В те холодные дни

— Я не согласен с вами, Вячеслав Иванович, — возразил он своему заместителю. — Мне лично всегда представлялась идея Сергея Тарасовича о двухшовной трубе весьма интересной. Вы отмахиваетесь от нее, ссылаясь на техническую революцию, а я думаю, что именно такой подход к делу, о котором говорит Сергей Тарасович, собственно, и является одним из конкретных выражений сущности технической революции. Здесь сама жизнь соединяет науку с производством. Я целиком и полностью за проект Косачева.

— Я тоже не против, — вдруг возразил Поспелов. — Только не люблю суеты, нам и так неплохо живется.

— Суета, говоришь? — сверкнул глазами Косачев. — Надо различать суету от беспокойства. Суета — пустое дело, а беспокойство — это, брат, вечный двигатель жизни.

— Двигатель, — усмехнулся Поспелов. — В прошлом году нас так двинуло, что до сих пор кое-кто смеется.

Косачеву не понравились эти слова, он оборвал Поспелова:

— Острить всякий умеет. Делом надо заниматься и не прятаться в кусты при первой неудаче. За битого двух небитых дают.

Косачев почему-то вспомнил теперь этот разговор с Поспеловым и словно увидел усмешку упрямого инженера и услышал сказанные с подковыркой слова: «Двигатель… В прошлом году нас так двинуло…»

Тогда Косачев срочно вылетел в Москву, чтобы лично объяснить ситуацию с трубами, явился к министру.

— Все партизаните? — с упреком сказал министр, протягивая Косачеву руку. — Что у вас там творится?

Они были один на один в кабинете и, как старые товарищи, говорили прямо, без лишних предисловий и иносказаний.

Павел Михайлович вышел из-за стола, сел рядом с Косачевым на диване, как бы подчеркивая свою доброжелательность и миролюбие.

— Нехорошо получилось с трубами, — вполне официальным тоном говорил министр. — Дело пустяковое, а резонанс большой. Вся Москва оборвала мне телефоны: что это, говорит, с Косачевым? Правда, что в лужу сел со своими трубами?

— Прямо уж вся Москва? — усомнился Косачев.

— И не только Москва. Из других городов спрашивали. До Свердловска и до Горького слухи дошли. Все удивляются: завод, мол, первоклассный, всему миру известный, а с трубами конфуз. Пришлось успокоить, объяснять, что это за трубы. Новый, мол, сорт, личное изобретение Сергея Тарасовича.

Косачев с обидой покачал головой.

— Смеяться, конечно, можно. Я не оправдываюсь, поспешил и людей насмешил. Однако, скажу вам, Павел Михайлович, дело это все же серьезное. Выгода для завода и государства бесспорная.

— Зря ты хвастаешься, — сказал министр. — Чего тут геройствовать? Тратите впустую ценнейшую сталь.

— Это же отходы, — объяснил Косачев.

— Вам уже давно четко указано, что нужно делать из этих отходов, а вы самовольно, без необходимых расчетов, делаете ваши трубы и позоритесь перед людьми.

— Да что тут страшного? — пожал плечами Косачев. — Допустили промах — сами же исправим. Мы свое дело доведем до конца, дайте срок. Не всякая удача с первого раза бывает. Мы не в игрушки играем, двухшовную трубу обязательно сделаем.

Министр слушал Косачева, смотрел на него в упор и с ироническим укором покачивал головой. Прервал собеседника, мягким, дружеским тоном сказал:

— Скажи мне, я правильно понял ситуацию, Сергей Тарасович? Ты хочешь наладить такое производство труб, чтобы не оставалось отходов стального листа, и таким образом отделаться от изготовления цистерн и прочих емкостей?

