Вавилонская башня

О. Ривер: Нет-нет, мы всегда всем рады. Но они, наверно, считали нас немного отсталыми – такими занудами в твидовых костюмах. (Смеется.)

Аунс: А когда родился Лео, ваш племянник, Фредерика немного успокоилась?

О. Ривер: Наоборот. Все время хандрила, была чем-то недовольна. Мы пытались ее как-то отвлечь, развеселить, но без толку. Полюбила сидеть одна в своей комнате…

Аунс: У нее была депрессия?

О. Ривер: Да, наверно, можно и так сказать. Хорошо, что нас много, было кому помочь с ребенком.

Аунс: Но ребенка она любила?

О. Ривер: Да, думаю, любила. Но знаете, бывают матери, для которых ребенок, забота о нем – это что-то естественное, чему не нужно учить. Она не такая. Она даже держала его как-то неловко, неестественно. Хмурая, не поцелует лишний раз…

Аунс переходит к вопросу о жестоком обращении.

Аунс: Вам приходилось видеть, что ваш брат сердится на жену?

О. Ривер: Ссоры бывали иногда. Но они ведь оба за словом в карман не полезут. Сперва крик, потом поцелуи. В общем, как у всех. Она, правда, часто ходила недовольная, молчала. Это его задевало. Но они всегда мирились – взглянешь, а они уже улыбаются, обнимаются…

Аунс: Вы когда-нибудь видели, чтобы брат поднимал не нее руку?

О. Ривер: Нет. Никогда.

Аунс: Но он был на это способен, по-вашему?

О. Ривер: Я, конечно, не знаю, что происходило на их половине, но на брата это не похоже. Да и мы бы увидели у нее синяки и прочее. Если бы они были…

Аунс: Правда ли, что в шестьдесят четвертом году в поместье приезжал врач и обрабатывал большую рану у миссис Ривер на бедре?

О. Ривер: Она сказала, что зацепилась за ограду на пастбище, там колючая проволока. Ходила смотреть на луну.

Аунс: Эта история не показалась вам странной?

О. Ривер: Да нет, она часто куда-то ходила, гуляла по ночам. Ей было скучно…

Аунс: И рана была как от колючей проволоки?

О. Ривер: Судя по дыре на брюках, это была проволока. Рану я специально вблизи не рассматривала.

Аунс: Значит, она была не в ночной рубашке?

О. Ривер: Про рубашку я ничего не знаю, рубашку я не видела. Я видела брюки, порванные, как о проволоку. И кровь на брюках.

Аунс: Ваш брат мог иметь к этому отношение?

О. Ривер: Нет! Даже странно такое слышать. Он ее любит… Любил. И очень терпимо ко всему относился, и очень старался ее вернуть, чтобы они с Лео жили дома, в родном гнезде. Конечно, он раздражался иногда: она ведь его на посмешище выставила, сбежала среди ночи с какими-то богемными типами. Но он бы никогда ей ничего плохо не сделал: от этого ведь только хуже.

Аунс: Как, по-вашему, должна разрешиться эта ситуация? Теперь, когда миссис Ривер три года прожила отдельно от мужа?

О. Ривер: Развод я не одобряю. По Писанию, женитьба – это на всю жизнь. И ребенок должен жить в родном доме, с обоими родителями. Но если она не вернется и не постарается в этот раз что-то изменить, я думаю, ей лучше отпустить Лео к нам, в Брэн-Хаус. Это его дом, он в нем родился, он будет потом его хозяином, здесь его любят, здесь его защитят, если нужно…

Лоуренс Аунс вызывает Розалинду Ривер. Свидетели ждут в коридоре и не могут слышать, что говорится в зале суда. Розалинда подтверждает, что к Фредерике часто приезжали мужчины, что она и не пыталась прижиться в мужнем доме, что «хандрила» и вызывала мужа на ссоры. Ей тоже сказали, что рана у Фредерики от колючей проволоки, и по виду брюк было похоже. О ночной рубашке ей ничего не известно.

