Гавана, год нуля

— А где сейчас этот документ?

Он устало отмахнулся.

— У твоего приятеля Эвклида, — ответил он, нацеливая вилку на тарелку и намереваясь что-нибудь подцепить. И прежде, чем проглотить жалкий листик капусты, договорил: — Отца Маргариты.

К счастью, у меня в тот момент во рту ничего не было, иначе я точно подавилась бы. Отца Маргариты. Эвклид — отец Маргариты. Да, меня пронзила та же мысль, что и тебя: какого черта он ничего мне не сказал? Ярость моя была велика, хотя не такая оглушительная, как та, что нахлынула потом, но мне хватило: я не могла поверить своим ушам. Версия, в которой Эвклид был любовником жены Анхеля, казалась мне вполне адекватной, но — отец? Как это — отец? Именно это я и спросила, и Анхель, проглотив, подтвердил, что я все верно услышала: отец, родитель, тот мужик, который зачал его бывшую. Он также отец его друга, к которому Анхель часто ходил в гости, где познакомился с его сестрой, Маргаритой, из сестры друга превратившейся сначала в невесту, потом — жену, а после этого — бывшую жену, трансформируя тем самым отца друга в свекра, ставшего впоследствии бывшим свекром. И если Анхель мне не сказал об этом раньше, так это потому, что сам Эвклид через пару дней после того, как мы встретились посреди улицы, позвонил ему и попросил ничего не рассказывать мне о Маргарите, аргументируя свою просьбу моей с ним великой дружбой и тем, что вовсе не обязательно впутывать во все это его дочь — болезненную для него тему.

— Можешь представить, — сказал Анхель, — когда, обосновавшись в Бразилии, Маргарита потащила за собой и брата, каким это стало ударом для старика.

Я все еще не могла уложить все сказанное в голове, и Анхель, заметив мою растерянность, схватил меня за руку и сказал, что это чистая правда и что у Эвклида есть причины скрывать ее от меня.

— У Маргариты с отцом отношения были преотвратные, — пояснил он. — И задолго до своего отъезда она с ним уже не разговаривала.

Анхель был живым свидетелем этого многолетнего конфликта. Маргарита была очень близка с матерью, а Эвклид в те годы, откровенно говоря, не всегда вел себя пристойно, постоянно обманывая свою жену. Дочь этого терпеть не желала. Эвклид, по всей видимости, тип чрезвычайно интересный и пользовавшийся успехом у своих студентов, особенно студенток, ведь и Маргарита, и Анхель были в курсе сплетен о немалом количестве побед профессора в университете.

Я тоже была в курсе его побед, но предпочла, естественно, промолчать. Анхель смотрел на меня так, словно только что допустил непростительную оплошность и желал оправдаться. Сам-то он может понять Эвклида, заявил он, и, в определенной степени, даже может понять, почему тот просил не говорить мне о Маргарите: потому что в детстве она была его любимицей, светом его очей. «Сейчас покажу», — он встал, вышел в комнату и вернулся с обувной коробкой, где хранил вещи своей бывшей. Передо мной появилась фотография Эвклида с тремя детишками и еще одна — с девочкой Маргаритой, сидящей у него на плечах. Анхелю достало деликатности не показывать мне взрослую Маргариту, фото которой, вне всякого сомнения, лежали в одном из этих конвертов с фотокарточками.

Когда он познакомился с Маргаритой, продолжал он, ее отношения с отцом уже начали портиться. По словам Анхеля, Эвклид был слишком занят своей жизнью, университетом, интрижками и не заметил отчуждения дочери, которое начиналось скрытно и тихо, но вскоре стало выплескиваться на поверхность. Она стала его игнорировать, медленно выдавливая из своей жизни. Все происходило на глазах Анхеля: переживания Маргариты из-за матери, ее гневные филиппики, обращенные против отца, разговоры с братом. Именно поэтому, сказал он, между Маргаритой и Дайани и возникло такое понимание, они как будто узнали друг друга, словно каждая из них увидела в другой отражение себя: одна, более юная, увидела свое будущее, а вторая, более взрослая, — свое прошлое. Возможно, они подражали друг другу.

Однако последней каплей, тем, что окончательно привело к решению матери Маргариты потребовать развода, стало то, что однажды она неожиданно вернулась домой в неурочное время и застала мужа в постели с девушкой. Это все определило как для нее, так и для Маргариты, которая больше ни единого слова родителю не сказала. Конечно, продолжил Анхель, такое должно было стать последней каплей, тем более что свежи были последствия другого кризиса, случившегося несколько лет назад, когда Эвклиду стукнуло пятьдесят. Друг семьи увидел его в «Лас-Каньитас», баре в «Свободной Гаване», где тот пускал слюни подле какой-то девицы, видимо студентки, — маленькой шлюшки из тех, кто ухлестывает за преподавателями ради хороших оценок. Так и сказал, и мой желудок пронзила острая боль, от которой перехватило дыхание. Я еле булькнула:

— В «Лас-Каньитас»?