— Да, Павел Михайлович, — подтвердил догадку министра Косачев. — Это правда. Я мечтаю добиться абсолютной специализации завода при оптимальном использовании стального листа, предназначенного для нашей главной профилирующей продукции. Это — первое. А второе, скажу откровенно, меня всерьез захватила идея создания двухшовной трубы большого диаметра, и я уже почти на пороге решения этой задачи. Вы не хуже меня знаете, что такие трубы нужны нашему народному хозяйству не меньше, нежели эти емкости, которые мы выкраиваем и шьем, как шьют лоскутные одеяла из обрезков.

Министр молча встал, прошелся вокруг стола и сел в свое кресло. Строго взглянув на Косачева, сказал официальным тоном:

— Сергей Тарасович, у себя на заводе можно забавляться экспериментами сколько влезет, а высовываться с негодными трубами на люди и потешать честной мир непозволительно. Кажется, должен понять, как подвел самого себя, меня и министерство.

Косачев откинулся на спинку дивана, спокойно посмотрел на министра, с легкой иронией спросил:

— Это что же, Павел Михайлович, выговор мне даешь или как?

— Как хочешь, так и понимай, — сказал министр, не обращая внимания на иронию Косачева. — Благодарить за такой конфуз я не намерен. Всему бывает предел, Сергей Тарасович. Я нисколько не скрываю, что сочувствую вашим экспериментам, дело, мне кажется, стоящее, вполне полагался на тебя, как на серьезного человека. Но что касается твоего намерения отделаться от производства емкостей, я категорически заявляю, что сегодня так ставить вопрос нельзя. Производство этих емкостей нам вменено государственным планом, и мы обязаны неукоснительно выполнять указание.

— Разве я срываю план? — сказал Косачев. — Не было и не будет случая, чтобы у меня на заводе завалили государственное задание. Я же смотрю на дело в перспективе. Надо же когда-нибудь эти заказы на емкости разместить на других предприятиях, не в ущерб основным профилирующим направлениям производства.

— Мы ведь не удельные князья, — сказал министр, — Надо подходить к делу не только с позиций одного завода или одного министерства, у нас большая страна, и мы обязаны думать об интересах всего государства. Не хочу читать тебе политграмоту, сам все знаешь, и за трубы и за молоковозы сегодня с тебя спрос один. Придет время, изменится ситуация, тогда, может, и внесем коррективы в нашу жизнь. А партизанить нельзя. Как ты сам выглядишь после этого? Да и я вместе с тобой? А мы, кажется, уже давно не мальчики.

Министр замолчал, стал закуривать, щелкая зажигалкой, которая не сразу зажглась.

Не поднимаясь с дивана, Косачев в досаде сказал:

— Выходит, сиди и не рыпайся? Не люблю я ждать, Павел Михайлович, ты знаешь. Хочется каждый день жизни истратить не на ожидания, а на действия. А жизнь, оказывается, удивительно короткая штука. Верно, мы и в самом деле давно не мальчики. Мне уже шестьдесят третий пошел.

Министр посмотрел на Косачева, поднялся, вышел из-за стола, вернулся к дивану, сел рядом с Сергеем Тарасовичем.

— Устал, дружище? Может, на пенсию захотел?

— А что? — с вызовом бросил Косачев. — Писать заявление?

— Не горячись, — засмеялся министр. — Ты неправильно меня понял.

— Да что понимать! — нахмурился Косачев. — Я специально прилетел, чтобы объяснить положение дел и заверить, что в конце концов мы сварим настоящие трубы.

— Обиделся, что встретил тебя выговором? — спросил министр.

— Меня интересует судьба нашего экспериментального цеха. Не закрывайте, Павел Михайлович.

— Да с чего ты взял, что мы хотим закрыть цех?

— А выговор?

— Это — за самовольство. Спешишь поразить мир, торопишься, как мальчишка.

— Нельзя же без риска.

— Легкомысленно это, Сергей Тарасович. Учти наперед и будь осторожней. Возвращайся на завод, веди дело как знаешь, да только не ослабляй внимания к емкостям, иначе мы крепко поссоримся. И новыми трубами обязательно занимайся, да только с умом, без артиллерийских залпов.

