Горюч-камень

— Вот он тут пишет: гонение, подтасовка следственных данных, расправа с ним, как с новатором…

Суродеев поморщился.

— С этого, по моему, и начать.

Бюро горкома собралось, как всегда, в конце недели. Дежурная вызвала шахтоуправление, попросила разыскать Дергасова, передать, чтобы обязательно явился.

На этот раз повестка дня была короткой — всего три вопроса. Ожидая, когда их позовут, Костяника и Чернушин, сдержанно переговариваясь, сидели в приемной, время от времени поглядывая на дверь кабинета, из-за которой глухо доносились неразборчивые голоса. Дергасов курил, старался держаться как можно независимей. Он и не думал, что настала пора держать ответ за все, подбадривал себя и не сомневался в собственной правоте.

Несмотря ни на что, он добился своего, перешел сменным инженером на соседнюю шахту. Мозолькевич махнул рукой, не стал упорствовать, а Дергасову только это и нужно было.

«В случае чего можно будет сослаться на гонение. А что? Поэтому, дескать, и ушел…»

Правда, расследовавший его жалобу Меренков держался по меньшей мере не так, как должен был бы держаться представитель обкома. Как бы ни было, а приехал-то он по его письму в ЦК, и Дергасов ожидал от него поддержки, а не наскоков.

Меренков, похоже, не поверил ничему — ни гонению на него, при предвзятости Павлюченкова, ведшего расследование, ни тому, что он, Дергасов, в конце концов вынужден был уйти на другую шахту, лишь бы подальше от недоброжелателей. Щит без него вот-вот выйдет из строя, остановится. А им, видимо, только это и нужно, чтобы дискредитировать, похоронить его новаторскую идею о проходе пластов с большим давлением.

Дежурная была новенькая, незнакомая. Услышав звонок, она пошла в кабинет и тотчас же вернулась обратно.

— Ваш вопрос, — и, сочувствующе улыбнувшись дожидавшимся, оставила полуоткрытой дверь с тем, чтобы, пропустив их, прикрыть ее. — Дошла очередь.

— Дошла, дошла, — недовольно повторил Дергасов. И, словно показывая, что ему, с производства, не до церемоний, пошел в кабинет, нарочно следя грязными сапогами по ковровой дорожке. — С чем только выйдем?..

Он не ошибся.

— Ну, так. Давайте обсудим теперь, что произошло у нас на Соловьинке, — сказал Суродеев, едва они поздоровались, сели и приготовились ко всему. — Хочу напомнить: будучи главным инженером и замещая начальника шахты, член партии Дергасов сорвал выполнение плана добычи первого полугодия, насаждал штурмовщину, допускал систематическое нарушение правил техники безопасности, что привело в конце концов к аварии и гибели четверых горняков. Он привлекается к судебной ответственности по статье сто семьдесят второй. Мы не принимали пока никаких мер по партийной линии, ожидая окончания следствия, и, по-видимому, допустили ошибку. Дергасов, пользуясь этим, написал в Центральный комитет партии, что на него здесь якобы гонение, что следствие ведется необъективно. Обкому поручено разобраться. — И, не затягивая, спросил: — Какие будут суждения?

Меренков должен был доложить результаты проверки, но решил пока ограничиться тем, что сообщил Суродеев.

— Суждения потом, — добавил он. — Сначала, может, лучше вопросы…

— У кого есть вопросы?

— Пускай ответит: осознал ли свои ошибки? — спросил, записывая что-то в блокноте, председатель городского исполкома. — Времени вроде хватало.

Дергасов поднялся.

— Преступления в моих действиях и распоряжениях в должности главного инженера шахты не было, — заговорил он, но, заметив недовольство у многих, тотчас же сбавил тон. — Все же я понял свою вину и добросовестной работой постараюсь исправить допущенное.

