Идеалист

2

…Алексей Иванович открыл глаза, сердце учащённо билось.

− Что за наваждение? Сон или явь? – думал он, озирая комнату чуть осветлённую слабым зимним рассветом. – Но половицы скрипели! И была музыка. И Кентавр говорил со мной!..

Высвободившись из обнимающей его Зойкиной руки, он сполз с постели, нацепил специально сшитый наколенник на единственную оставшуюся после войны коленку, сунул под мышки короткие костылики, пропрыгал в большую комнату. Всё было на месте, на крышке пианино, правда, вчера старательно обтёртой от пыли, не видно было прикосновений чьих-то рук.

− Но музыка была! – упрямо думал Алексей Иванович. Он заглянул в свою комнату – кабинет, где на ночь укладывали на кушетке маленького Алёшку. Алёшка беспробудно спал, полуоткрыв губастый рот.

Алексей Иванович всмотрелся в старый тёмный линолеум, покрывающий пространство пола. На хрупкой его поверхности разглядел подковообразные вмятины, которых прежде не замечал, сердце настороженно дрогнуло : - Значит, всё-таки был! Был и кентавр. И разговор с ним!..

Убеждённый в действительности случившегося, он вернулся в постель, лёг рядом с так и не проснувшейся Зойкой.

Заснуть Алексей Иванович уже не мог. Мысли потекли нескончаемо, как будто Кентавр, явивший ему свои сомнения и ожидания, не отбыл в свои вековечные дали, остался при нём, в его беспокойном разуме, остался надолго, до какого-то неведомого срока…

«Художественная память человечества, вся, или почти вся, - о таинствах отношений Мужчины и Женщины, - размышлял он несколько успокоенный наступившей в доме тишиной. – Поименованные любовью, ревностью, страстью, страданиями отношения их полнят художественную память человечества. И как ни объёмна эта память, каждая женщина и каждый мужчина начинают семейную жизнь с чистого листа, как будто не было опыта веков, трагических ошибок поколений, как будто разум человеческий в своём мучительном познании мира не осмыслял саму суть взаимоотношений полов, воссоединяющихся ради продолжения рода человеческого.

Только ли ради продолжения рода? Не желание ли удовлетворить свою страсть бросает женщину в объятия мужчины? О продолжении ли рода думает мужчина, выбирая из тысяч окружающих его женщин ту, которая в конце-концов остаётся с ним, образуя редко счастливую, и, всё-таки, необходимую для жизни природную пару?

Гений Пушкина прозрел это парадокс, родил полные горькой иронии строки : «Дар случайный, дар напрасный, жизнь, зачем ты мне дана?..»

Дар случайный! Осознанной ли заботой Сергея Львовича и супруги его Надежды Осиповны было подарить миру именно его, Александра Пушкина, ставшего бессмертным поэтическим гением человечества? Не от воспламеняющего ли взгляда, не от почувствованного ли взаимного влечения случилось всё? Значит, просто – случай? И нет постигаемых разумом закономерностей в воссоединении Мужчины и Женщины? Одна лишь природная страсть, обрекающая человека быть вечно страдающим Кентавром?..

Вот и Зойка в его жизни – неужто случайность? Могла быть, могла не быть?.. Но что-то соединило их? Только ли страсть?..

Горький опыт неудачной семейной жизни уже был у него. Не повторяет ли он безрассудство, которое привело его к Наденьке?

Мысль показалась кощунственной. Алексей Иванович высвободил изпод одеяла руку, осторожно огладил упругие колечки волос Зойки, приткнувшейся к его плечу. Зойка вздохнула каким-то двойным, напряжённым вздохом, как будто перевернула страничку нелёгких сновидений, плотнее прижалась к нему щекой.

«Нет, с Зойкой ошибиться я не мог», - думал Алексей Иванович.

− Мы долго шли друг к другу, даже если случай соединил нас. Вот с Наденькой, действительно все случайность, глупый случай, вырвавший из жизни самые деятельные, самые чистые годы!

