Горюч-камень

29

Позабыла все слова на свете Русёня, кончилось лето. В середине сентября колхоз отмечал свое тридцатилетие. На праздник были приглашены углеградцы, соседи-колхозники.

— А пирог с грибами будет? — засмеялся Тимша, когда Анфиса Матвевна позвала в гости и его. — Настоящий… как в детстве.

— С грибами, с капустой и морковью, — пообещала та. — Испеку всяких!

Русёня вспомнила:

— А с крушиной?

— И с крушиной… если будешь кого крушить.

В Доме техники открылись курсы машинистов комбайнов. Тимша пошел учиться: в смене все должны были замещать друг друга.

Недели через две курсанты хвастались, что разберут и соберут комбайн с завязанными глазами, а разносчики новостей утверждали:

— Разработку угольных месторождений будет преподавать Никольчик!

— Прокуратура его оправдала…

Тимша усомнился.

— Вы что? На следствии были?

— Не были, а знаем!

— А кое-кого судить будут…

Действительно, Никольчик вскоре стал преподавать на курсах «Разработку угольных месторождений», подкупая всех воодушевлением и кипучей энергией. Тимша откровенно восхищался им, даже перенял манеру вскидывать голову.

— Теперь у нас полтора штейгера! — смеялись, подметив это, курсанты. — Хоть вторую группу набирай…

Хорошо было работать, учиться, а в субботу — бродить с Русёней по луговым дорожкам, где, кажется, никто никогда не ходит и где никому не придет в голову подслушивать, о чем говорят влюбленные.

— Яков Никифорович обещал: «Поработаешь годик, пошлем на бухгалтера учиться!» — рассказывала она.

— А ты?

— «Спасибо, — говорю. — Я лучше телятницей останусь. Интересу больше…»

Накануне праздника хозяйки пекли пироги, варили холодец, парили, тушили. Весь вечер примерялись, гладились и ушивались платья, кофточки, юбки, косынки и прочие наряды. А Руженцев еще раз проглядывал свой отчет, цифры роста и обязательства.

— По льну опять недобрали! Да и себестоимость мяса-молока в запланированную не уложилась…

Перед уходом он решил заглянуть в коровник, проверить, не отелилась ли симменталка Майка. Темная река магистрали стихла. Избы стояли точно на берегу, глядели в стылую роздымь ослепшими окнами.

Руженцеву почудилось, что он далеко-далеко, где и не бывал никогда. И Москва не в трехстах километрах, а, как в сказке, за тридевять земель, за лесами, увалами и текучей этой роздымью, обещавшей погожий осенний денек.

На крыльце детского сада послышалась возня, чье-то кряхтенье. Звякнула щеколда.

«Кому это приспичило? — недоумевая, остановился Руженцев. — Ребят давно по домам разобрали, няньки тут не ночуют…»

Он подошел поближе, чтобы опознать возившегося. Неужели кому-то пришло в голову проверять, не осталась ли дверь незапертой?

— Ну-ну! — шутливо крикнул он, стараясь разглядеть, кто это. — У нас воров нет…

Возившийся испуганно оглянулся. Плетеный кошель перевесился из-за плеча.

— Бог в помощь, — все еще посмеиваясь, сказал Руженцев. — Тебе чего?

— А твое какое дело? — отозвался с хрипотцой тот и передвинул кошель за спину. — Ты-то сам кто?

Самое лучшее было держаться на равных. Может, скорей выяснится всё.

— Я не ты, — сдержанно отозвался Руженцев. — Чужому добру не хозяин!

Настороженно следя за ним, тот принял как должное упоминание о хозяине и держался по-хозяйски. Домотканый его пиджак распахнулся.

— На своем подворье ночевать негде.

— А ты кто? Посторонним тут не разрешается.

О Лёвошнике Руженцев даже не вспомнил. А кому другому надумалось бы ночью шататься возле своего подворья, разглядывать оставшееся.

— Чужому добру, говоришь, не хозяин, а распоряжаешься, — невесело буркнул тот. — По какому праву?

— По такому, какого у тебя никогда не было и не будет.

— Не пужай! Теперь всё по закону.

