Горюч-камень

4

О том, что произошло, разговоров хватало. Не потому ли Тимше привиделось: спускается он с проходчиками в шахту, а сверху на них — «карлик», с зажженными фарами, страшный. Ударил клеть, оборвал и, перевернувшись, ушел через расстрел в другую часть ствола.

Стремглав летя вниз, Тимша заметался на койке, сбросил одеяло, подушку. Задыхаясь от ужаса, с трудом приподнял стриженую голову, очнулся и, ничего толком не понимая, оглядел темную комнату.

За окном на столбе диковинным ночным цветком распустился фонарь. Не поймешь со сна: не то — ромашка, не то — одуванчик. Пустые койки смутно виднеются по углам: соседи — в ночной смене.

В смежной комнате слышится недовольное кряхтенье, сонный зевок. Не поднимаясь, Волощук окликает:

— Чего ты? Приснилось что?..

— Не знаю, — Тимша силится вспомнить, что же такое приснилось, и не может. Только волосы еще ёжатся на макушке. — Привиделось… а-а-а!

— Чего ты? — Волощук — босый, в кальсонах — щелкает выключателем, щурится на пороге. — Приснилось, так очнись!

Тимша спускает ноги на пол, подбирает подушку, одеяло. Плечи трясутся, как в ознобе. На руках, на ногах — гусиная, в пупырышках, кожа.

— Привиделось: будто в клети я, а сверху — «карлик»! Ка-ак садану-ул…

— Петушок ты еще, — снова зевает Волощук. — На меня всамделе падал — я молчу, сплю. А тебе только приснилось — орешь благим матом.

Вздрагивая, Тимша словно бы виновато оправдывается:

— С зажженными фарами! Страховитый! Клеть оборвал и…

— Давай лучше перекурим, — рассудительно предлагает Волощук. — До утра часа два, не меньше.

— Кури, я не буду, — отказывается тот. Потом, помедлив, откровенно признается: — Не умею еще.

— Да ну? — Волощук идет к себе, приносит сигареты, спички. — Не маленький… эва какой вымахал!

— Никотинный яд сердце отравляет. И спиртной, алкогольный…

— Мы вчера с Косарем здорово хватанули. В «Сквознячке» — за спасенье от неминуемой! — Закурив, Волощук предлагает сигарету Тимше. — Задыми, чтоб на том свете скоро не ждали.

Завернувшись в одеяло, тот подбирает ноги, не решаясь отказаться, размашисто чиркает спичкой. Он и вправду не умеет еще ни курить, ни пить, хотя и понимает, что шахтеры без этого не живут.

Воротынцев перевел его вчера в смену к Волощуку. Четвертого пообещал дать в ближайшее время.

Стараясь не морщиться от дыма, Тимша сидит на койке и затягивается как можно реже, боясь поперхнуться, закашляться. Окончив семилетку, он не захотел работать в колхозе, удрал из дому — и, прошатавшись со стройки на стройку целое лето, прибился к осени в горное училище.

Волощуку тоже не по себе. Не то вчера действительно перебрали в «Сквознячке», не то он вспомнил, что было во время аварии, и хмуро поводит широченными плечами.

— Ты давно в шахте? Чтой-то я тебя вроде не примечал.

Тимша боится признаться, боится соврать и, бросив обросшую пеплом сигарету в неприкрытое окно, едва слышно произносит:

— Четвертый день.

— А как зовут? Фамилия?

— Овчуков. Тимша.

— Тимофей, что ль? По-нашему.

— По-нашему, Тимофей. А по-сибирски — Тимша.

— А ты разве сибиряк?

— Нет, бельский. Дед когда-то, еще при царе, в Сибири был. Привык там всех по-чалдонски: батю — Ваньшей, меня — Тимшей. Так и осталось…

— А в шахтеры ты не зря? — испытующе оглядывает его Волощук. — Может, лучше б еще куда?

Тимша мгновенно заводится:

— Я горное кончил. Еще куда — нас не распределяли.

— Лады, не тарахти с одного оборота, — Волощук добродушно смеется, но это почему-то совсем не обижает Тимшу. — Топором умеешь?

— В лесу вырос.

— А проходчиком хочешь стать?