Что привело его к Наденьке? Мартовские ли оттепели с набухшими до томящей синевы небесами? Взъерошенные ли воробьи, осатанело чирикающие среди бульварных липовых аллей, в яростных поединках отвоевывающие себе рыжих воробьих? Хитроумные ли старания кузины Ольки, сознавшей за собой право осчастливить сразу и давнюю подругу и до смешного робкого в житейских делах брата?..

Нет, всё было много проще. Наденька заканчивала консерваторию, была в нетерпеливом ожидании замужества, и он, студент Литературного ВУЗа, пусть будущий, но писатель, привиделся ей подходящей парой для её артистической карьеры.

Как теперь он понимал, беду изначально заложили он и в своё супружество: не Наденька вошла в его мир, а он, в наивных представлениях о семейной жизни, слепо затиснул себя в узенький мирок Наденьки, любимым занятием которой было просиживать свободное время на старом продавленном диване, уютно поджав под себя ноги, прижавшись полным плечом к послушному, «жёлтенькому», как называла она его, мальчикумужу. Муж был для неё домашней необходимостью дополнял её жизнь артистки до семейной полноты. То, что Алексей Иванович был «в сраженьях изувечен», - даже как – то импонировало Наденьке, ей нравилось создавать вокруг себя, особенно в театральном мире, ореол благородства и жертвенности.

На пороге замужества, сама Наденька умело развязала сложный узел, который в представлении Алексея Ивановича мог помешать окончательному их сближению.

Он набрался мужества уточнить действительное отношение Наденьки к необычному своему положению. И, однажды. Провожая её от консерватории к дому, постукал палочкой по своим деревянным ногам, в выжидающем молчании глядя на неё. Ни секунды не колеблясь Наденька ответила:

− Хуже, когда у человека вместо головы протез!..

Ответ был неотразим, он по достоинству оценил его, не догадался по наивности и доверчивости, что эта благородная фраза была продумана и предусмотрительно заготовлена. Из Москвы они выехали, предложение поступило Наденьке только из провинциального театра. Жили они теперь на Волге, хотя в большом, но неуютном городе, в крохотной комнатке театрального общежития.

Первое их жильё, расположенное над магазином «Рыба», запомнилось Алексею Ивановичу густым, даже ночью не исчезающим запахом несвежей рыбы и тучами гудящих мух, от которых в летнюю пору не было спасения. Алексей Иванович обедал в столовой, Наденька предпочитала театральный буфет. Ужин готовил Алексей Иванович: жарил на растрескавшейся электрической плитке картошку или наминал в кастрюле пюре, подавал с аккуратно нарезанными ломтиками колбасы. Наденька благосклонно относилась к его стараниям, с любопытством и не без аппетита поглощала приготовленную им еду. Ужин завершали чаем с конфетами или шоколадом. Ощущение сладости она любила, длила удовольствие, отламывая от плитки квадратики, засасывая их в рот через сжатые губы.

Наденька не была расположена ни к чему другому, кроме сцены, спектаклей и аплодисментов. Подняться со старого пружинного матраца, который стоял в углу комнаты прямо на полу и заменял им кровать, она могла только ради развлекательного фильма в ближайшем кинозале или ради бездумного вечера с семейными подругами по театру, с неизбежным «подкидным дурачком», бутылочкой вина и возбуждающими разговорами о театральных интимах. Алексею Ивановичу приходилось выезжать в командировки по предоставленной ему после окончания ВУЗа заметной в области должности. Когда он, возвращался, всегда в пустую комнату, он находил на подоконнике куски зачерствелых булок, смятые обёртки от шоколадных плиток и конфет на постели, под подушками, на маленьком шатком своём столике с книгами и прямо на полу. Неприбранность, неуют, небрежность, которыми встречала его комната, были ему, как нож под сердце.

− А что? – отговаривалась своим густым контральто Наденька, - по твоему, я не должна есть? Я питалась шоколадом!..