— Еще вопрос, — постарался помочь ему Буданский. — С какими показателями идет ваш участок к сорок третьей годовщине Октября? Какую общественную работу, помимо служебной, выполняете?

— Провожу с горняками беседы о семилетнем плане. А показатели у нас такие: перевыполнение плана на два и семь десятых процента.

Суродеев повертел в руках карандаш.

— Еще вопросы?

— Пускай расскажет о штурмовщине.

— О нарушениях правил безопасности…

— Каково мнение партийной организации? Хотя он теперь не на девятке работает…

Чернушин обернулся.

— Я во время аварии в области на семинаре был. Но могу сказать: Дергасов всегда работал в тесном контакте с партийной организацией. Претензий у нас к нему не было.

Стараясь обернуть дело по-иному, Буданский перебил:

— По-моему, все ясно. Сняли Дергасова правильно, пускай поработает непосредственно в забое. Что касается жалобы, то, я думаю, никакого гонения на него у нас нет. Ни по службе, ни по партийной линии.

Пока он говорил, в воздухе словно бы витало и другое — не то потребовать, чтобы Дергасов рассказал обо всем, не то не возвращаться больше к этому.

Мозолькевич выступать не собирался. Но когда Суродеев взглянул на него, словно ожидая, что тот скажет, он, не поднимаясь с места, внушительно заговорил:

— От несчастного случая не застрахован, товарищи, никто. И положение, в котором оказались руководители шахты, в частности Дергасов, мне понятно. Его можно, конечно, обвинять в аварии, как и дежурившего в тот день маркшейдера Никольчика, но мы понимаем, что виноваты они не прямо, а, так сказать, косвенно…

Убедившись, что его слова производят необходимое впечатление, Мозолькевич попросил воды и, сделав кадыком судорожное движение, отпил несколько глотков.

— Все они виноваты, так сказать, по долгу службы. И Дергасов не больше, чем другие. Что же касается штурмовщины, то положение и на других шахтах, к сожалению, заставляет прибегать к ней, а жалоба на гонение и прочее, по-моему, просто несерьезна.

Мамаева учить выступать было не нужно. Тот давно уже сообразил что к чему и держался, как всегда, уверенно и непоколебимо.

— Признаться, вначале я и сам думал, что виноват в аварии только Журов, — начал он, не то возражая Мозолькевичу, не то рассказывая так откровенно, что никто не решился бы усомниться в его искренности. — Но потом, когда к нам поступили сигналы, я поручил Павлюченкову взяться за расследование…

«Ох и заливает! — возмутился Суродеев и пожалел, что не вызвал на бюро Павлюченкова, — Ведь сам же приказал сдать дело в архив. «За недоказанностью обвинения…»

А Мамаев вел свое:

— Я, старый воробей, меня, как говорится, ни на какой хурде-мурде не проведешь! Жаловаться, когда тебя самого обвиняют, — прием довольно-таки старый. Приходится только удивляться, что Дергасов не придумал ничего другого. Он — главный инженер, командир производства, полностью отвечающий за безопасность в шахте. Ему мы и должны предъявить обвинение по статье сто семьдесят второй. С него и спросим… по всей строгости закона!

— Ну что ж, — заключил Суродеев и, обращаясь к Костянике, спросил: — Ты будешь говорить, Степан Михалыч?

— Я ведь в ГДР ездил. И с планом…

Меренков не отказал себе в удовольствии возразить Буданскому. Поняв, что тот хотел отвести удар от Дергасова, он решил воспользоваться этим как вступлением к тому, что считал необходимым сказать.

— Я внимательно ознакомился с жалобой, товарищи, — заговорил он. — Проверил и расследовал все, что выдвигает в свое оправдание Дергасов, и должен сказать определенно: никакого гонения на него не обнаружил. Дергасов не ответил нам ни на вопрос о штурмовщине, ни о нарушениях техники безопасности, приведших к аварии и человеческим жертвам. Ему просто нечего сказать! А жалоба в Центральный комитет, как тут уже говорили, вызвана исключительно желанием отвести от себя удар, избежать ответственности за допущенные безобразия.