— Хочу.

— Рудольский и Воронок прирожденные проходчики были, — словно не обратив внимания на его желание, вспоминает Волощук. — Настоящие побратимы! Работать — вместе, гулять — вместе. Вместе и смерть приняли.

Все в шахте кажется Тимше необыкновенным. Необыкновенны и сами шахтеры, тем более — погибшие так страшно.

— А лесогоны трепали: бузотеры они! С начальством схватились…

Затянувшись последний раз, Волощук ищет, куда бросить истаявший дымом окурок, и, не найдя ничего подходящего, сует в банку с цветком на подоконнике. Сильная его фигура кажется еще внушительнее — взлохмаченная со сна, чудная.

— Слыхали они звон, да не знают откуда, — осуждающе роняет он. И, видя, что новичок ничего не понимает, не без горечи принимается объяснять: — Не знаешь ты еще, что у нас, на девятке, творится. Гонка, штурмовщина, нескладица вавилонская!

Новички, вроде Тимши, не вникали в то, что происходило в шахте. Знали: куда ни поставят, что ни прикажут делать — в получку оклад выведут.

— Рудольский не вытерпел. «Идем, говорит, к начальству! Потребуем, чтобы кончали с этим». А Дергас и разговаривать с ними не захотел. Забурился в кабинете… давно штыбу не нюхал.

Тимша решительно обхватывает себя руками за плечи.

— Коммунист настоящий не об себе, о других думать должен. Да только таких мало; больше — обыкновенных.

Задумчиво разминая поясницу, Волощук приглядывается к нему.

— Когда-нибудь все настоящими будут, — он вроде не ошибся, доволен. — Придет это время!

Только такими и должны, по его убеждению, быть шахтеры.

— А ты… бригадир?

Озадаченно покрутив головой, Волощук нехотя признается:

— Я беспартийный.

— Почему?

— Грехов много. — И, помолчав, дружески хлопает Тимшу по плечу так, что тот гнется. — Давай-ка завтра переселяться отсюда!

— Куда?

— К Косарю. Там в комнате две койки освободились.

Тимша настораживается:

— Чьи?

— Не все равно? Спи ложись да не ори благим матом, ежели что привидится. У меня прямо мураши по спине!

Волощук выключил свет, ушел, лег и сразу же сонно задышал. Потушенный окурок чадил никотинным перегаром. Тимша поднялся, выбросил его за окно; поеживаясь, закутался в байковое одеяло.

Ребята в училище засыпали мгновенно, а он должен был полежать, вспомнить, что случилось за день, оценить сделанное и несделанное, увиденное и услышанное. Иногда бывал доволен собой, радовался, что поступил так, а не иначе, чаще корил себя за какую-нибудь глупость, сорвавшееся словцо или еще что.

«Все-таки мне здорово повезло, — думал Тимша, ворочаясь с боку на бок и глядя то на мутно расплывавшуюся стену, то в едва голубеющее окно. — Проходчикам в шахте — самый почет! Без них ни один шахтер к углю не подступится. А бригадир — отчаюга! Как это он про «карлика»? Ага: «На меня, говорит, падал — я молчу, сплю. А тебе только во сне привиделось — орешь благим матом».

Потом ему вспомнилось, как выносили из шахты погибших, как вместе со всеми собравшимися Тимша стоял, у главного ствола и, сдерживая дыхание, ожидал поднимающуюся клеть. На площадке было тесно, жарко. Пугающе раздавались сигнальные звонки.

Наконец лязгнула дверь. Молоденькая докторица в измазанном халате приказала ожидавшим у ствола санитарам:

— Выносите! Осторожнее…

Собравшиеся подвинулись ближе.

— Кто это?

— Дайте же взглянуть!

Подчиняясь требованию, докторица откинула край брезента. Собравшиеся увидали синее, в кровоподтеках лицо звеньевого Рудольского, удивленно раскрытые, словно бы остановившиеся глаза Воронка.

— Как живой! Глядит… будто не расшибся.

— А Рудольский — в крови. И шея подвернулась: видно, позвонки повредил.

Родных ни у Рудольского, ни у Воронка среди собравшихся не было. Поспешно набросив брезент, докторица приказала санитарам нести их в машину «Скорой помощи».

