Гавана, год нуля

В гараже кто-то спал на кровати. Барбара и Анхель разговаривали, сидя на полу. Завидев меня, Анхель улыбнулся: «Ну что, ты там всех разгромила или как?» И сказал, что он уже выходил, но я была так увлечена игрой, что его даже не заметила. У Анхеля покраснели глаза, а стакан, казалось, прирос к руке. Я сказала, что уже поздно и пора уходить. «А где ты живешь?» — осведомилась итальянка. Я ответила, что на самом краю света, и Анхель поднялся со словами, что ночевать я буду у него: уже очень поздно и надежды на транспорт почти никакой. Я протянула Барбаре руку, помогая ей встать, и она объявила, что раз так, то никаких проблем: она тоже живет в Ведадо и может заплатить за такси, так что поедем все вместе.

На обратном пути мы почти не разговаривали, Анхель клевал носом на переднем сиденье, а мы с Барбарой — на заднем. Машина довезла нас до ближайшего к дому Анхеля угла, я поцеловала Барбару на прощание, а он сказал ей «чао» уже с тротуара. Как только мы начали подниматься по лестнице, он обнял меня за плечи со словами, что смертельно устал, что уже давно хотел отчалить, но я все играла и играла, и ему ничего не оставалось, как лакать дерьмовую самогонку всех этих дерьмовых поэтов. И то сказать, изо рта у него несло так, как будто воздух выходил совсем не изо рта. Дома он просто рухнул на постель, и мне стоило немалых трудов снять с него одежду. Он обхватил меня, упрашивая, чтобы я легла спать рядом с ним, не оставляла его. Я обвила его руками и держала, пока не уснул, и только тогда я смогла наконец встать, раздеться, поставить будильник и снова лечь — спиной к нему и прикрывая нос. Утром я оставила ему записку, пожелав доброго дня, и отправилась на работу. Он видел уже, наверное, седьмой сон.

Похмелье Анхель лечил сном. В этой стране пьют все. Когда грустно — пьют оттого, что грустно, а когда чему-то радуются — потому что рады. А когда ни радости, ни грусти, пьют от непонимания, что же такое с ними творится. Если есть настоящий ром, то пьют настоящий ром, но если под рукой нет рома, то гонят самогон и пьют его. Главное — пить. Без остановки. Понимаешь? Все время, без остановки.

К счастью, Анхель хотя бы что-то помнил и все понимал, поскольку на следующий день он пришел ко мне в техникум извиняться. Мы решили прогуляться. Ситуация с сестрой огорчала его чрезвычайно. Дайани с отцом не разговаривала вовсе, а мать свою обвиняла в том, что она во всем с ним соглашается. Послушать ее, так только Анхель худо-бедно ее понимает, только вот не позволяет у него жить. Она, по ее словам, совсем одна, и поэтому единственное, чего хочет, — уехать из страны, слинять. Анхель сказал мне, что мог бы сделать над собой усилие и взять ее на несколько дней к себе, но это может повлечь за собой другую проблему: пустишь ее один раз — будет очень трудно отмотать назад.

Как он потом сможет выкурить ее из квартиры? Нет, это невозможно, нельзя ее пускать, и точка. И во всем этом клубке проблем больше всего его беспокоила зацикленность Дайани на идее уехать из страны. Он стремился выбросить эту мысль из ее головы и поэтому предложил ей подыскать где-нибудь съемную комнату, чтобы она пожила какое-то время одна, отдельно от семьи. Естественно, чтобы снимать комнату, нужны деньги, причем не какие-нибудь, а доллары, и где их взять, Анхель понятия не имел. Но сама идея Дайани понравилась. Отец их между тем заявил, что все это его не касается: дочь — совершеннолетняя и за стенами его дома вольна делать все, что захочет, но на его помощь пусть не рассчитывают, он не собирается платить за то, чтобы она жила черт знает как. Для начала Дайани пообещала брату, что раздобудет денег. Он со своей стороны тоже постарается, а чтобы хоть немного снять напряжение в отцовском доме, он решил на несколько дней съездить с сестрой в Сьенфуэгос. Сменить обстановку и насладиться бабушкиной заботой, — предполагалось, что это окажет благотворное влияние на девушку. «Моя Хулия, все это так сложно», — подвел он итог своей речи, и слово «моя» подвисло и завибрировало в воздухе — такое красивое.

А еще он сообщил, что на посиделках у Леонардо ему в голову пришла идея сдать одну из комнат в своей квартире Барбаре. Нет, она не ищет жилье, но, возможно, если он предложит ей выгодные условия, она согласится, и тогда часть этих денег пойдет Дайани, а остаток — ему. «Что ты об этом думаешь?» — спросил он. Слово «моя» порхало в воздухе, и, словно этого мало, мой ангел еще и привлекал меня к решению важных для него вопросов. Это было слишком замечательно — настолько, что я ответила, что мне это кажется хорошей идеей. Да, идея просто великолепна. Он поцеловал меня в щечку и сказал, что, как только вернется из Сьенфуэгоса, позвонит итальянке.