Как бы показывая, что все ясно, он сложил бумаги и закончил:

— Настало время решать вопрос о его партийности. Зря горком откладывал это до сих пор. Двух мнений о том, быть или не быть Дергасову в партии, по-моему, существовать не может.

Давно уже поняв, что судьба его предрешена, Дергасов раскаивался сейчас в том, что непоправимо испортил дальнейшую жизнь. Идя на бюро горкома, он еще надеялся добиться своего. Ни авария, ни случившееся не научили его ничему. Во всем, что произошло, он винил только других — Никольчика, Костянику, а теперь — Суродеева и Меренкова.

Перед тем как перейти к решению, Суродеев предоставил слово ему.

— Только коротко. По существу.

Отрешенно оглядев всех, Дергасов словно вспомнил, что нужно говорить, и покаянно произнес:

— Партия для меня — всё! Я в ней с сорок третьего года и вступал не где-нибудь, а на фронте. Я вижу сейчас, что не жаловаться мне надо было, а исправлять свои ошибки, заслужить доверие снова. Так я и буду делать… товарищи.

Короче было нельзя. Дергасов понимал: это не повредит в любом случае.

Опустив карандаш в металлическую подставку на письменном столе, Суродеев точно вернулся к началу.

— Обсуждение показало, что вопрос об аварии на Соловьинке прежде всего вопрос политический. Кто не понимал этого, надеюсь, понял и усвоил теперь. Должен признаться, что мы недостаточно ясно представляли это. Кое-кто позволяет себе говорить: «Подумаешь, авария! От несчастного случая, мол, никто не застрахован…»

Мозолькевич достал носовой платок, стал вытирать шею, хотя сидел возле двери на балкон, где погуливал ветерок и было не так душно, как в глубине кабинета. Суродеев мельком глянул на него и заговорил снова:

— Авария в Соловьинке ставит вопрос не только об ответственности ее руководителей, но и о моральной, нравственной сущности Дергасова. Куда честнее его оказался, например, маркшейдер Никольчик! Не убоявшись отвечать за случившееся, он выступил в защиту погибшего электромеханика Журова, добивался справедливости, тогда как Дергасов всячески замазывал причины аварии…

Мамаев сидел с Буданским и, придвинувшись поближе, что-то нашептывал ему. Буданский молча кивал, не придавая значения тому, что вроде бы соглашается с ним.

— С техникой безопасности в шахте по-прежнему плохо, — продолжал Суродеев. — Удивляюсь, почему Мамаев не рассказал тут, что в порядке следствия неопровержимо установлено: Дергасов оказывал давление на подчиненных, заставлял их утверждать, будто электромеханик Журов был пьян, самовольно ремонтировал электровоз, рассчитывая тем самым ослабить вину руководства шахты. Он прибегнул даже к прямому шантажу маркшейдера Никольчика…

Как можно рассудительнее, Мамаев заметил:

— Прокурорскому работнику нельзя забывать, что разглашение материалов следствия — недопустимо и может только повредить делу. Речи — речами, служба — службой!

Буданский, смеясь, напомнил ему:

— То-то ты тут старым воробьем прикидывался. И насчет хурды-мурды…

Суродеев попробовал внушить:

— Мы не где-нибудь, а на бюро горкома партии…

Но Мамаев упорствовал по-прежнему.

— Все равно. Органы надзора, как и суд, подчиняются только закону.

Вспыхнув, Суродеев вовремя сдержался, усилием воли подавил гнев. Не хватало только еще этого — здесь, на бюро.

— Хорошо, хорошо: органы надзора превыше всего, — усмехнулся он. — Ты лучше знаешь, — и, вспомнив о Дергасове, посерьезнел. — Ну что ж? Переходим к выводам… Какие будут соображения?