Оцепенение ужаса прошло. А может, так думалось только Тимше. Он не любил глядеть на мертвых, повинуясь необъяснимому внутреннему чувству, всякий раз отталкивавшему его, и с удивлением заметил, что молоденькая докторица совершенно равнодушно разглядывала их, поправляла завернувшийся брезент. Стараясь пересилить что-то внезапно подступившее к горлу, Тимша едва протиснулся к выходу, услыхал, как снова лязгнула дверь, как раздался чей-то крик.

Выбраться наружу не было никакой возможности. В дверях и за дверями теснились так, что казалось удивительным, как шли санитары с носилками.

Рукоятчицы вели под руки молодую женщину с выбившимися из-под темного платка пышными волосами и словно оберегали от всех. Как ни было обезображено слезами ее лицо, оно поразило Тимшу озорной и тревожной красотой, казалось, говорившей всем: «А все-таки жизнь прекрасна!»

Тимшу прижали к самой стене. Краешком глаза он видел, как несли Пазычева, как, покачиваясь, плыла откинувшаяся, разбитая голова Журова.

Оказавшийся рядом Янков бесшабашно выругался:

— Дур-рак! Себя и товарищей из-за дряни погубил…

Стало просторней. Тимша вздохнул всей грудью. Кто-то подтолкнул его в бок, шутливо обхватил сзади.

Он оглянулся. Никифор Чанцев и Олег Яремба, дружки по училищу, зажали его, как футболиста, в коробочку.

— Эка, на вдовку загляделся! Своих не замечаешь…

— Куда ему! Он теперь в смене вместо Пазычева.

Наважденье чужой беды развеялось. Тимша встряхнулся, так же весело отозвался:

— А вы всё зубоскалите!

Чанцев, ражий, себе на уме, признался:

— Страховито, ребя, так-то на-гора выходить! Как эти… поубитые.

— Страховиты не они, судьба шахтерская, — возразил любивший жизненные обобщения Яремба. — Под землю идешь живой, а на-гора — сам не свой! То кровля придавила, то еще что… вроде «карлика».

Тимша засмеялся.

— Мне шахта каждую ночь во сне видится. Ей-богу!

— А ты не спи, — совершенно серьезно посоветовал Чанцев. — Лежи, ушьми хлопай, муравьев считай…

— Каких еще муравьев?

— Где-нибудь в муравейнике.

Машины «Скорой помощи», гудя, тронулись в Углеград. Собравшиеся стали расходиться, на разные лады обсуждая случившееся.

Ребята пошли к Северному. После окончания училища их распределили по разным шахтам: Тимшу — на Соловьинку, Чанцева — на пятую, Ярембу — на шестую. Путь был один: сначала — подсобником, потом — как пофартит.

— Айда в столовку, — предложил Яремба. Низенький, смуглый, цыган не цыган, армянин не армянин, он любил поесть и часто говорил, что главное в жизни — питание. — Брюхо — злодей, вчерашнего добра не помнит!

— То-то ты о нем заботишься, — забористо поддел Чанцев. — А на сколько гульденов располагаешь?

— На восемьдесят с хвостиком.

— А ты, Тимша? Небось каждый день отбивные заказываешь?

Тимше неловко было признаться, что у него на обед нет и восьмидесяти копеек.

— Я больше на овощи нажимаю. От них, говорят, не состаришься.

— Вроде барана? — засмеялся Чанцев. — А у меня, признаться, ничего нет. Может, одолжите? Вчера с девчонкой в кино последнее на мороженом профинтил.

Они не удивились. К девчонкам Чанцев был неравнодушен еще в училище и, стыдясь простецкого своего имени, называл себя каждый раз по-новому: то Андреем, то Константином, то Игорем.

— Давайте лучше сразу сложимся, — предложил практичный Яремба. — У меня восемьдесят восемь копеек. А у тебя сколько? Выкладывай, Тимша!

Отказываться было неловко. Тимша, не утаивая, выложил все, что имел.

— Двадцать, сорок, пятьдесят пять, шестьдесят. Шестьдесят три, четыре, шесть. Шестьдесят семь, — считал Яремба. — Не густо! Давай свои, Ника…