— Пустякового срыва испугались? — сказал Косачев с укором. — А какой у меня народ, как верит в это дело! Приехали бы, поговорили с рабочими, — не ругать нас надо, а благодарить.

— Ты же сам прискакал под горячую руку, вот и влетело тебе, — пошутил министр. — Я ведь тоже ночами не сплю, о многом думаю. И конечно же и о трубах, не забываю и молоковозы. Все, брат, нужно, все важно. И если честно признаться, твоя идея двухшовной трубы мне нравится. Продолжай эксперимент, но только без партизанских фейерверков. Пойми меня правильно, Сергей Тарасович, не обижайся.

Косачев слушал Павла Михайловича нахмурившись. Дело было совсем не в обиде. Косачеву не нравилось, что министр не понял его так, как хотелось ему, Косачеву. Жаль, что за этим неприятным происшествием с трубой министр увидел только одно — желание Косачева освободиться от емкостей. Это же совсем не так. Косачев хочет добиться такой идеальной комплексной работы завода, при которой не было бы никаких отходов металла, чтобы специалисты и рабочие не отвлекались ни на какие побочные, случайные поделки и всецело занимались бы главным делом завода, создавая продукцию высшего класса.

Косачеву хотелось точнее рассказать Павлу Михайловичу о том, что у него на душе, до конца объяснить все детали, чтобы министр правильно понял его, но самые нужные слова не приходили на ум в ту минуту, и он не стал продолжать этот разговор.

Чтобы официально закончить встречу с министром, Косачев сказал:

— Давайте приказ, Павел Михайлович, что не возражаете против эксперимента. Официальную бумагу на бланке с печатью. Уж я-то развернусь, будьте уверены, только потом не прорабатывайте меня.

— Пожалуйста, — сказал Павел Михайлович. — Получите любую поддержку. Если нужен приказ, завтра же подпишу.

Они мирно попрощались, и Сергей Тарасович с добрым чувством ушел из министерства.

Вспомнив о том разговоре с Павлом Михайловичем, Косачев и теперь все еще не мог понять, до конца ли был ясен министру косачевский замысел о двухшовной трубе. В первые минуты разговора министр был искренне взволнован самовольством Косачева и неудачной попыткой испытать трубы на трассе Газстроя. Но потом разговор принял иной оборот. Павел Михайлович, кажется, в общем-то выразил безусловное понимание всей важности задуманного Косачевым эксперимента. Однако почему же министр так и не прислал обещанного приказа об экспериментальном цехе и не ответил официальным письмом на записку Косачева, которую он послал недели две спустя? Правда, по телефону министр как-то сказал: «Вашу записку изучаем. Дело серьезное».

Косачев с какой-то внутренней настороженностью думал о предстоящей встрече с Павлом Михайловичем. Что будет на этот раз? Кажется, ничего экстраординарного на заводе не произошло, основной план выполняем, по емкостям — тоже. Может, недоволен, что втихаря продолжаем эксперименты, не получив приказа? Или считают, что тратим много денег? Если и теперь будет выговаривать и начнет намекать на пенсию, я прямо скажу все, что думаю, возьму и положу на стол заявление.

Сохраняя внешнее спокойствие, Сергей Тарасович поднимался по парадной лестнице, ступая по мягкому ковру. Он весь напружинился, приготовился к трудному, а может быть, и неприятному разговору.

В приемной Косачева не задержали ни на минуту. Секретарша приветливо улыбнулась и, повернув голову к прикрытой двери, сказала:

— Входите, пожалуйста, Павел Михайлович ждет.

Немного сутулясь и прищуривая глаза, министр протянул гостю обе руки и полушутливо, дружески сказал:

— Все-таки прилетел? Молодец! Я опасался, что не прорвешься в такую погоду, а дело не терпит.

Косачев поздоровался, скользнул острым взглядом по кабинету. «Никого, кроме министра, нет. Рано еще, или так нужно?»