Деревня на перепутье

XI

В середине июля Арвидаса выписали из больницы. Домой он отправился пешком, так и не позвонив в колхоз: не хотел отрывать людей от дела, потому что был самый разгар летней страды, а кроме того, после долгого пребывания в больнице тянуло прогуляться.

Утреннее солнце полыхало в погожем небе. Дул прохладный ветерок, принося с полей запах сохнущего сена. То тут, то там стрекотала запоздалая косилка, где-то рокотал трактор, на полосах сахарной свеклы рябили женские платки, но в основном люди были заняты на сенокосе. Тяжелые, пьяняще пахнущие возы с клевером огромными жуками ползли по полевым дорогам на колхозные сеновалы; на скошенных лугах трещали конные грабли, мелькали грабли в ловких руках девушек, на солнце взблескивали острия вил, которые тут же вонзались в вал скатанного клевера, поднимали его с земли, и огромная копна двигалась к нагруженному возу, заслонив собой мускулистого парня.

По большаку громыхали грузовики, порожняком и с грузом, пронеслось несколько легковушек. Иной водитель тормозил, увидев Арвидаса, но тот махал рукой, чтобы ехал дальше. Нет, спасибо, он не хочет забираться в железный ящик, хватит, належался в четырех стенах. Там было хорошо, все о нем заботились, проявляли чуткость, но лишь здесь, в этих просторах, он снова почувствовал себя человеком. Сердце жадно ловило каждый звук, и казалось, все вокруг — живо и бессмертно. Живы эти поля яровых, жива земля, жив воздух, пронизанный птичьим гомоном, жива эта жесткая дорога, укатанная многими миллионами тонн грузов, по которой теперь шагали его сильные ноги, наверстывая упущенное время. Даже звуки казались ему живыми, и он улыбался каждому крику, взрыву смеха, долетавшим от возов, где грузили клевер, с борозд сахарной свеклы… Как хорошо, что ты жив-здоров вернулся на белый свет! Тебе улыбается солнце, над головой распростерлось небо, тебя ласкает свежий ветерок, под твоими ногами — мать-земля. Все здесь твое, человек-властелин. Протяни руку и погладь побелевшее ржаное поле, пахнущее зреющим хлебом. Это твой хлеб. Втяни глубже в легкие воздух — чистый, пахнущий родными полями. Это твой воздух. Охвати взглядом необозримые просторы, и увидишь, сколько несделанных дел ждет тебя, сколько несовершенных подвигов, какое безграничное поле деятельности для твоего гения! Ж и в и!

Охваченный стихийной радостью, Арвидас забыл все невзгоды, все заботы, но, оправившись от первого настроения, снова почувствовал ту гнетущую тревогу, которая в последние дни все чаще одолевала его, хотя с тех пор, как он стал выздоравливать и узнал про постыдные события в колхозе, у него и не было настоящего спокойствия. Правда, довольно скоро он примирился с самим фактом, поскольку полагал, что нет смысла бередить душу бесплодными сетованиями, а лучше искать пути к тому, чтобы покрыть убытки, — и все-таки необдуманный поступок Мартинаса глубоко потряс Арвидаса. Вообще он перестал понимать Мартинаса. Их отношения вроде бы уже начали входить в нормальное русло, Мартинас вроде бы стал одобрять его, Арвидаса, мероприятия. То, что Мартинас не выдержал нажима Юренаса, было понятно, — он же привык слепо выполнять указания свыше, но Арвидас никак не мог уразуметь, почему он избегает появляться в больнице. Приходили такие люди, которых он меньше всего ожидал, а он, ближайший товарищ по работе, счел нужным зайти всего раза два, да и то еще когда Арвидас был слаб после операции и они не могли поговорить как следует.