И больше мы не виделись — до его возвращения. Я скучала по нему, скучала по его коже. Дни без его тела казались длиннее, бесконечно длинными. Как будто они начинались на верхней точке склона, который идет вниз до полудня, а с полудня меняет направление: поднимается, поскольку как раз возле двенадцати расположена некая дыра, куда день просачивается и исчезает. Даже как-то странно.

Тогда я решила, что отсутствием Анхеля имеет смысл воспользоваться для того, чтобы сосредоточить усилия на Леонардо, которому я и позвонила, прилежно прочитав примерно половину его книжки. К моему изумлению, писатель заявил, что желает выслушать отчет о моих впечатлениях вживую, при личной встрече, и пригласил в театр. В тот год развлечений у нас было — кот наплакал. Энергетический кризис держал нас в потемках, поэтому театры и кинотеатры открывали двери публике только по выходным. Мне кажется, это было похоже на жизнь в стране, ведущей войну, только без бомбежек, поскольку бомба уже взорвалась, но где-то в другом месте, а нам достались потемки, отсутствие выбора, разорение. Поход в театр с Леонардо показался мне просто классной идеей, а уж про Эвклида я вообще молчу. В ту субботу после заседания нашей научной группы я отправилась в дом моего друга — помыться и чем-нибудь перекусить. Перед моим выходом из его дома он запечатлел на моем лбу поцелуй и пожелал мне удачи.

Когда мы вышли из театра, Леонардо предложил пойти на Малекон, прогуляться по набережной. Он снял с велосипеда три замка, предложил мне сесть на багажник и, усердно крутя педали, довез меня до стены, что служит границей этого города, отделяя его от других мест нашей планеты. Если бы городская стена Малекона могла говорить, я уверена, ей не хватило бы всего времени мира, чтобы рассказать свои истории, ведь повидала она предостаточно: как сходятся и расходятся пары, делаются признания, читаются стихи, разгораются скандалы, плетутся заговоры, совершаются попытки самоубийства, некоторые — успешно, происходят совокупления, звучат прощания, смех, слезы… Стена видела все. А в ту ночь она была свидетелем нашего с Леонардо разговора. Начался он со сборника стихов, который послужил мне предлогом для нашей встречи. А продолжился его будущим романом. что и было моей настоящей целью. Лео был лучшим из самых искусных собеседников, с какими мне до тех пор приходилось встречаться. Правда. Иногда он говорил, а очки его начинали сползать по запотевшему носу, но он все продолжал говорить, и вот уже я вижу его глаза не через стекла, а поверх них, но, дойдя до конца той фразы, после которой он начал бы новый абзац, в этот миг указательным пальцем он возвращал очки на прежнее место. Очень забавно.

Именно тем вечером он начал рассказывать мне о Меуччи — не о своей задумке написать роман, которому предназначено совершить революцию в целом жанре, а об историческом лице. И, как и подозревал Эвклид, Лео оказался настоящей библиотечной крысой: он потратил бездну времени на изучение документов. Литература — и это для меня оказалось открытием — в некоторых случаях весьма похожа на науку. Леонардо задумал написать роман, но сначала ему нужно было заняться исследованием, свести вместе полученные результаты, проанализировать гипотезы, верифицировать источники, представить доказательства. Отправной точкой для романа служит интуиция, но это всего лишь начало, особенно в этом конкретном случае, когда вся история напрямую связана с историческим персонажем. Для меня это прозвучало фантастически: интуиция — лишь отправная точка. Как писал Пуанкаре, открытия математиков никогда не рождаются спонтанно, они всегда строятся на прочной основе добытых ранее и прошедших проверку временем знаний. И нечто подобное происходило с романом Лео: прежде чем создать его, нужно было подготовить и выдержать факты, само знание. В тот вечер, пока он говорил, я задавалась вопросом — что доставляет ему большее удовольствие: само создание текста или исследование? Потому что глаза его — и напрямую, и сквозь стекла очков — метали искры чрезвычайного воодушевления.

То немногое, что я знала об итальянце, мне поведал Эвклид; однако Леонардо владел существенно большим объемом информации. Тем вечером мы говорили и говорили, и когда стало уже совсем поздно, Лео предложил отвезти меня на велосипеде к Капитолию, где можно взять такси. «Сейчас мы поедем, — вещал он, — мимо Большого театра, бывшего театра „Такой“, и кто знает, не встретится ли нам по дороге призрак Меуччи?» И он принялся рассказывать мне историю театра — со дня его основания до наших дней, и все на ходу, крутя педали, а я смотрела, как расползаются на его рубашке пятна пота. Леонардо излучал обаяние, поверь мне; и чем больше я его узнавала, тем проще казалась моя миссия — стать его другом. Он был из тех, кто при первой встрече может пройти незамеченным, однако дай такому человеку заговорить — и он завладеет твоим вниманием. У него был дар заклинателя змей. И конечно же, он знал об этом.