Горюч-камень

21

Старая любовь не ржавела.

Клекот отбойных молотков отражался от стальной обшивки, взвивался в вихревом коловороте и, не находя выхода, временами достигал неимоверной силы. Затем он вроде бы спадал, становился тише, но проходчики не замечали ничего.

Не то нормировщик, не то очередной приезжий, что по делу и без дела лазали в шахте и обычно не проходили мимо щита, пробрался к Салочкину, знаком попросил отбойный молоток.

«И чего, хрен-тётя, ему тут надо?» — неодобрительно покосился Хижняк.

Выключив воздух, Салочкин кивнул, чтобы пришедший становился на его место, не задерживал других. Как ни работать отбойным молотком, а даже сильный человек не сразу подчинит его своей воле.

Но тот включил его и, закусив губу, почти одновременно вонзил пику в пласт. Оказывается, он знал, что сжатый воздух как бы помогает управлять молотком, делая его легче.

Салочкин поправил съехавшую каску, многозначительно подмигнул Хижняку:

«Видал, дескать? Из наших!..»

Пока они менялись, остальные проходчики закончили уступ. Чтобы догнать их, пришлось напрячь силы. Мощный угольный пласт в этом месте лежал плотным, литым массивом и поддавался не легко. Лучше всего было в самом начале подрубить снизу хотя бы небольшую кромку, а потом обрушивать весь пласт, используя собственную тяжесть угля.

Отваливая плитчатые куски, отбойный молоток то захлебывался, то вновь клекотал оглушительно, торжествующе. Надвинув каску пониже, пришедший работал не останавливаясь, не передыхая. Уголь доходил ему до щиколоток.

Когда вся выемка была закончена, Хижняк дал команду остановиться. Один за другим отбойные молотки стихли. Стало слышно шуршанье транспортерной ленты. Проходчики взялись за лопаты.

«А все-таки это не нормировщик, — внимательней приглядевшись, подумал Салочкин, по каким-то признакам безошибочно определив, что тот вел бы себя по-другому. — Из треста, должно. А то и повыше…»

— Лихо рубаешь! — похвалил он, подбирая лопатой уголь сам и давая подобрать работавшему рядом Мудрякову. — Случалось, видать?

— Случалось, — сдержанно отозвался, переводя дыхание, пришедший. — Еще как случалось!

— Не в Щекине?

— Нет, на Метрострое.

— А теперь где? «Рубаешь?» — хотел спросить Мудряков в свою очередь, но это было понятно и так.

— В обкоме.

Хижняк стал приглядываться к нему с еще большим интересом, чем прежде. Брат закадычного его дружка был навалоотбойщиком, а потом перешел на партийную работу и сейчас, говорили, где-то в обкоме — не то инструктором, не то каким-то инспектором.

— Меренкова там не знаешь? — спросил он, как будто не знать того было просто нельзя. — Тоже в обкоме где-то. Хорошую должность занимает!

Налегая на лопаты, Салочкин и Мудряков стали подчищать площадку до земника, словно хотели показать, что даже самая тяжелая работа может идти легко и споро, если делать ее старательно.

— Ну? Сколько уложили сегодня? — услыхал сзади Хижняк и, обернувшись, узнал подошедшего Костянику, а за ним — Суродеева, Мозолькевича и Дергасова.

— Три кольца пока, — ответил он, сразу сообразив, что начальство явилось не иначе как сопровождая незнакомого и что тот, должно быть, начальник над начальниками.

«По всему видать, — рассудительно решили и остальные проходчики. — Пускай не прикидывается, что на Метрострое рубал!»

Пользуясь затишьем, Мозолькевич принялся объяснять:

— Как видите, щит обеспечивает совершенную безопасность горных работ в любых породах. С ним не страшно никакое давление, а об экономии леса, цемента и других материалов говорить не приходится.

Насаживавший в сторонке лопату Козорез тихонько спросил:

— Кто это? С отбойным молотком?