Но больше всего беспокойства причиняла Ева. После памятного разговора, когда она поставила ему неслыханное условие, он поначалу не придал этому особого значения. Но когда он успокоился и серьезно призадумался, когда трезво разобрал их отношения, сложившиеся за шесть лет супружеской жизни, то увидел, что они с Евой незаметно очутились на противоположных полюсах. Отношения жены и мужа Арвидас понимал таким образом, чтобы оба, составляя единое целое, сохраняли самостоятельность и не мешали бы друг другу. Ева в этом отношении отвечала его требованиям: он не чувствовал ее, как пальцев собственной руки, а при надобности всегда мог ею воспользоваться. За последние годы их отношения заметно изменились. Может быть, это началось куда раньше, чем оба почувствовали, но поначалу он не придавал этому значения или попросту не хотел вникать в причины. Да, скорее всего он не желал вникать в причины. По сравнению с той целью — отдать всего себя людям, — которой он подчинил все свои силы, мелкие семейные неурядицы казались ему делом, не стоящим внимания. И только теперь, внимательно приглядевшись к пройденному вместе с женой пути, Арвидас наконец понял, что во многом он был виноват сам. Его взгляды на женщину стали уже не теми, что раньше. Пока он смотрел на Еву, как на домохозяйку и мать своего ребенка, видя в этом ее долг, призвание и личное счастье, он «не чувствовал пальцев руки» и без малейших угрызений совести при необходимости ими пользовался. Это было естественно, как в каждой семье, где муж «зарабатывает хлеб», а жена неизбежно заботится о домашнем хозяйстве и детях. Однако прирожденное умение делать выводы и относить их к самому себе заставило Арвидаса посмотреть на это под новым углом. Он больше не считал положение Евы нормальным, потому что женщина стала для него теперь не слабым существом, которое мужчина возносит до своего уровня, лобызая руку, уступая место в автобусе или иначе выражая свое исключительное уважение, подчеркивающее ее слабость; равноправие женщины в полном смысле этого слова Арвидас теперь понимал как равные с мужчиной возможности пользоваться всеми правами и обязанностями, предоставленными нашим строем, потому что в выполнении своего долга перед обществом он видел одно из высших удовольствий, какие может предоставить человеку жизнь. Ева выполняла свои обязанности матери, хозяйки, жены, но она не понимала значительности, величественности своей человеческой миссии, не ведала самопожертвования, без которого, как казалось Арвидасу, человек не может достичь полного счастья. И в этом виноват он, только он — он ведь не подал ей руки. А когда огляделся, было поздно — она осталась далеко позади. Няня, огородница, посудомойка. Еле различимая точка на горизонте… После памятного разговора она приходила еще раза три, и каждый раз все другая, все неузнаваемее. Он пытался осторожно вернуться к незаконченной теме, объяснить свои позиции, не обижая ее, но ей, кажется, было все равно, что бы он ни говорил. С растущим страхом Арвидас смотрел в ее глаза, непроглядные, как заколоченная дверь, за которой скрывается какая-то тайна, и обижался, как человек, у которого перед носом захлопнулась калитка гостеприимного двора.

…Чем ближе к дому, тем чернее становились его мысли. Но вот он ступил на земли своего колхоза, и настроение тут же исправилось… Он слышал от Григаса, что все знаки показывают на неплохой в этом году урожай, но крепко сомневался — ведь секретарь мог просто утешать больного. Нет, Григас не лгал. Озимь стеной стояла по обеим сторонам дороги, а когда он дошел до поля посеянной раньше кукурузы, долго не мог оторвать взволнованного взгляда от величественного массива. Кукуруза стояла плотно, стебель к стеблю, местами в человеческий рост. Если и в лепгиряйской бригаде такая — а в этом не стоит сомневаться, потому что земля там лучше, — то в этом году силосу будет вдоволь. Зато яровые, особенно в ложбинках, росли вперемежку с сорняками, а кукуруза, которую посеял Мартинас, уродилась хилая, редкая, высотой с петуха, — вряд ли полтелеги с гектара нащипаешь. «Готовый пар под озимые», — горько подумал Арвидас, поворачивая на луга. Варненайская бригада уже скосила и свезла свое сено, а за рекой, где хозяйничали лепгиряйцы, кипела жаркая страда. Простоволосая девушка, сидя на конных граблях, скатывала сено в валы, а бабы граблями и вилами сталкивали его в кучи, чтобы ускорить работу двум мужикам, которые нагружали сноповозку. Уминательница, крепкая и проворная женщина (Арвидас поначалу не узнал, что это Магде Раудоникене), проявляла чудеса ловкости, потому что оба мужика кидали сено целыми копнами, иногда ради шутки нарочно метили накрыть ее с головой, так что ее синее, без рукавов, платье то и дело исчезало в непрерывно низвергающихся волнах сена; но, вынырнув на поверхность, Магде мигом наводила порядок, а поскольку язык у нее был не менее бойкий, чем руки, то на мужиков беспрестанно лилось язвительное, хоть и незлобивое подначивание.

