Деревня на перепутье

— Понятно. — Арвидас покачал головой. — А твои-то дела как? Не забывай, что не за горами сессия.

— Спасибо на добром слове, председатель. Эта учеба у меня в мозгу клещом сидит. Если и вытащу, головка останется.

Много вопросов еще вертелось на языке у Арвидаса, но он вспомнил Еву, и его снова охватила беспокойная тоска, которую он все острее ощущал в последние дни. Он попрощался с Тадасом и, пожелав всем удачи, двинулся следом за полным возом, который с тяжелым скрипом пополз по скошенному лугу. Рядом со сноповозкой тащился Шилейка, беспрерывно понукая лошадь, хоть это было и ни к чему, потому что не ленивая лошадка и так тянула что было сил.

— Воз сам выгружаешь, Викторас?

Шилейка вздрогнул и потупил голову. Широкие плечи поникли под невидимой тяжестью, босые ноги подкосились в коленках.

— Да вот… В сарай Лапинаса везем… — не ответил, а выдохнул, будто испуская душу вместе с этими словами.

— Много осталось?

— Мало… набьем сарай… до вечера…

— В сноповозку кидать легче…

— Вдвоем выгружаем…

— Рассказывали, хворал ты?

— Да вот… не взял бес…

Арвидас поравнялся с Шилейкой.

— Почему босиком? Может, еще за июнь не платили?

— Платили… — Шилейка ухватился за грядку сноповозки; телега сворачивала по настилу на большак, надо было придержать, чтоб не опрокинулась.

«Ясное дело. Прогулял трудодни», — хотел съязвить Арвидас, но сдержался.

— Если очень нужно, колхоз выплатит рубль-другой вперед.

Шилейка ничего не ответил. Надутая ветром рубашка трепетала как парус. Сильно пахло сеном и соленым потом.

— Главное — честно жить, Викторас. Все другое само собой придет.

Голова Шилейки задрожала, шея налилась кровью. Он хотел повернуться, посмотреть Арвидасу прямо в глаза — ведь только взглядом можно было выразить то, что он переживал сейчас, но парализующий страх сковал мышцы, и он только выстенал, вкладывая в это единственное слово все унижение, раскаяние, отвращение к себе и благодарность, все те чувства, что в последние дни раздирали его душу:

— Председатель…

— Я ничего не знаю, Викторас. — Арвидас кончиками пальцев прикоснулся к Шилейкиному локтю и тут же отдернул руку. — Забыл. А если ты хочешь, чтоб и другие забыли, то у тебя есть для этого пара сильных рук. Труд, мой милый, самый удивительный химикалий на свете, он любое пятно выводит.

— Я бы никогда… Лапинас… — выдохнул Шилейка.

— Оправдываешься? Перестань! К чему пустые слова?

— Да вот все он, Лапинас…

— С Лапинасом будет особый разговор, а твои дела забудем. Точка! Хорошо?

Шилейка затрясся, бросил вожжи и кинулся к Арвидасовой руке.

— Ну и дурак! — Арвидас с омерзением оттолкнул Шилейку. — За что же, мил человек? Если я для тебя что-нибудь и сделал, то не только из-за тебя одного, так и знай. А если ты мне что-то сделал, то тоже не мне одному. Людей обидел, общество. Такое преступление не слижешь, сколько бы руку ни слюнявил. Работай! Выпрямись во весь рост, как подобает человеку! Вот какого раскаяния мы от тебя требуем. Хватит, наползался за свою жизнь. Хватит, Шилейка!

Арвидас перескочил канаву и направился проселком прямо к усадьбе Круминиса. Когда он позднее обернулся, воз с сеном спускался с пригорка в деревню. Шилейка топал рядом, сгорбившись, низко опустив голову, ветер надувал его рубашку, и он казался огромным пауком.

Летний загон был оборудован тут же за телятником. Его составляли четыре просторных загородки, каждая для телят одного возраста.