— Шаронин, — сказал Дергасов. — Секретарь обкома…

— То-то я гляжу. — И с озорноватой прямотой Козорез обратился к Шаронину. — А позвольте узнать, товарищ секретарь: вы — первый? Или второй-третий?

Шаронин весело обернулся.

— Кажется, первый. А вам какой нужен?

— Тогда вы, конечно, на Двадцатом съезде в Кремле были и всё знаете, — не отвечая, продолжал тот. — Скажите нам: Сталин чего больше народу принес — вреда или пользы?

Шаронин посерьезнел. Бросив копать, проходчики с любопытством ждали ответа на этот, видимо, горячо и не однажды обсуждавшийся вопрос.

— Двадцатый съезд, как вы знаете, раскритиковал культ личности Сталина, допущенные им ошибки. Сталин был долгое время руководителем партии. Когда поступал правильно — он приносил пользу нашей стране, а когда ошибался — несомненный вред.

Лента транспортера шуршала безостановочно. В тоннеле погремливали нагружаемые вагонетки.

Салочкин простодушно полез пятерней в затылок. Мальчишеское его лицо с выгоревшими от солнца почти бесцветными бровями выражало растерянность и смущение.

— Теперь у меня к вам вопрос, — предупредил Шаронин. — Ответите?

Проходчики переглянулись. А Мудряков, почувствовав подвох, на всякий случай обезопасился:

— Ежели ума-разума хватит.

— Хватит-хватит, — заверил Шаронин. — Судя по тому, какие вопросы сами задаете, даже с избытком.

— Тогда спрашивайте.

— Слушаем…

Не обинуясь, Шаронин требовательно спросил:

— Почему даете самый дорогой уголь в стране? В чем дело?

Козорез озадаченно подтолкнул Мудрякова: давай, дескать, ты!

Тот отмахнулся и в свою очередь метнул:

— Откровенно?

— Ну конечно откровенно. Как считаете, так и скажите.

Салочкин снова стал искать что-то в затылке.

— На то целая бухгалтерия в тресте сидит. Там, наверно, знают…

Опасавшийся чего-то Хижняк попытался перевести разговор на другое.

— Пласты с повышенным давлением не дают развернуться, — заговорил он, как бы продолжая объяснение Мозолькевича. — Приходится остерегаться, а то выдавит щит туда, где послабже.

Костяника подхватил тоже:

— В особо опасных местах мы принимаем меры предосторожности, усиливаем цементную подушку.

Шаронин прищурился.

— Вроде вот этого? — И, не дав ответить, предупреждающе тронул его за плечо. — Послушаем лучше, что скажут они.

Мудряков воткнул лопату в кучу угля. Измазанное его лицо казалось непроницаемым. Но глаза поблескивали, обещая нечто неожиданное.

— Почему, говорите, дорогой уголек даем? — переспросил он. И, не ожидая подтверждения, как отлил: — Потому, что ваш КПД дешево стоит!

Все заулыбались:

— Грамотный!

— Теперь все ученые.

Костяника растерялся. Но Шаронин и не почувствовал себя задетым.

— Ничего смешного, товарищи, нет. Действительно, наш коэффициент полезного действия подчас еще немногого стоит. И вы правы: зависимость тут самая прямая. Чем он лучше, дороже — тем дешевле уголь, его себестоимость!

Мозолькевич счел за лучшее вернуться к тому, с чего начал.

— Безопасность горных работ в наших условиях — самое главное, — напомнил он. — А себестоимость мы снижаем. В прошлом году по тресту… на двенадцать и три десятых процента. Козорез не смолчал:

— Цифиря какие угодно вспомнить можно. А хотите, — обращаясь к Шаронину, сказал он, — я проведу вас по тем участкам, где кровля на плечи садится? Но мы притерпелись, ходим да еще посмеиваемся: ничего, дескать! Бывает и хуже…

— А пойдемте, — охотно согласился Шаронин и на прощанье сказал: — Давайте вместе наш КПД поднимать! Чтобы уголь дешевле был…

Взяв шахтерку, Козорез повел их на шестнадцатый участок. Костянике ничего не оставалось, как объяснить Шаронину, что вывозка угля производится другим путем.

