Гавана, год нуля

11

На следующее заседание научной группы я не пошла: если честно, мне не хотелось видеть Эвклида. Утром я позвонила ему из квартиры соседа и сказала, что у меня то ли менструальные боли, то ли какая-то другая напасть, в общем, прийти не смогу. Поверил он или нет — меня как-то не слишком волновало. Заодно я позвонила Анхелю, но он не ответил. Решив повторить попытку несколько позже, я вернулась к себе домой и вроде бы взялась за стирку — уже плохо помню, но знаю, что чувствовала себя не в своей тарелке и что в квартире было битком народу, впрочем, как всегда. В этом городе все разговаривают так, будто все вокруг глухие: кричат с балконов, призывая отпрысков домой, музыку почему-то непременно включают на всю катушку, а секреты оглашаются при широко открытых дверях. Причину такого поведения я вижу в самих Карибах — во всем виновато это море, такое теплое и бурное. Как тебе объяснение? В общем, когда мне явно не по себе, да еще до такой степени, что даже ощупывание шрама на животе не успокаивает, мне нужно увидеть море: пусть оно меня утешит и что-нибудь присоветует. По меньшей мере оно меня выслушает.

В тот день я пошла на берег прогуляться. Недостатка в поводах паршиво себя чувствовать у меня не было. Во-первых, то, как поступил со мной Эвклид, — этого, естественно, я никогда не смогу переварить. Далее, потому что… как бы тебе это объяснить? Мне тогда казалось, что жизнь моя словно поставлена на паузу. Смотри, Эвклид ведь был для меня лучшим другом, и только что я столкнулась с невероятным предательством с его стороны: да, все верно, совершённым в минуту слабости, и я ни капли не сомневалась, что он меня любит, однако меня просто выворачивало при мысли о том, что он оказался способен так со мной поступить и не способен — в этом признаться. Другими словами, мой единственный друг вовсе не был настоящим другом. Понимаешь? Я никогда не могла похвастать толпой друзей, с самого детства я была скорее одиночкой, но хоть один настоящий друг должен же быть. С другой стороны — Анхель. Что у нас за отношения? Мы любовники, вместе спим, это верно, но мы и не пара, и не жених с невестой, ни «познакомься, это моя девушка» — нет. Мы любовники, и известно об этом только нам двоим.

В ту пору мой братец не упускал случая подкатить ко мне с вопросом, с кем же это я сплю, когда не возвращаюсь ночевать в Аламар. Советовал соблюдать осторожность, не знаться с иностранцами и предлагал привести своего парня домой. Он совершенно ничего не знал о моей жизни, однако любил выступать в роли старшего брата, мужчины-защитника. Откровенно говоря, мне самой хотелось представить ему Анхеля, вот только Анхель не был моим женихом, у нас еще ничего не прояснилось. Понимаешь? Любовник — с одной стороны, как бы друг — с другой, и этого более чем достаточно, даже если не трогать профессиональную карьеру, а она-то уж точно последний гвоздь в крышку гроба. Сущий кошмар. Разве нет?

Бродила я долго, но мне так и не попался ни один телефон, чтобы позвонить Анхелю. И вот я, благо что шла мимо остановки как раз в тот момент, когда автобус открыл двери, недолго думая, в него села. Уж отыщется какой-никакой аппарат в рабочем состоянии, и если окажется, что мы можем увидеться, то я уже буду на той стороне бухты, ближе к его дому.

Данте Алигьери следовало бы включить в перечень адских мук автобусную поездку из Аламара в Гавану. Вот уж где близость к ближнему своему. Вы дышите друг другу в лицо, и еще чуть-чуть — станете единой плотью. Ты уже не понимаешь: прижавшаяся к тебе нога — твоя или твоего соседа, а рука в твоем кошельке — твоя или все того же соседа, и то, что впилось тебе в ягодицы, тебе нравится или вызывает отвращение. Ты не можешь понять, не можешь идентифицировать абсолютно ничего, за исключением той капли пота, что сползает по твоему позвоночнику практически с той же скоростью, с которой перемещается в пространстве под тропическим солнцем автобус — медленно и с напрягом.