Обе сестры глубоко заурядны и как раз потому производят впечатление внушительное. Рассудительные, ограниченные, начисто лишенные воображения – такими и должны быть английские помещицы. Они хмурят брови, стараясь быть справедливыми к заблудшей невестке. Они явно преданы Лео, их толстые губы улыбаются, а темные глаза вспыхивают любовью, как только речь заходит о мальчике. Розалинда добавляет к показаниям сестры трогательную картинку: вот они вместе учат сияющего Лео ездить верхом на Угольке. А вот его мать: ребенок освоил рысь, а она не хочет выйти взглянуть, потому что у нее «очередная книга». Да, Розалинда тоже считает, что Найджел был очень терпелив.

Аунс вызывает Пиппи Маммотт. Лицо ее пышет розовым огнем праведного гнева. Это не тугоподвижные, скупые на слова сестры – видно, что она себя порядком накрутила и теперь готова биться за правду до конца. Волосы у нее слегка растрепались, она поправляет обеими руками торчащие «невидимки», словно сдерживает беспокойные мысли, распирающие голову. Аунс начинает с тех же предварительных вопросов: первые месяцы после свадьбы, друзья Фредерики, ее одиночество, жизнь в поместье, рождение Лео.

Аунс: Миссис Ривер обрадовалась, когда узнала, что беременна?

Маммотт: Какое там! Наоборот, расстроилась ужасно.

Аунс: Это была для нее неожиданность?

Маммотт: Я слышала, как она говорила по телефону, – она ведь только и делала, что кому-то звонила… Так вот, она сказала: «Я залетела. Это кошмар. Теперь конец всему, и моей жизни конец!»

Аунс: Вы уверены, что она именно так выразилась? Или вы сейчас пересказали общий смысл?

Маммотт: Нет, я запомнила. Как же можно так про ребенка? Такое услышишь – поневоле запомнишь.

Аунс: А когда Лео родился, она не изменилась? Бывает, женщина сначала пугается, а когда малыш родится, любит его без памяти…

Маммотт: Да не сказала бы. У нее с ним не получалось, все как-то неестественно было. Я ей пыталась одно подсказать, другое: как успокоить, как подгузник надеть половчей, что делать, если грудь не берет. А она только злилась и куксилась, еле руками двигала. Ей это все не нужно было. И так смотрела на него иногда, что меня ужас брал…

Аунс: Ну, это ваша трактовка.

Маммотт: А кто им занимался? Кто коленки заклеивал? Кто знал, сколько ему яйца варить, как тосты жарить? Когда у него морская свинка умерла, он ведь ко мне пришел, бедный.

Аунс: Может быть, она себя чувствовала de trop?

Маммотт: Что?

Аунс: Чувствовала себя лишней? Раз вы так о нем заботились?

Маммотт: Ну уж нет. Ей просто неинтересно было. Вот книги ей интересно было читать, или бродить одной, или по телефону говорить. Бывало, кормит его, а в другой руке книгу держит и смотрит только в книгу, как будто его и нет. Или слышу, ребенок плачет-надрывается, бегу к нему… Оказывается, он ножиком перочинным играл и порезался, а она через стенку сидит и не слышит. Вот не слышит, и все. Это как, по-вашему?

Аунс: Но мальчик ее любил?

Маммотт: Конечно любил. Как он старался, чтобы она на него внимание обратила! А она все больше в сторону смотрела. Ну, слава богу, у него я была – его Пиппи! И тети его были, мы о нем заботились…

Что касается Найджела и его вспыльчивого нрава, разорванных брюк, ночной рубашки, раны на бедре у Фредерики, Пиппи говорит то же, что и Оливия с Розалиндой. И даже больше.

Аунс: Вы видели рану?

Маммотт: Конечно видела. Если надо промыть, перевязать, подлечить – это всегда я. Даже и ей перевязывала…

Аунс: Как бы вы описали рану?

Маммотт: Рваная, края неровные. Это колючая проволока: кто в полях охотился, знает. И доктор Ройленс так сказал, слово в слово. Ей что-то вздумалось полезть через живую ограду, а там проволока была. Ну и упала, конечно. Ей после города непривычно – мы-то все знали, что там затянуто. Найджел тогда очень расстроился, весь день с ней сидел, утешал, развлекал…

Фредерика срочно царапает записку Гоутли: «Она все врет!»

