В те холодные дни

7

Никифору Даниловичу Шкуратову исполнилось шестьдесят лет. Годы немалые, худо ли, бедно ли — прожита большая жизнь. Есть что вспомнить, есть о чем подумать и рассказать. Пускай посмотрят на жизнь старика молодые, может, извлекут полезный урок.

На семейном совете было решено в честь такого события устроить праздник. Никифор Данилович сначала запротестовал, затряс головой, замахал руками, будто отгоняя наваждение. Сердито сказал сыновьям:

— И думать не смейте. Чего шуметь по пустому случаю? Выпьем по чарке, и баста! Какой еще праздник?

— Нет, батя, — возразил старший сын Андрей. — Не положено в молчанку играть. Ты вон какую жизнь прожил, сколько дел наворотил, так уж будь любезен, прими наш поклон и уважение при всем народе. Мы тут проголосовали и постановили: от юбилейного праздника не уйдешь. И мать на другое тоже не согласна.

— Да я же не злостно возражаю, не каприз свой показываю, а страшно самому себе сознаться, что постарел. Подумать только — шестьдесят годов за плечами! В один миг жизнь прошумела, как речная вода под окном протекла. Будто еще и не жил, а уже бери шапку — и прощай. Чем тут перед людьми хвастаться?

— Не греши, старый, — остановила его жена. — Дай бог всякому такую жизнь прожить, жаловаться не надо. Не ты первый, не ты последний через этот порог переступаешь. Будем праздновать, как положено. И я с тобой рядом за столом сяду, вместе беду бедовали, вместе радость делили, вместе и чарку выпьем за здравие.

Никифор Данилович не стал дальше спорить, сдался.

В молодые годы деревенскому парню Никифору Шкуратову пришлось хлебнуть немало горя. Их было три брата: старший Остап, средний Герасим и младший Никифор. Жили в деревне на Тамбовщине, хозяйство было никудышное, сколько помнит себя Никифор, в доме никогда не хватало хлеба, ели картошку, да и то не вдоволь, а весной нередко бывало — пухли с голоду.

Отец Никифора Данила Игнатьевич был человек лихой, отчаянно воевал с кулачьем, хотел перестроить деревенскую жизнь на новый лад. Одно время так загорелся новыми идеями, что все дни и ночи пропадал в сельсовете, агитировал крестьян, пытался сколотить артель. Был горласт, нетерпелив, хотелось ему быстрее собрать бедноту, отнять лишнюю землю у богатеев и начать все по-новому, по справедливости. А дело это было непростое, как показала жизнь, и Данила вскоре сам почувствовал, что и артель поднимается туго, и дома у него все валится в тартарары. Хоть какое-никакое было убогое хозяйство, а и то совсем до разорения докатилось. А ему, Даниле, надо семью кормить, троих сыновей взрастить. А как?

И кинулся в другую крайность: ушел из сельсовета, забросил артельные дела и с головой ушел в свою землю, в своих лошадок. Сам трудился, как вол, жену и детей не жалел, всех захомутал, работал с остервенением, с отчаянной настырностью, никому не давал отдыха. Не спрашивая ни властей, ни общества, самовольно запахал клин земли, когда-то отрезанный у него также без спроса богатым мужиком Прохором Симаковым. А через неделю рано утром Данила нашел на этом поле убитого своего старшего сына Остапа. Лежал он на черной земле в белой разорванной рубахе с окровавленной головой, с выколотыми глазами. Раскрытый рот юноши был набит черноземом. На груди под рубахой лежала серая грязная бумажка, где кривыми ломаными буквами было написано карандашом: «Мало своей земли, жрите чужую».

После этого случая Данила чуть было не сошел с ума. Ушел от людей, заперся в сарае и три дня проплакал навзрыд. На четвертый день появился на подворье с воспаленными, красными глазами, с черным, исхудалым лицом, заросшим жесткой щетиной. Позвал жену Прасковью, сыновей Гараську и Никифора и сказал:

— Не уйдем с этой земли. Будем сеять.

И посеяли они рожь на черном клину, стали ждать урожая.

