бедовать, а продавать — не миновать!