Горюч-камень

— Слушаю.

— Иван Сергеич, здравствуйте! — поскорее поздоровался Дергасов. — Опять я вас беспокою.

— Здравствуйте, — отозвался Суродеев. В голосе его не слышалось ничего, что могло бы встревожить. Глуховато-сдержанный, он звучал, как всегда.

Дергасов ждал: Суродеев спросит, как дела в шахте, как с планом добычи, но тот не спросил. И поняв, что ничего не случилось, заговорил сам:

— Простите за докуку, Иван Сергеич. Шахтком наш, похоронная комиссия предлагают хоронить погибших не по отдельности, а всех вместе — в братской могиле.

— Ну и что? — против ожидания, не возразил Суродеев. — Хороните.

— А удобно ли? Не война ведь, не партизанщина. Как это будет выглядеть со стороны?

Суродеев во время войны партизанил в соседнем районе. Вспомнив об этом, Дергасов прикусил язык: упоминать о партизанщине явно не следовало.

— Так и будет выглядеть: братская могила, — не обратив внимания на его слова, сказал Суродеев. — Со временем поставим на ней памятник.

Передернувшись, точно от зубной боли, Дергасов попробовал возразить, надеясь еще, что, может, удастся переубедить Суродеева и в этом, как убедил не сообщать об аварии.

— А я думал: лучше по отдельности…

Но тот не дослушал его.

— Когда похороны?

— В двенадцать.

— Я подъеду.

«Зачем?» — едва не вырвалось у Дергасова. Но совладав с собой, он предупредительно заверил:

— Буду ждать, Иван Сергеич!

Даже не догадываясь об этом разговоре, Гуркин шел вместе с другими провожавшими и беспокоился о том, как обойдется все на кладбище. Первая половина похорон прошла вроде хорошо. Народу собралось достаточно, почетный караул был. Теперь его тревожила только гражданская панихида.

Взяв на свою ответственность решение комиссии хоронить погибших не по отдельности, а в братской могиле, он не раскаивался. Какой-то внутренний голос говорил, что все правильно, и Гуркин охотно повиновался ему.

«Не всякому это понять, — думал он о Дергасове. — А шахтеры наши правильно почувствовали: в братской могиле лучше!»

— Роман Дмитрич, — подошел к нему Воротынцев. — Не пора ли носильщиков подменить?

— Пора, пора, — согласился Гуркин и, опомнившись, приотстал распорядиться, подобрать замену несшим гробы.

Когда умолкал оркестр, становилось слышно, как звенят жаворонки. Над копрами шахт, над окрестными полями рассыпались валдайские их колокольцы, неумолчно славившие жизнь, солнце, радость бытия, — и Тимше начинало сдаваться: смерти вправду нет, мертвые услышат жаворонков и поднимутся, а духовой оркестр вместо тягучего похоронного марша ударит вдруг что-нибудь веселое, живое.

На половине дороги несших гробы сменили другие. Оркестр снова завел свое.

Возле раскрытых ворот кладбища виднелся обтерханный горкомовский «газик». Гуркин, так и не снявший нарукавную траурную повязку, заторопился к Суродееву:

— И вы с нами? Спасибо от родственников, от всех, Иван Сергеич!

Место для братской могилы выбрали под двумя шатровыми елями, будто сошедшимися по-матерински осенить погибших. Гробы поставили в ряд на свежей насыпи. Последний раз грело их летнее солнышко, последний раз обвевал июньский ветерок.

Секретарь шахтного парткома Чернушин был в области на семинаре. Поэтому Гуркин, собиравшийся выступить вместо него, заранее приготовил речь и даже держал в руках бумажку.

Привыкнув проводить с руководством все мероприятия, он протиснулся к насыпи, вздохнул.

— Подождем Дергасова или будем начинать? А то людям скоро на смену.

— Начинайте, — согласился Суродеев. — Кто будет выступать? Ты, Роман Дмитрич?

— Давайте я.

Взобравшись повыше, Гуркин обнажил слегка заседевшую голову. Забыв про бумажку, он скорбно и возвышенно заговорил о том, что погибшие шахтеры погибли благодаря несчастному случаю, что происшествия всегда были и, возможно, будут, если не перестанут пренебрегать правилами безопасности, как, например, тот же электромеханик Журов, даже не отогнавший неисправный электровоз в ремонтный тупик…

То ли под влиянием минуты, то ли потому, что так уж полагалось, Алевтина отозвалась на это приглушенным рыданием. Женщины всхлипнули, засморкались.

Гуркин почувствовал себя в ударе, возвысил голос и закончил речь тем, что все, кто здесь и кто не сумел прийти, находясь на трудовом посту, прощаются сейчас с погибшими товарищами с чувством боли и горечи, но без слезливой растерянности, как принято у советских людей.

Оркестр приготовился было играть, но исполнявший обязанности капельмейстера трубач вовремя спохватился, опустил нестерпимо горевшую на солнце валторну. Вслед за ним опустили инструменты и остальные музыканты.

«Ну, все, кажется, — с облегчением подумал, соступая с насыпи, Гуркин. — Теперь только бы поминки…»

Мобилизовав кое-какие средства, он передал их похоронной комиссии. Поминки решено было организовать на квартире у Журовых, а подготовку поручили Марфе Ненаглядовой, считавшейся незаменимой во всех подобных мероприятиях, и смертельно обидевшейся бы, если б ее обошли.