А тем временем дела артели-коммунии подвигались в гору, взялись за это другие люди, более терпеливые, чем Данила, звали и его к себе, да он теперь так ожесточился, что не желал сворачивать со своего пути, хотел доказать убийцам сына, что никого не боится и не отступится от своего справедливого дела.

Так Оказался Данила один на меже между кулачьем и бедняками — артельными людьми. Стал воевать за свое счастье в одиночку. А борьба разыгралась жестокая. Летом, когда поспела рожь на клину и пора было ее собирать, глухой ночью чья-то рука подожгла поле. Первой почуяла гарь Прасковья, закричала, разбудила мужа, детей, все побежали тушить пожар, бросались в огонь, топтали горящие стебли, сбивали пламя. К горящему полю сбегались артельщики, помогали тушить, бабы, мужики таскали ведрами воду, били палками по сухим стеблям ржи. Но спасти поле не удалось: огонь пожрал все дотла. Бессильно стояли на пепелище обожженные люди, закопченные дымом и гарью; у одних катились слезы по щекам, другие сжимали кулаки, скрипели зубами от ярости.

Прасковья повернула седую голову в сторону кулацких домов, кричала в истерике:

— Будьте вы прокляты! Живодеры, кровопийцы!

Артельщики окружили Данилу. Почесывая затылок, главный из них — Семен Ершов говорил хриплым голосом:

— Коли так бедовать, иди к нам, Данила, в коммунию. Чего уж?

Данила упрямо молчал. Потом повернулся, широко зашагал по дымящемуся полю. Остановился, собрал на ладонь тлеющие спелые колоски, растер их вместе с пеплом, кинул в рот, пожевал.

— Благодарствую за помощь и за добрые слова, граждане. Нехай лютуют, а я не сдамся.

Осенью Данила опять засеял клин. Днем ходил на поле, проверял всходы, по ночам сидел у темного окна, не спуская глаз с клина, все смотрел, не появится ли какой-нибудь злодей. Так прошли осень, зима и весна. Летом собрали урожай, зерно было отменное, чистое. Радовался Данила: дела шли на лад, ржи было вдоволь, да и огородина уродилась — капуста, морковка, картошка, лук. И живность домашнюю можно теперь развести, корму хватит. Курочки, утки и поросенок нелишние в доме. Улеглась тревога, ребята растут, вон какой вымахал Герасим, да и Никифор не отстает, богатырские плечи расправляет. Будет Даниле настоящая опора в хозяйстве — сыновья.

Ребята часто уводили лошадей в ночное. Однажды сидели в темноте на лесной опушке, грелись у костра. Вдруг показалось им, что в кустах захрустели ветки, вроде кто-то ходит.

— Эй! Кто там? — окликнул Никифор. — Отзовись!

Никто не отозвался. Ребята посмотрели, на месте ли лошади, и, удостоверившись, что все в порядке, опять уселись у костра, стали печь картошку. Но вот из-за кустов в темноте появилась чья-то тень. Пригнувшись, прокралась к лошадям.

— А ну не балуй! — крикнул Герасим. — Не трожь коня.

Ребята поднялись от костра, бросились к вору. В это время раздался выстрел, и Герасим упал на траву. Никифор бросился к брату, поднял на руки, стал звать, но тот безжизненно клонился к земле.

— Гараська! Гараська! — звал Никифор. — Что же ты? Очнись!

В отчаянии опустил брата, побежал в темноту, готовый схватить убийцу, метался между кустами.

— Стой, гад! Сто-ой!

Но никого не видел, только услышал храп лошадей, подбежал к коням, ухватился за гриву вороного, чтобы вскочить на спину. Из темноты совсем рядом шарахнул новый выстрел. Что-то обожгло правое плечо, пронеслось над ухом.

— Не попал, гад! Промахнулся. Стой! Стой!

Он отчаянно ринулся в кусты, увидал человека, выбил из его рук обрез, ударил головой в страшную рожу убийцы. Человек оказался сильным, вертким, отбивался кулаками, колотил Никифора ногой в живот, чуть было не ушел, но Никифор нащупал в траве брошенный обрез, ловким рывком свалил бандита на землю, оглушил ударом по голове. Бандит затих. Никифор связал его длинным конским поводом, взвалил на спину коня, как мешок с зерном, сам сел на другую лошадь и прямо через поле повез бандита в деревню.