«Преувеличивает?» – пишет тот.

«Врет! Нагло и аляповато врет!»

«Может, сама себе верит?»

«Нет. Все было не так!»

– Она вас явно не любит, – шепчет Гоутли. – И думаю, судья это заметил. Только вот откуда у нее фантазия, чтобы врать по-крупному?

– Но она…

– Сейчас важно, поверят ей или нет.

Аунс не спрашивает Пиппи, чем, по ее мнению, должна разрешиться ситуация. Вместо этого он интересуется:

– Как вы думаете, Пиппи, есть надежда на примирение? Прошло три года…

– Не знаю. Найджел хотел, чтобы все было как раньше, как положено. Семья должна быть вместе. А если она по-хорошему не хочет, значит Лео надо вернуть домой. Дом – это дом, его там любят, души не чают. Ребенку наконец-то будет любви хватать. А она пусть приезжает, пусть видится сколько захочет. Она знает, никто ей мешать не будет. Но у ребенка должна быть спокойная жизнь, все в срок, все на своих местах. Он сейчас живет с ней где-то в подвале в Лондоне, думаете, ему хорошо? Деревенскому мальчишке в городе…

Выслушав Пиппи, суд объявляет перерыв на обед. Фредерика выпивает полпинты шенди[252]. Есть она не может, пиво не любит, но в горле пересохло, и нужен алкоголь. Она пытается шутить с Бегби:

– Такое чувство, что меня судят за любовь к книгам.

– Да. Отчасти, – отвечает тот.

– Будь я мужчиной, этого бы не было.

– Возможно. Я знаю одну пару: чуть за тридцать, детей иметь не могут и очень хотят взять ребенка из приюта. А соцработник, от которого много что зависит, пишет в отчете: «В целом производят хорошее впечатление, но в доме слишком много книг. Жена читает».

После перерыва Аунс вызывает нового свидетеля. Тот сообщает, что его имя Теобальд Дроссель, но «все зовут меня Тео». Он совершенно лыс и настолько мал ростом, что над трибуной виднеется только его длинное, скорбное лицо с нездоровой кожей. Одет Дроссель в коричневый костюм с клетчатой рубашкой. Фредерике он смутно знаком, и, как только он называет свою профессию, она вспоминает: это же человечек с Хэмлин-сквер, тот самый, с вечно перхающим автомобильчиком. А работает он, как выясняется, директором в сыскном бюро «Острый глаз».

– Я веду слежку, добываю сведения. Фактически любые сведения могу раздобыть. Но работаю в основном по изменам: это уж как водится, измен больше всего.

Аунс: И вы сейчас работаете на мистера Ривера?

Дроссель: Да. С декабря шестьдесят четвертого года.

Аунс: В чем состоят ваши обязанности?

Дроссель: Следить вот за этой дамой, за миссис Ривер. Куда пошла, что делала, где ее мальчик был в это время…

Аунс: И где проживала миссис Ривер с октября шестьдесят четвертого года?

Дроссель: В Блумсбери, в квартире Томаса Пула. Я наблюдал, как она входила, выходила, на работу ездила с мистером Пулом, с ним же и возвращалась. В квартиру я тайно попасть не пытался, что там у них было, не скажу.

Аунс: Но у вас сложилось некое представление об отношениях между мистером Пулом и миссис Ривер?

Дроссель: Очень теплые отношения, очень. Целовались, обнимались на прощание. По магазинам ходили с детьми, ее и его. На вид – семейная пара, все у них так сердечно, без церемоний… С их няней два раза говорил. Мол, сосед, пришел дрель одолжить. Дрель правдоподобней, чем, скажем, сахар, дрель не у каждого есть. Няня – осторожная девушка, молодец: в квартиру меня не пустила, поэтому насчет кроватей и кто где спал – ничего сказать не могу. Я притворился, будто думаю, что миссис Ривер – это, скажем так, миссис Пул. И няня (свидетель проверяет имя по блокноту) – мисс Рёде – меня просветила, насколько сама знала, конечно. Сказала, что они, наверно, скоро поженятся, мол, к этому идет. И что из них выйдет прекрасная пара.