— Да ты что? Всамделе хозяин? — удивился Руженцев. — Постой, постой, как тебя? Косарев Денис… Лёвошник?

— Я самый, — подтвердил Лёвошник. — И подворье это — мое. Собственное.

— Слышал, слышал, — Руженцев поднялся на крыльцо, придержал незапертую дверь. — Только собственность эта давно уже не твоя, а колхозная. Дети у нас тут; посторонним, сам понимаешь, ночевать не положено.

«Придется к себе его, — подумал он. — Чтобы не шатался тут до утра. Ничего не поделаешь. А завтра придумаем, как с ним. Все-таки не совсем чужой, а колхозник бывший».

Но Лёвошник стоял на своем и уходить не собирался.

— Как это не мое? По суду верну. Баба ко мне перебиралась, колхозу на сохран оставила. Тогда у нас не ты, Крохалев в председателях ходил.

— Знаю, знаю, — нужно было как-то сладить с ним, и Руженцев не стал откладывать. — Пойдем в правление. Поглядим, что за гусь? Откуда залетел? Документы имеются?

— А как же?

— Откуда к нам?

— С Ковды.

— Один? Насовсем?

— Не бойся, председатель, не заживусь.

В правление они шли не спеша. Лёвошник — впереди, Руженцев — сзади.

— Бояться мне нечего, — вздохнул Руженцев. — Если документы в порядке — оставайся, живи.

— На Ковде у нас не хуже тутошнего.

— Подворье твое оценим, заплатим. Немного, конечно; с учетом износа.

— Не надо. Я могу и так отписать. Задаром! Помните мою доброту.

— Ну что ж. Мы отдельно тебе избу поставим.

Но на развилке Лёвошник вдруг отрешенно взмахнул руками и, не прощаясь, рванулся вниз, к магистрали. Руженцев бросился за ним, вовремя спохватился.

— Куда же ты? Стой! Сто-ой!

Собаки, угревшиеся возле изб, тревожно залились лаем. Проснувшись, загоготали гуси.

Налетев на Русёню с Тимшей, Лёвошник споткнулся, обронил кошель. Узнав его, Тимша помог старику подняться.

— От кого это ты, Денис Емельяныч? На-ка, надень…

— От собак, — хмуро огрызнулся тот.

— А кричали где?

Лёвошник оглянулся. Вурдалачьи его губы горели, как в жару.

— А-а, это ты, малой? Любовь крутишь?

— А ты, что тут? На роднинны места глядишь?

Руженцев торопился к ним. Не ответив, Лёвошник схватил кошель, метнулся во тьму.

Узнав Русёню с Тимшей, Руженцев с сожалением вздохнул.

— Эх, не задержали…

— А разве надо было? — ничего не понимая, спросила Русёня. — Кто это, Яков Никифорович?

— Хозяин чужому добру, — усмехаясь, пояснил тот и весело выругался. — Явился подарки дарить, а мы сами взяли!

И, не попрощавшись, пошел в коровник — предупредить сторожа, чтобы поглядывал зорче…

Утром стали съезжаться приглашенные. Первыми прибыли соседи, знавшие цену раннему времени и сразу же принявшиеся осматривать новый скотный двор. За ними явились углеградцы на отремонтированной в подарок трехтонке, а чуть погодя из горкомовского «газика» вылезли Суродеев и Буданский. Руженцев заторопился к правлению.

— Просим, просим, — растроганно поздоровался он со всеми. — Уважили нас, можно сказать, в такой праздник…

Суродеев сердечно обнял его.

— Поздравляю вас и всех колхозников, Яков Никифорович! «Россия» — передовой колхоз области. — Обычно скуповатый на похвалы, он явно не боялся перехвалить юбиляров.

Буданский весело вспомнил:

— Ну как? Разделались с халтурщиками?

— Разделались! Спасибо, шефы помогли, а то бы совсем в раззор ввели…

— Да-а, — укоризненно заметил Суродеев. — Такая трата мультимиллионерам и то непростительна!

— Нужда заставила баранки есть, Иван Сергеевич, — сокрушенно пожаловался Руженцев. — Своих плотников нет, так любым прихлебаям в ноги накланяешься.