Убийца оказался сыном попа из соседнего села.

После гибели второго сына Данила совсем потерял душевное равновесие, ожесточился до крайности и теперь уже не желал отдавать свой черный клин никому — ни в артель, ни богатому мужику Прохору Симакову. Да и сам Прохор не требовал возврата земли, будто примирился с Данилой, даже кланялся при встрече, первый снимал шапку.

— Пользуйся, Данила, не думай, что это я тебя караю. Это, видать, за другие грехи бог наказывает. Заварил ты кашу с коммунией, сам же в кусты ушел, а она, как чертополох, разрастается, не вырубишь ее, не сожжешь. Скоро всех нас проглотит, и тебя тоже.

Зимой к Прасковье стали ходить какие-то чужие, странствующие богомолки. Все библию читали, про конец света да про спасение души толковали. Зачастили в бане мыться. Однажды жарко натопили баньку, оставили Прасковью одну, незаметно закрыли заслонку и исчезли неизвестно куда. Прасковью нашли в бане вечером, отравленную угарным газом.

Данила остался один с младшим сыном Никифором. Парню уже шел восемнадцатый год.

— Неправильно мы живем, батя, — сказал однажды Никифор отцу. — Откололись от людей, с кулаками воюем, а сами к кулацкой жизни клонимся. Уходить нам надо.

— Это куда же уходить? — грозно сказал отец. — Интересные слова говоришь, сынок. Не ждал от тебя, не ждал.

— Хватит в молчанку играть, — упрямо твердил Никифор. — Ты так понимаешь, а я иначе. Менять надо жизнь.

— Это как же менять? — спросил отец.

— В колхоз надо идти либо в город на стройку. Не век же нам бобылями жить?

Данила поел щи, смахнул крошки со стола в ладонь. Мирным голосом сказал сыну:

— Ты, Никишка, правильно говоришь, негоже нам бобылями жить. Я и то думал про это, и вот какая у меня мыслишка явилась. Возьмем к себе в дом сиротку Марию, которая в сельсовете убиральщицей числится. У нас ей будет хорошо, как в родном доме. И хозяйкой станет, и для тебя лучшей жены не надо.

— Что еще надумал? — возмутился Никифор.

— Ты не ершись. Поживем, посмотрим. Я уже с ней говорил. Согласная идти в наш дом.

Сиротка Мария была тихая, скромная девушка. Данила пожалел ее как дальнюю родственницу своего крестного отца и кстати приметил как невесту для сына и будущую сноху. К радости Данилы, Мария Никифору понравилась. Молодые люди быстро подружились, в субботу и в воскресенье Никифор и Мария ходили в клуб, бывали на вечеринках, а вернувшись домой, рассказывали Даниле, каких людей встречали, какие разговоры слышали. Постепенно они оба стали время от времени склонять Данилу в колхоз. Отец упрямился, и жизнь в доме стала невыносима.

Как-то узнал Никифор, что многие его сверстники завербовались строить какой-то большой завод.

— Поедем с нами! — звали они Никифора. — Не одна доля теперь у деревенского парня. Кто хочет, пусть крестьянствует, а кому и в город не заказано, в рабочие пойдем.

И Никифор отважился уехать в город. Марию уговорил не сразу: жалко ей было оставлять старика, да и на новое место невесть куда ехать боязно. Решили, что пусть сначала Никифор осмотрится, обживется, а там видно будет.

Весной Мария появилась на стройке, разыскала Никифора.

— Не пропадем, — сказал ей Никифор. — Поженимся, получим место в общежитии, будем жить и работать. Согласна, Мария?

С тех пор прошло немало лет, и вот Никифора пригласили в завком, и сам товарищ Квасков торжественно объявил:

— Мы тут посоветовались, Никифор Данилович, и решили отпраздновать твой юбилей всем заводом в новом Доме культуры.