У меня не было сил терпеть эту муку долго, и при первой же возможности я высадилась и дальше по Малекону пошла пешком, все так же — по берегу моря, теплого и бурного. Откровенно говоря, я бы с большим удовольствием подумала о чем-то другом, но мне было тяжеловато переключиться с размышлений о Меуччи и всем, что крутилось вокруг него, особенно теперь, когда я уже приняла решение изъять документ из рук Эвклида. Ну да, ведь Эвклида — как-то по-своему — я буду любить все равно, однако документа теперь он не заслуживает, это уже не обсуждается. В тот день я обдумывала, как бы мне заполучить реликвию, которую он наверняка прячет у себя в комнате. Например, можно притаиться где-нибудь возле его дома, дождаться, пока он выйдет — к примеру, выгуливать Этсетера, — и тут же подняться в квартиру и сказать старушке, что я подожду Эвклида в его комнате. Или можно, сидя у него в гостях, дождаться, пока он отлучится в туалет. Или притвориться, что мне стало плохо, и сделать так, чтобы он уступил мне на ночь свою комнату. Я могла придумать миллион разных способов, которые, вне всякого сомнения, сделают из меня воровку, но, как гласит пословица, вор, укравший у вора, на сто лет прощен. Разве не так?

Самым удивительным для меня оказалось то, что по чистой случайности я дошла ровно до той точки, вокруг которой уже довольно давно крутились многие. Ну да, все мы, хоть и по разным причинам, охотились за одним и тем же.

Чего я хотела от этого документа? Честно говоря, у меня не было никакого особого мотива. Сначала научное любопытство и желание совместной работы с другом, а теперь — желание этого друга наказать. Не знаю. Если подумать, то, наверное, мне просто нужна была цель — что-то такое, что помогло бы сохранить саму себя в пустоте того года. Интерес Анхеля лежал на поверхности: он хотел вернуть реликвию Маргарите. О мотивах Эвклида уже сказано. А что касается писателя, то я была совершенно уверена, что документ интересует его исключительно как подтверждение той истории, над которой он работал. Во время одного из наших первых разговоров он прямо об этом сказал: выдуманная история должна была оказаться в итоге реальностью чистой воды, Историей с большой буквы, и убедить в этом читателя он сможет, только имея манускрипт Меуччи.

Минуточку. По словам Анхеля, Маргарита говорила, что документ у Эвклида. И по его же словам, Леонардо полагает, что документ находится у Анхеля. Со своей стороны, лгунишка Эвклид сказал мне, что Маргарита отдала документ Леонардо. А что на эту тему говорил писатель? Ничего. И я решила сначала позвонить ему, а уж потом — Анхелю.

Чтобы найти работающий телефон, пришлось как следует прогуляться. Мне ответил Леонардо — любезный и обрадованный моим звонком. Сказал, что весь вечер будет дома, потому что сын сейчас у него, и если я свободна, то могу зайти; если в двух словах, то ребенок в доме — это пятибалльный ураган, и все равно ничего путного делать он не может, кроме как присматривать за стихийным бедствием. В ответ я сказала, пусть греет воду и заваривает лимонное сорго — скоро приду. И повесила трубку.

Придя к писателю, я нашла дверь гаража открытой, напиток — остывшим, а Леонардо — лежащим на кровати вместе с сыном, где он демонстрировал ребенку карту мира. Мальчишка мне понравился. Это был живая уменьшенная копия своего отца: маленький полукровка в очочках, с благожелательным взглядом. Едва увидев меня, он сразу же поднялся, ответил на мой «добрый день» кратким «добрый» и вопросительно взглянул на папу, желая знать, кто я. Невеста? Леонардо тоже поднялся и двинулся навстречу мне, заодно объясняя, что я — его подруга и, чтобы подруга не подумала, что они с ним — неряхи, было бы неплохо, если бы сын убрал с постели книги, а также все рисунки и карандаши, разбросанные по полу. Мальчик скорчил рожицу, поправил пальцем очочки на носу, но последовал совету отца. Наблюдать за ними было забавно: пока один собирал бумаги с пола, другой ставил на огонь ковшик с заваренным сорго, и было похоже, будто этот один человек, но в двух разных масштабах. Большой в эту секунду что-то мне говорил, а меньший, сидя на полу, время от времени быстро вскидывал голову, бросая на меня пытливые взгляды недоверчивого инспектора. Когда все было убрано, Леонардо предложил мальчику пойти в дом и навестить бабушку и дедушку. Мальцу, похоже, эта идея не понравилась, он покосился на меня, а потом поинтересовался у отца, почему тот хочет остаться со мной наедине, если я не его невеста. Отец скорчил страшную гримасу, поправил очки и рукой указал на дверь. Мальчик двинулся к выходу, недовольно ворча.

