В те холодные дни

— Это зачем же в Доме культуры? — возразил Никифор Данилович. — Конечно, весьма благодарен и тронут, однако не согласен, потому как я не народный артист и сидеть мне на сцене перед публикой никак не привычно. А если кто хочет уважение мне оказать, милости прошу в мой дом. Всем найдется и место, и выпивка, и закуска.

Так и не уломали Шкуратова, не завлекли в Дом культуры. Старик твердо решил отмечать юбилей в своем доме, в семье, среди друзей и товарищей.

Наступил торжественный день.

К вечеру в доме Шкуратовых собралось множество народу, человек сто. Все хлопала калитка, ни на минуту не закрывалась дверь высокого дома, где ярко горел свет, звенели песни.

За тесно сдвинутыми столами, щедро уставленными разнообразной снедью, собрались многочисленные родственники и друзья Никифора Даниловича, его заводские соратники, товарищи по работе, старые и молодые, сверстники и ученики.

Звенели стаканы и рюмки, гостям наливали вино, подавали закуски. Опоздавшим ставили табуретки, тумбочки, стулья, усаживали теснее. Все двери были сняты с петель, столы тянулись сплошным застольем из комнаты в комнату.

Произносились поздравительные речи, преподносились подарки — и от завкома, и от цехкома, и от дирекции, и личные дары от родственников, от друзей, от сослуживцев.

— Считай, это от всех нас, как говорится, в знак любви и уважения к тебе, Никифор Данилович, и к твоей супруге Марии Емельяновне, — кричал Квасков, обращаясь к юбиляру и его жене. — Ты всегда был примером для нас. От всей души желаем тебе большого счастья и богатырского здоровья, дорогой наш именинник.

Никифор Данилович заерзал на стуле, поднялся, ворчливо сказал:

— Больно скорбные слова говорите: был, работал, шумел. Будто на последнее прощание пришли. Я еще пошумлю и поработаю будь здоров! А ну-ка, сыграйте на гармони, ребята. Спляшем «Уралочку»! Не жалей сапог, танцуй до упаду!

В самый разгар танца в доме юбиляра неожиданно появились еще два гостя — Косачев и Пронин. Молча стояли на пороге, никто не обращал на них внимания. Кто самозабвенно плясал, кто пел, а кто в азарте хлопал в ладоши, выкрикивая:

— Во дают!

— Браво!

Пронин первый прошел вперед, стараясь показаться на глаза Никифору Даниловичу. Пробираясь между гостями, стал притопывать, вышел в круг и, подойдя к хозяйской паре, разбил ее, взявши за руку Марию Емельяновну.

Никифор Данилович по инерции еще раза два топнул ногами и вдруг остановился. Остановилась и Мария Емельяновна. Смолкла музыка. Многие с удивлением смотрели на неожиданного гостя.

— Ты что? — сказал Никифор Данилович. — Снишься мне или в самом деле пришел? Вот чудеса, Иван Николаевич!

Они крепко обнялись. С радостным удивлением смотрела на гостя и хозяйка дома, Мария Емельяновна.

— Да как же это ты? Какими судьбами? Вот не думали! — запричитала она.

А Косачев тем временем с другой стороны успел протиснуться в гущу гостей, здоровался, кланялся всем. Гости потеснились, пропустили директора в переднюю комнату, к хозяйке и хозяину.

Никифор Данилович, едва отдышавшись, хлопал ладонью по рукам Косачева и Пронина, радостно говорил:

— Вот оно как, а! Спасибо, пришли, какую радость доставили. Я думал, ты не придешь, Сергей Тарасович, сказали: в Москву улетел по делам. Да нет, не забыл старого друга. Милости просим! Проходите к столу, дорогие гости!

— Садитесь к нам, Сергей Тарасович, — закричали за столом, — сюда!

— Нет, к нам! — приглашали директора к другому краю стола. — У нас просторнее.

— Лучше к нам, товарищ директор! Они непьющие и песен не знают. А мы с вами нашу любимую споем.

Косачев с удовольствием и открытой радостью смотрел на окружающих, было приятно, что все это слышит и видит Пронин. Давненько он не бывал на наших заводах, в чужих странах жил, пускай посмотрит, послушает. Пусть знает наших, мы тут не теряем времени даром, и государству силы даем, и сами живем, с нуждой не знаемся. И Косачеву захотелось даже похвастаться перед столичным товарищем, какое отличное хозяйство у него. Вот она, наша рабочая гвардия, смотри, залюбуешься.

Пронин оглядывался по сторонам, смотрел на людей, многих узнавал и приветствовал поклоном головы.

Усаживаясь за стол, Косачев вдруг увидел рядом с собой Николая. Обрадовался, схватил его за плечи, обнял, прижал к себе, как мальчишку.

— Ух какой же ты стал! Был бы я флотским командиром, ни за что не отпустил бы такого на сушу. Из таких адмиралы растут.

— Зачем мне в адмиралы? — смутился Николай. — Мне и здесь хорошо.

— Правильно думаешь, — горячился Косачев. — Не зря ел наш заводской хлеб, нашу закваску получал. Мне говорили, что ты вернулся на завод, только не пойму, почему не на свое место — в бригаду сварщиков? Зачем подался в другой цех? А мне позарез нужны хорошие сварщики. Прошу тебя, Николай, возвращайся в экспериментальный цех. Такие дела начинаются! Иди, помогай!