У изгороди в примитивной летней кухне (четыре врытых в землю столба придерживали крышу, сколоченную из старых досок, две передвижные полустенки заслоняли от ветра) стояли два чана с варевом для телят. Мартинас, простоволосый, без пиджака, ковшом черпал варево и наливал в два ведра, которые относил к изгороди и подавал Еве. А Ева, подталкиваемая неспокойным стадом телят, разливала пойло в корытца, прикрепленные меж двух крепких стропилин на добрых полметра от земли.

— Прочь, бесенята, — добродушно ругалась она, защищаясь от телят. — Отстань, бешеный, ведро вышибешь. А ты куда морду суешь? Чем не шельма — хвостом по глазам! Бесстыдник…

— Осторожно, Ева. Такая банда может слона растоптать, — предостерег Мартинас, подойдя с ведром к забору. — Знаешь, что мы сделаем? Каждого — в отдельный закут. Покормим и снова в большой загон выпустим. Пока привыкнут, ясное дело, тяжело придется, но я тебе помогу.

— Лучше бы загородку с той стороны так бы перестроили, чтоб можно было их кормить, не заходя в загон.

— Вот так и сделаем! — обрадовался Мартинас. — А потом сообщим в газете про твое рационализаторское предложение и поместим снимок с отпечатком телячьего хвоста на щеке.

— Дай лучше ведро, чем чепуху болтать. — Она притворилась рассерженной, но Арвидас заметил, что ее лицо засветилось тем особым внутренним светом, свойственным женщине, которая и хочет понравиться и этого стесняется и сдержанно ликует, чувствуя, что ее неосознанный вызов не остается без ответа. Она кокетничала! Как пять, нет, как шесть лет назад, когда они только что поженились, а то и как перед свадьбой. Да, скорее всего, как перед свадьбой, потому что он, Арвидас, не помнит, чтобы позднее она старалась ему понравиться, хотя, конечно, он мог этого просто не заметить.

Мартинас поставил ведро на изгородь. Ева хотела его взять, но Мартинас отодвинулся.

— Помощник! Одно горе с таким помощником, — рассмеялась она и снова потянулась за ведром, но он схватил ее за руку.

— Дай, почищу щеку. Очень не к лицу этот отпечаток телячьего хвоста. — Он вдруг выпустил ее руку. Оба минутку смотрели друг на друга, как будто удивившись или испугавшись. Тень тревоги мелькнула на их лицах и снова исчезла, сменившись отблеском будущего счастья.

Арвидас кашлянул.

— Здравствуйте, — сказал он, не узнав собственного голоса.

— Здравствуй, — ответил Мартинас и смущенно потер пальцами шею. — Вернулся?

— Увы, вернулся… Здравствуй, Ева. — Арвидас подошел к забору и протянул ей руку. — Не ждала, что сегодня приду?

— Мы… давно тебя ждем. — Она подставила щеку — растерянная, сама не своя — и вроде бы обрадовалась, что он не поцеловал. — Почему не сообщил?

Он поднял ее голову за подбородок и посмотрел в глаза. Ни следа того, что он видел на ее лице минуту назад. Перед ним не та Ева, которая только что улыбалась Мартинасу, а та, что навещала больного мужа. Женщина долга, безропотно несущая свой крест.

— Не сообщил. А что? Разве что-нибудь изменилось бы оттого, если бы я сообщил? — горько спросил он.

— О чем ты?

— Ни о чем. — Он выпустил ее подбородок и отвернулся. Боялся, как бы не бросил что-нибудь похабное. Он не узнавал самого себя. Надо было что-то сказать Мартинасу — тот, надев шапку, уже смывался, — но что? Что?! «Спокойствие, спокойствие, — шептал он себе. — Где твое хваленое хладнокровие? Неужто в этом смысл жизни? Не теряй своего рационального ума. Раньше ты сперва замечал телят, гладил самого ласовитого и только потом уже видел, что кроме четвероногих тут есть и двуногое существо. И был счастлив. Что же с тобой случилось сейчас?»

— Ты проголодался? — сухо спросила она. — Вот управлюсь с телятами, вернусь и поставлю обед.

— Хорошо, — пробормотал он.