Как только он скрылся из виду, Леонардо тяжело вздохнул и сказал, что безумно хочет промочить горло, но не любит пить на глазах сынишки. Вытащил откуда-то из-за книг бутылку и, разбавив сорго в своей чашке, стал рассказывать, что утром ходил сдавать кровь. «Эта страна, — заявил он, — сошла с ума». А поскольку ситуация настолько аховая, что у людей не хватает еды, почти никто не желает добровольно сдавать кровь, ясное дело — сил на это нету. И что тогда придумали в его районе? Выдавать за сданную кровь бутылку рома. Безумие, но ведь ром тоже безумно дорог, а поскольку здоровье у Леонардо стальное, в такие моменты он чувствует себя просто отлично: его кровь, возможно, спасет кому-то жизнь, а взамен его организм получает немного ромчика, который очень любит. «Хочешь?» — спросил он. Я предпочла беспримесное лимонное сорго. Кроме всего прочего, если бы я согласилась влить в себя глоток из этой бутылки, то почувствовала бы себя настоящей вампиршей, честное слово.

В тот вечер он в первый для меня раз поставил Франка Дельгадо, своего любимого барда, которого раньше я не знала, а теперь просто обожаю, хотя, откровенно говоря, в тот вечер музыка эта шла для меня неким фоном к словам писателя. Лео обладал даром заставить предметы говорить, и каждый из них таил в себе целую историю. Мое внимание привлек стакан с карандашами и авторучками, откуда торчала русская деревянная ложка — из тех, что расписывают вручную, очень красивая, и Лео тут же рассказал мне о своем коротком визите в Москву. Сказал, что ложку эту ему подарили на бульваре по имени Арбат, в чудном месте, где много книжных развалов, сувениров и дешевых пластинок. Денег у него практически не было, но он просто прирос к месту перед расписными ложками цматрешками, которыми торговала некая сеньора, все — расписанные вручную, ею же и расписанные. Леонардо испытывал искреннее восхищение перед теми людьми, которые умели делать что-то собственными руками, чем, по-видимому, и объяснялись многие его навыки — он также стремился очень многое делать руками, хотя и не считал это чем-то значительным. А та женщина в его глазах была просто волшебницей, и он так нахваливал ее работу, что бедняжке ничего не оставалось, кроме как подарить ему одну ложку. И вот она здесь, в окружении карандашей и ручек, с помощью которых Леонардо создает свои произведения.

Таким произведением был роман об Антонио Меуччи, и мне не надо было подводить писателя к этой теме всяческими ухищрениями. Леонардо был настолько погружен в эту историю, что просто не мог о ней не говорить. Он поведал мне, что только что прочел несколько очень интересных статей, проливших свет на первые эксперименты Меуччи. По мнению автора этих статей — Базилио Катания, крупного итальянского ученого и исследователя, в телефонах, созданных в Гаване, несмотря на всю их примитивность, был уже учтен принцип переменного сопротивления — тот самый, что Томас Алва Эдисон применил много позже в своем угольном микрофоне. Другими словами, с самого начала творение Меуччи формулировало вопросы, которые возникнут в ближайшем будущем. Парень оказался первопроходцем. Пока Леонардо говорил, мне нравилось представлять себе Антонио в ту пору, когда закрылся театр «Такой», а он, запершись в лаборатории, придумывал схемы экспериментов, ставил опыты, совершал ошибки и вновь начинал с начала. Ведь в этом — вся суть дела: пробовать еще и еще раз, пробовать тысячи раз, пока у тебя не получится, пока не получишь тот результат, который тебя удовлетворит.