Арвидас перешел по мосткам реку. Стройный ритм работы и праздничное настроение, охватившее людей на покосах, наполнили сердце умилением. Было радостно, что и без него все идет так гладко, и вместе с тем чего-то жалко. «Два с половиной месяца назад я оставил почти пустые поля, а что нахожу? Можно сказать, ни зернышка не посеял, а прихожу с ложкой…» — подумал он, следя взглядом за подлетающей пустой сноповозкой, в которой стоял мужик в одной рубашке и крутил над головой вожжи, подгоняя несущуюся вскачь лошадь.

Арвидас направился к тем, кто нагружал воз, и издали окликнул. Но люди, наверное, заметили его раньше, потому что работа остановилась: мужики, положив на плечо вилы, сняли шапки, а женщины, побросав грабли, сошлись в кучку и, вполголоса разговаривая, двинулись к возу. Арвидас тоже снял фуражку, а потом поздоровался с каждым за руку. И теперь, видя направленные на себя несмелые взгляды, дышащие сдержанным, но искренним теплом, он с особенной отчетливостью почувствовал, как дороги ему эти мало еще знакомые люди и как он по ним соскучился.

— Ну как, друзья, принимаете дармоеда? — спросил он, стараясь рассеять скованность, которая обычно охватывает людей после долгой разлуки в первые мгновения встречи.

— А как же, председатель, — откликнулся один из нагружавших воз. — Давно ждем.

— Может, и не так уж сильно ждете… Но возвращаюсь, и ничего уже не сделаете. — Арвидас со смехом хлопнул его по плечу.

— Чубчик-то не скоро отрастет, председатель, — раздался голос с телеги, и Арвидас, посмотрев туда, увидел Раудоникене, свесившую голову с края сноповозки.

— Раудоникене! Здравствуй. Не сердись, Магдяле, не заметил. — Арвидас встал на цыпочки и вытянул руку, которую Раудоникене, свесившись с воза, сдержанно пожала.

В это время подъехала пустая сноповозка, и Арвидас увидел, что возница в одной рубахе — Викторас Шилейка. Из сноповозки выскочил второй человек, который незамеченным сидел сзади, и, раскинув длинные сильные руки, полубегом понесся к Арвидасу. Это был Тадас Григас. Они без слов обнялись, потом долго трясли руки, глядя друг другу в глаза и широко улыбаясь.

— Вернулся, председатель?

— Как видишь, бригадир.

— Эх, вовремя, в самое время!

— Может, и запоздал малость, да что поделаешь… Доброе сено уродилось в этом году…

— Да, жаловаться не приходится. — Тадас поднял с земли клок сена, понюхал и с блаженным выражением на лице подал Арвидасу. — Понюхай. Сенцо что цветок. Не корм, а лекарство. Свезем без капли дождя.

— Как другие работы, Тадас?

— Шевелимся, председатель. Могло бы быть лучше — вот сахарная свекла вся травой заросла, лен весной тоже не успели прополоть, — но не все колесики без скрипу вертятся, как мой отец говорит. Эта история с кукурузой… — Тадас с досадой махнул рукой.