— Тем путем до лав — три километра, — обернувшись, заметил Козорез. — А как шахтеры ходят — вдвое короче. — И озорно показал: — Правда, воды — по самую фамилию!

Ходок, которым пользовались шахтеры, оказался действительно запущен. Крепление во многих местах обветшало. Плесень на стояках, на оголовниках причудливо разузорилась, запах гниющего дерева кружил голову. Занозисто-отщепившиеся прутья цеплялись за одежду.

Подняв шахтерку повыше, Козорез сделал знак остановиться.

— Прислушайтесь, — негромко и как-то по-особенному сказал он. — Чуете, как земная твердь дышит?

Скрипело и вправду совершенно явственно. Временами казалось: если Шахтарь действительно существует, он мог бы примерещиться только здесь.

Шаронин испытующе прислушался:

— Да-а, дороговато это дыхание может обойтись!

— Затраты на поддержание старых выработок сокращаются из года в год, — поспешил объяснить Костяника. — Приходится выкручиваться!

— Какой же это старый штрек, если им ежедневно пользуются? — повысил голос Шаронин. — Разве нельзя держать его в безопасном состоянии?

Наступила заминка. Мозолькевичу отмалчиваться было нельзя.

— Техника безопасности здесь действительно нуждается в улучшении…

Суродеев остановил его. Разве об этом нужно было сейчас говорить.

— Мы, работники горкома, ей-богу, не представляли себе, что тут происходит, — сказал он, — иначе вовремя справились бы с тем, что от нас требовалось, с алгеброй руководства. Случилась не только авария с электровозом. Авария гораздо более серьезная произошла с руководством шахты!

Побагровев, Костяника почувствовал себя точно на горячей сковороде. А Суродеев, едва сдерживаясь, обернулся к Дергасову:

— Штурмовщину, равнодушие к судьбам людей — вот что вы насаждали здесь, Дергасов! И пора дать настоящую оценку всему этому.

— Я должен был выполнять план, — не смолчал тот. — С меня требовали уголь любой ценой. И я старался…

— План… ценой аварии? — подхватил Суродеев. — Уголь… ценой человеческих жизней?

Дергасов взорвался:

— Неверно это! Я жаловаться буду… в ЦК.

Шаронин заставил его замолчать:

— ЦК все известно. О том, что у вас тут происходило, написали проходчики Рудольский и Воронок.

— Все равно. Я не первый день в партии и свои права знаю. Это не при культе, когда можно что угодно…

На него неприятно было глядеть.

— Успокойтесь, — остановил его снова Шаронин. — Горком еще не завел на вас персональное дело, Дергасов.

Не глядя ни на кого, тот вызывающе фыркнул, бросился к выходу, но вовремя опомнился. А Мозолькевич, словно оправдываясь, вздохнул.

— Планы выполнять тоже надо умеючи…

Шаронин как бы душевно вернулся к тому, о чем шел разговор до этого. Выразительное его лицо много знающего и много пережившего человека стало снова сосредоточенным.

«Тоже мне: не справился с алгеброй руководства, — подумал он, мысленно возражая Суродееву. — С самолюбием не справился — это верней. А алгебра, на то она и алгебра, чтобы все время выдвигать и ставить свои задачи!»

Шаронин понимал, что партийным работником, разнорабочим партии, как он любил называть себя, не становятся по наитию свыше. Сам он все время учился быть партийным работником с тех пор, как сделался им, и все время сознавал, что ему недостает то того, то другого. Необыкновенно трудна была эта алгебра, а главное — постоянно усложнялась и усложнялась, и вчерашний опыт часто не помогал в решении встававших задач.

«А разве я, секретарь обкома, справился с алгеброй руководства применительно к вам? Мне бы приехать, как только узнал об аварии. А я дождался, пока из ЦК подтолкнули. Вот и суди после этого об алгебре…»