И ушел. «Надо бы в канцелярию», — машинально подумал он. Но остался равнодушен к мысли, что там снова встретит людей, которые его ждут, возможно, не меньше тех, на лугу, — а ведь она должна была его взволновать. Поначалу он удивился, потом, глубже разобравшись в своем душевном состоянии, испугался. Да, именно испугался, потому что вдруг ощутил в себе другого человека, чужого, того самого, который только что подзуживал его отплатить обидой за обиду. Он думал, что в нем давно уже нет того человека, что, совершенствуясь в жестокой борьбе со своими слабостями, искоренил хотя бы самые низкие страсти, и его сознание если и не до конца чисто от унижающих человека чувств, то хотя бы готово справиться с любой жизненной преградой. Увы… Невидимая рука отшвырнула его назад, в прошлое. Тогда ему шел двадцать пятый год. У него уже была ясная цель в жизни, сформировавшиеся общественно-политические взгляды, он презирал человеческие слабости и обожествлял свой идеал — совершенного человека будущего, свободного от множества пороков, которые веками сковывали и еще сковывают крылья человека, не позволяя человечеству подняться до высот абсолютной свободы и добра. Да, тогда он уже твердо шел по избранному пути. Верил в силу своей воли, знал, что ничто не собьет его с ясного пути, не изменит его четкие планы. И все-таки однажды он преступно изменил своим принципам, хотя потом и не жалел об этом. Он был твердо уверен, что не будет жениться, пока не закончит учебу, не начнет работать и не создаст нормальных условий для семьи. Но получилось иначе. Приехал на зимние каникулы свободным, правда влюбленным молодым человеком, потому что уже дружил с Евой, а вернулся в аудиторию мужем. До дипломного оставалось всего полгода, он мог бы подождать, но не сумел взять себя в руки: все перевернул вверх ногами новогодний карнавал. У Евы был самый большой успех, парни ее просто расхватывали, не давали передохнуть ни на один танец. Но это еще было бы ничего, если бы не этот красивый, самоуверенный юноша, который не отступал от нее ни на шаг, он был влюблен по уши, а Ева совсем этим не возмущалась. На следующее утро Арвидас осторожно справился, кто этот юноша, и Ева, ничего не скрывая, объяснила, что это новый директор промкомбината, очень приятный парень, только смешной, потому что зря покупает ей конфеты. Нет, он, Арвидас, еще не подавил в себе тех низменных чувств, которые он считал недостойными уважающего себя человека. Прежде всего — страх. Да, страх. Он испугался, что может лишиться Евы. Нет, сперва пошатнулась его вера в любимого человека, потом восстали ревность, ненависть к тому третьему, нагло встревающему между ними, а уж после этого — страх. Самое примитивное чувство, присущее наименее развитым представителям класса разумных. Но сейчас ведь не тысяча девятьсот пятьдесят первый год. Он стал старше на шесть лет. Семьдесят два месяца! Может быть, десятая часть отведенного ему возраста! Все по-пустому… Ревность, недоверие, ненависть, страх… Четыре могильщика человеческой личности. Он верил, что уже похоронил их, а они, оказывается, живы-здоровы. Воскресли, как шесть лет назад, в ночь новогоднего карнавала, окружили его, угрожают…

— Это любовь. Я ее люблю, — сказал он вслух и огляделся, придя в себя от звука собственного голоса. К черту, куда он зашел, задумавшись! Ведь двор правления давно уже миновал.

Арвидас притворился, что разглядывает что-то в канаве, словно ради этого сюда и пришел. Играет! Этого еще не хватало, чтоб он начал играть, оправдывая себя. Гнусно! Он решительно повернулся и увидел идущего навстречу Антанаса Григаса. Заведующий скотофермой сорвал с головы шапку, помахал ею и надел как попало.

Арвидас в ответ поднял кулак, но в его жесте было больше позы, чем естественного проявления чувств. Ах, такой ли была бы их встреча, случись она на полчаса раньше!

— Арвидас, ты уже дома, чтоб тебя туда! Вижу, идет мимо двора. Пока из канцелярии выскочил, он куда-то уже упер своими ножищами. Кричу — не слышит. Может, и впрямь Шилейка тебе слух отшиб, а? — затараторил Григас.