Суродеев поднялся повыше.

— Товарищи, — сказал он не очень громко, но так, что было слышно всем, и пригладил рукой спутанные ветром волосы. — Мы прощаемся сегодня с самыми лучшими горняками вашей шахты, с передовикам самоотверженного труда, погибшими на своем посту из-за халатного, прямо-таки преступного отношения к технике безопасности. Кто такие звеньевой Рудольский, проходчики Воронок и Пазычев? Ударники коммунистического труда! Кто электромеханик Журов, поплатившийся жизнью за непростительное пренебрежение к установленным правилам работы? Молодой коммунист, преданный, беззаветный, взявшийся ремонтировать неисправный электровоз в свой выходной день…

Алевтина перестала всхлипывать и слушала, не вытирая катившихся слез, будто совсем не знала, какой у нее муж, и будто впервые видела его вот таким — на людях. На мгновение ей даже почудилось, что Журов сейчас поднимется, смущенно махнет рукой: «Ну, какой я передовик? Неужто получше не нашлось?..»

Но других не было. Суродеев говорил о нем.

— В начале года мы в городском комитете вручали ему партийный билет. Журов мог соскочить с электровоза в самую последнюю минуту, когда стало ясно, что катастрофа неизбежна. Но он не пошел на это, не стал спасать свою жизнь ценою гибели товарищей, до последней возможности старался предотвратить аварию.

Словно подняв его из гроба и показав присутствующим во весь рост, Суродеев оглядел всех и, переведя дыхание, закончил:

— Виновные ответят за свои проступки, порядок в шахте будет наведен. А память о погибших в борьбе за выполнение семилетнего плана останется в наших сердцах навсегда!

И, не сходя с насыпи, попрощался с ними:

— Прощай, товарищ Журов! Прощай, товарищ Рудольский! Прощай, товарищ Воронок! Прощай, Пазычев…

Трубач сделал знак музыкантам. Они дружно подхватили шопеновский траурный марш.

Вслед за Суродеевым попрощался с погибшими и Гуркин. Антон Прокофьич опустился у гроба сына и, поцеловав почужевшее его лицо, разрыдался без памяти.

Провожавшие зашептались:

— Наконец-то.

— Со слезами и горе с души сойдет…

После речи Суродеева Алевтина, казалось, глядела на мужа совсем другими глазами, и когда подошла пора прощаться, сердце ее пронзила такая нестерпимая боль, что она упала на открытый гроб и забилась, как раненая птица. Казалось, легче было лечь с ним, чем подняться, глянуть в глаза окружающим.

Выждав немного, ее увели. С погибшими стали прощаться все остальные. Кто, низко припадая, целовал холодный лоб, окаменевшие губы, руку, а кто только наклонялся, клал цветы и негромко ронял:

— Прощай, голубчик!

Сделав усилие, Тимша хотел подойти, попрощаться тоже и не смог. Какое-то чувство, отталкивавшее его, не позволило приблизиться к мертвым, несмотря ни на что.

Наконец гробы стали опускать в могилу. Издали, с шахты, донесся прощальный гудок, провожая отошедших в последний путь.

Стоя на возвышении, трубач зорко следил за работой могильщиков. Едва гробы закрылись землей, похоронный марш сменился гимном.

Все выпрямились, подобрались. Даже женщины перестали всхлипывать, словно выплакали все слезы, и затуманенными глазами загляделись в дневную синь.

Алевтина впервые после трех страшных дней задумалась над тем, как будет жить вдовой и как хорошо, что дети не присутствуют на похоронах, не видят ни могилы, ни отца в гробу.

После похорон Гуркин задержал Суродеева, отвел в сторонку. Сознание исполненного долга не мешало ему думать о более прозаических вещах.

— Иван Сергеич, на поминки, — заговорил он, заслоняясь спиной от уходивших с кладбища, чтобы не услыхали кому не следовало, кого за недостатком места и средств просто не приглашали. — Хоть на полчасика…

— Нет-нет! В горкоме ждут, — решительно отказался Суродеев. — Не могу!

У выхода его перехватил Дергасов. Не дождавшись Суродеева в шахтоуправлении, он решил, что того задержали дела, и успел на похороны только к самому концу.

— Иван Сергеич, я вас у себя ждал. А вы, оказывается, прямо сюда, — пытаясь объяснить опоздание, виновато сказал он. Но Суродеев только махнул рукой и уехал.

Гуркин пригласил на поминки Антона Прокофьича, осиротело стоявшего у ворот, и, забыв о давешней ссоре с Дергасовым, подошел к нему.

— Леонид Васильич, с нами, — не придумав ничего другого, сказал он. — Родственники просят!

Все еще переживая неудачное объяснение с Суродеевым, тот смерил Гуркина негодующим взглядом.

— Ты что? Мне же нельзя участвовать в подобных мероприятиях. С подчиненными…

«Почему?» — хотел спросить Тимша, но не спросил и, понимая, что на поминки его не позовут, освобожденно и без сожаления вздохнул.