Алексей Иванович всё отчётливее сознавал. Что поступился неизмеримо большим ради права на сомнительные радости супружества. Вероятно, можно было что-то поправить в семейных их отношениях. Но Наденька была столь уверена в артистическом своём предназначении и в покорности бывшего при ней мужа, что не желала даже пальчиком шевельнуть, чтобы изменить что-либо к лучшему.

Пять лет верный своей порядочности он по-бурлацки терпеливо тянул на себе безрадостный воз с чуждым ему Наденькиным мирком. Таков уж был он в то время. Он шёл через превратности семейной жизни, как будто наказывая себя доставшимся ему по собственной неразумности унижением. Но где-то уже близок был предел, за которым рождался другой, ничем и никем неудержимый Алексей Иванович, тот Алёшка, который потеряв на войне половину своего тела, мог броситься в Волгу, чтобы или вернуть себе отнятое, или погибнуть.

В один из дней он вдруг остановился, выронил тяжёлые оглобли, сбросил удушающий хомут. Наденька не поверила, удивилась, даже возмутилась, но скоро поняла, что покорный, «жёлтенький» её муж вовсе не жёлтенький. В некоторой даже растерянности она почувствовала неподвластную ей волю и, как это бывает с людьми, умеющими жить интересами только своей стороны, разозлилась.

− Вот, что, милый муженёк, - сказала она с запоздалой мстительностью. – Развод ты получишь только в том случае, если переведёшь меня в Москву. Пропишешь и устроишь на работу в Большой театр и добавила насмешливо: - Вот так, «жёлтенький»!..

Неожиданная встреча с Зойкой на берегу Волги, в страшенную, от Жигулёвских гор налетевшую бурю, разметала выстраданную осторожность и готовность к иной, умудрённой горьким опытом жизни. Зойка вскочила в его лодку, словно занесённая бешеным порывом ветра, упала перед ним на колени, охватила радостными руками, тыкаясь пуговкой носа ему в грудь, захлёбываясь в словах, лепетала:

− Алёша, Алёша, где ж так долго ты был? Столько тоскливых годочков и все без тебя! А вот верила, верила! Верила, что увижу, вот так, прижмусь!.. – Зойка смотрела снизу вверх на оглушённого невероятной встречей, растерянно улыбающегося Алексея Ивановича.

Её тёмные, как речные камушки-окатыши, глаза, сейчас распахнутые возбуждением, казались огромными на её озарённом восторгом лице.

Теперь уже сам Алексей Иванович сжал её прохладные плечи, молча привлёк к себе, радуясь, что растрёпанные ветром Зойкины волосы с ласковой мстительностью хлещут его по щекам.

Все лодки в тот час стояли в укрытиях или были далеко вытянуты на берег от бурлящих накатов волн. Одни они вышли в бушующую стихию. Алексей Иванович и прежде, и теперь не знал страха перед Волгой, представить не мог, что когда-то одолённые им её просторы способны погрузить его в свои пучины. Зойка же вообще готова была умереть в тот счастливый свой час.

Радость и жуть вела их встречь бури. Лодка, едва не опрокидываясь, птицей взлетала на крутую пенную волну, на мгновенье замирала и тут же падала в разверзшуюся пропасть. Обдав лица хлёсткой россыпью брызг, снова устремлялась в небо, и снова проваливалась в зыбкое колышущееся ущелье между подступившими водными холмами. Настороженно прислушиваясь к стукотку мотора, Алексей Иванович умудрялся вести лодку среди вздыбленного пенного пространства, пускал её по шипящим пологим накатам, снова разворачивал навстречу угрюмо-тяжёлым валам. И от того, что буря отъединила их от всех благоразумных людей, укрывшихся в домах и улицах где-то там, на берегу, от того, что одни они дерзостно пытали себя бурей, восторг одоления стихии охватил их. Перекрикивая вой ветра, шум бурлящих у бортов волн, они обнимались, целовались, ударяясь мокрыми лбами в переваливающейся с боку на бок лодке и, может быть, именно в тот час, среди бушующей стихии, сознал Алексей Иванович одухотворяющую силу женской доверчивости и самоотречённости.