Никифор Данилович с благодарностью принимал поздравления, слушал песни, смотрел на удалых плясунов и вспоминал прожитые годы. В памяти вставало то одно, то другое время, оживали лица друзей и товарищей, мелькали картины заводской и семейной жизни. С особенной радостью поглядывал на своих детей. Всех воспитал, всех вывел в люди, следит за каждым шагом, не оступились бы, не свернули бы ненароком с рабочей дороги. Что там ни говори, а ему хочется, чтобы и сыновья, и дочь, и сноха не отбивались от его семейного клана, не уходили в сторону от дела, которому он и его товарищи посвятили всю свою жизнь. Хоть теперь и говорят, будто наш рабочий стал не тот, что был раньше, многие высшего образования достигли, учеными да инженерами стали, — это все правда. Да только настоящий рабочий всегда останется самим собой и при институтском дипломе.

Никифор посмотрел на Николая, и отцовские глаза потеплели, ему было приятно, что Косачев сидел рядом с младшим Шкуратовым, обнимал Николая за плечи.

«Любимец Косачева, — думал Никифор о Николае. — Уселись рядышком, ведут сердечный разговор. Пускай поговорят, давно не видались. Нелишнее Кольке ума набираться, еще имеются пустые места в голове. Тарасыч к нему, как отец родной, всегда со всей душой. Был бы постарше мой Николай, женили бы его на Тамаре, и породнились бы с косачевским родом. Вон как Косачев ему что-то в башку вдалбливает, пусть слушает Колька, учится у умных людей. А то все дурит, пора бы к делу покрепче прикипеть, семью завести. Хоть и выходит из него шалопайство, а все еще много дури в нем остается. Никак не найдет себе ни жены, ни дела настоящего».

Вспоминая прошлые годы, думая о своей семье, о товарищах, Никифор Данилович прислушивался к тому, что говорили о нем. То за одним, то за другим столом поднимались гости, провозглашали тосты и, как водится в таких случаях, желали юбиляру крепкого здоровья, многих лет жизни, счастья и мира всей семье.

Кто-то из гостей звонко провозгласил:

— Никифору Даниловичу трижды «ура!».

Гости дружно закричали во всех комнатах. От троекратного «ура!» вздрогнул дом, задребезжали окна.

У Никифора Даниловича заблестели глаза. Он вынул платок, хотел вытереть слезы, но тут же поднял руки, замахал платком, требуя прекратить речи.

— Будет вам, что уж? — заговорил он, откашливаясь. — Я вот что хочу сказать, дорогие товарищи. Таких слов наговорили, даже пот прошиб. Я всякое пережил — и радость и горе. Орден Ленина в Кремле получал. В войну не успел на фронте побывать, оставили на родном заводе. Близких друзей и детишек хоронил и ни плакал. А теперь вот от ваших слов слезы по щекам размазываю. Шут его возьми, какое дело. Лучше давай гармонь, ребята! Играй веселую!

Гармонь сразу же отозвалась, заиграла. Кто-то собрался петь. Но Пронин, который сидел среди рабочих и разговаривал со всеми, как со старыми друзьями, остановил гармониста:

— Позвольте, позвольте, товарищи! Разрешите и мне сказать.

Он поднялся, сделал паузу, ожидая тишины.

— Тише! Одну минуточку.

— Слушай, что скажут.

Обведя взглядом всех, кто сидел перед ним, справа и слева, Пронин сказал:

— Присоединяюсь ко всем хорошим словам, сказанным здесь в адрес Никифора Даниловича. Поздравляя его с юбилеем, желая ему здоровья и счастья, его супруге Марии Емельяновне, я хочу обратиться к дорогому юбиляру как к старому солдату рабочей гвардии и ко всем вам, дорогие товарищи, вот с каким словом. В нашей стране любят и уважают рабочих людей. Когда нужно решать сложные, государственной важности задачи, партия обращается к народу, к рабочему классу, трубит боевой сбор, ибо всегда уверена, что каждый рабочий откликнется на зов, станет в строй, как солдат.

— Иван Николаевич, говори яснее, — перебил Пронина юбиляр. — Почему боевой сбор?

— Потому что начинается серьезное дело. Нашему заводу поручено изготовление новых труб. Это важное правительственное задание.

— Вот и правильно, — сказал Никифор Данилович. — Мы никогда не подводили. Ты, Иван Николаевич, скажи там, в Москве, — на нас можно рассчитывать. Верно я говорю, Сергей Тарасович?

Косачев кинул веселый взгляд на Пронина: «Смотри, мол, любуйся, какой у меня на заводе народ». А сам, улыбаясь, громко сказал:

— Разве кто-нибудь сомневается в наших людях? Выполним поставленную задачу и сделаем трубы в самый короткий срок.

— Вот именно! Трубы будут! — твердо сказал Андрей.

Со всех сторон раздались восклицания:

— Знаем свое дело!

— Даешь трубы!

Поднялся оживленный шум, сама собой загремела, залилась в переборах гармонь, застучали подметки по дощатому полу, пошла, закрутилась пляска, задрожал пол, задребезжали стекла.

Косачев и Пронин покинули дом Шкуратовых поздней ночью. Оба были довольны встречей с людьми. Было легко, спокойно, твердо верилось: с таким народом горы свернешь.