Немного погодя приехавшие тоже пошли осматривать скотный двор. Срублен он был на славу. Сухой, звонкий лес пахнул разогретой на солнце смолкой; крыша силосной башни возвышалась, как богатырский шишак.

Двигатель-ветряк качал воду в автопоилки. Вагонетки подвесной дороги развозили корм по стойлам.

Суродеев поинтересовался:

— Какие же у вас показатели по надою?

— С планом справляемся, — прижмуривая кутузовское свое веко, не без удовлетворения, ответил Руженцев. — Даже излишки имеем, особенно во втором квартале.

— И куда сдаете?

— В Углеград, на рынок.

— А почему не государственным организациям?

— Иначе невыкрутка. Нечем будет с халтурщиками расплачиваться.

В правлении все было готово. Застланный кумачом стол президиума стоял в красном углу. Над ним виднелся, увитый зеленью, портрет Ленина, висели призывы, плакаты, диаграммы.

Руженцев пригласил всех занимать места. Ребятишкам строго-настрого заказали соваться в помещение, но они все равно ухитрились пробраться туда и вместе со всеми собравшимися ожидали начала.

Ненаглядов и Волощук пошли с шефами, Тимша остался возле крыльца. Тут было свое. Девчонки хвастались нарядами, пересмеивались, сорили подсолнечной лузгой. Парни угощали друг друга папиросами.

Отчет Руженцева шел своим чередом. Изредка доносилась чья-либо фамилия, раздавались хлопки. Девчонки задорно подталкивали друг дружку:

— Марьяшка, тебя отмечают!

— Не меня, а маманьку, — прыскала та. — Меня на следующий юбилей будут, когда колхозу полста стукнет.

Наконец Руженцев заговорил о шефах.

— Товарищи горняки, спасибо, помогли нам избавиться от халтурщиков, скотный двор достроили. Мы хотели премировать их за коммунистический труд, но они отказались. Вношу предложение: считать их почетными членами нашего колхоза.

Собравшиеся одобрительно зашумели, раздались дружные хлопки.

Погода разгулялась. Солнце уронило сквозь поредевшую завесу облаков золотые вёсла, будто гребло куда-то в теплые края, где не было ни дождей, ни туманов, а только чистое, синее небо.

Улучив минутку, Русёня шепнула Тимше:

— Пойдем пройдемся…

— Куда?

— Куда глаза глядят!

После Руженцева выступил Суродеев.

— Хозяйство у вас хорошее, но себестоимость продукции еще непростительно высока, — как всегда, негромко заговорил он. — Недавно приезжал на Кубань американский фермер Гарст, так он нашим колхозникам сказал: «Техники у вас много, а непроизводительных расходов еще больше. Они съедают ваши доходы!»

Не дослушав, Тимша бросился на дорожку, по которой они обычно гуляли, догнал Русёню.

— Не люблю я праздников, — тоскливо призналась она. — Ждешь от них многого, а кроме суетни ничего не получаешь.

— Не любишь, не празднуй, — отшутился Тимша.

Все-таки она была совсем еще дичок, не умела ни притворяться, ни терпеть — за это, наверно, он и любил ее. Самого его жизнь уже обкатала, как голыш на берегу.

— А по-моему, праздник — каждый день на земле, — Русёня сняла газовую косынку, взмахнув, пустила ее по ветру. — Солнце светит — праздник; трава зеленеет — праздник. Работается хорошо — тоже праздник! А больше ничего и не нужно…

— Дождь идет — чем не праздник? — в лад ей, смеясь, добавил Тимша. — Метель, мороз — тоже праздник. А выговор схлопотал или еще какую нахлобучку — праздник вдвойне!

— Тебе смешно, — обиделась она. — А я всерьез…

— И я всерьез. Что вечером делать будем? Может, пойдем в «Горняк»?

— Кино, председатель обещал, само к нам приедет.

— А что покажут?

— Кто говорит — «Алешкину любовь», а кто — про целину.

— Новей ничего не сообразили?

Поскушнев, Русёня вздохнула.

— Кому надо новей, пускай в Москву, на фестивали едет!