— Именно там. — кивнул Анхель и продолжал: — Маргарита, когда узнала, просто взбесилась, хотя тогда еще не решалась вступать с отцом в прямую конфронтацию.

Я думала, что прямо сейчас помру, клянусь. Я была шлюшкой из «Лас-Каньитас». Хотя я совсем не искала хороших оценок, потому что они у меня и так были, я искала… Ничего, я ничего не искала. Я просто была любовницей человека, который меня удовлетворял и был счастлив отпраздновать со мной свое пятидесятилетие, вот и все. А его семья в это время погружалась в хаос. В эту секунду я желала только одного: провалиться сквозь землю. Чтобы Анхель больше ничего не говорил, а я могла провалиться сквозь землю. Но Анхель продолжал.

Та история нанесла семье глубокую рану, и когда жена застала Эвклида с какой-то девушкой в супружеской постели, то, по ее мнению, мнению матери Маргариты, это была та же самая шлюха, что и в «Лас-Каньитас». Для Маргариты личность этой особы не представляла интереса. Проблемой был Эвклид, а не его пассия. Обманщик — ее отец. Я уж не знала, куда мне деваться. Не имея возможности хоть что-то сказать, я присутствовала в драме, от которой в свое время избавил меня Эвклид, и чувствовала себя виноватой. И пусть вина за тот окончательный разрыв лежала не на мне, чувствовала я себя ужасно, просто ужасно, меня охватило сильнейшее желание убраться отсюда, побежать к Эвклиду, обнять его, сказать, как это прекрасно, что наша дружба, несмотря ни на что, выжила. Мне хотелось только этого, но Анхель продолжал говорить.

Когда они с Маргаритой решили пожениться, она уже не разговаривала с отцом, но как-никак планировалась свадьба, так что она решила приити к нему с этой новостью и слегка сгладить углы. Похоже, после долгого разговора, когда стало казаться, что все мало-помалу налаживается, Эвклид спросил ее о семейной реликвии. Он знал, что его дочь — наследница этой реликвии, частью которой является документ итальянца, изобретателя телефона. Дело было в том, что Эвклида с давних пор интересовал этот документ, но пока он был женат на матери Маргариты, та ни разу не пожелала эту бумагу ему показать.

— Знаешь, что тогда придумал Эвклид? — спросил меня Анхель. — Не нашел ничего лучше, как предложить Маргарите продать ему этот документ. Она собиралась замуж, деньги ей были нужны, а он только что получил гонорар за статью, опубликованную в одном научном журнале в Колумбии. Для Маргариты это стало холодным душем — ведром ледяной воды на голову в три часа ночи зимой — и она снова послала его ко всем чертям, как всегда. Ясное дело, «всегда» — слово слишком долгое, добавил Анхель, потому что сердце у Маргариты было огромное, и через какое-то время она захотела с отцом помириться. Она с ним встретилась, потом он зашел ее навестить, и в одно из этих свиданий ему удалось заполучить этот документ.

— Он выкрал документ, Хулия, выкрал у нее эту реликвию, а она даже не заметила, понимаешь?

Это ему сказала Маргарита, рыдая в Сан-Паулу, и именно поэтому Анхель хотел получить документ обратно, потому что все это представлялось ему в высшей степени несправедливым — никто не имеет права красть жизнь у другого.

— Посмотри сюда, — произнес он, роясь в бумагах, лежавших в обувной коробке, — здесь только часть ее жизни: некоторые фотографии, школьные документы. Взгляни на это, — повторил он, вынимая из коробки вырванную из какого-то журнала страницу. — Она сохранила ее как доказательство оскорбления — это статья, опубликованная Эвклидом в Колумбии, та самая, за которую он получил гонорар, которым думал расплатиться за документ итальянца.

Я взяла в руки журнальную страницу, увидела цветную печать, заголовок статьи, имя друга моего Эвклида, набранное большими буквами, начала читать — и тут весь мир остановился. Да, планета Земля вдруг прекратила вращаться, и я почувствовала, что меня с ног до головы охватывает пламя, языками обвиваясь вокруг тела, пока я быстро, просто с невероятной скоростью, пробегала по строчкам: мне не требовалось зрение, с первых же строк я могла с закрытыми глазами повторить все постулаты статьи, подписанной именем Эвклида. Содержание этой статьи, мысли, изложенные именитым кубинским профессором, вся свежесть его аргументации, все математические доказательства, весь его небольшой вклад в универсальное научное знание, сама идея, разработанная столь тщательно, — все это была моя дипломная работа. Да, это было краткое изложение моего университетского дипломного проекта, стоившего мне стольких бессонных ночей, удостоенного похвал и поздравлений; проекта, за который мне присвоили степень магистра математики и который я нигде не публиковала — у меня осталась только кипа исписанных листов бумаги в ящике стола, у меня дома. Эвклид украл мой ум. А мой ум — это моя жизнь.

Понимаешь? Я мыслю, следовательно, я существую, а все остальное — к чертям собачьим.