Гавана, год нуля

13

У тебя никогда не возникало желания убить? Я хочу сказать, не было ли у тебя желания схватить кого-нибудь за горло и свернуть ему шею, как цыпленку: раз — и конец? Сама я никогда этого не делала, этим у нас занимался мой отчим — я о цыплятах, естественно. Мне от этого жуть как не по себе, ведь если разобраться — что плохого сделали мне цыплята? Ничего, абсолютно, в отличие от некоторых людей. Поэтому желание убить у меня возникло. Один раз. Естественно, я этого не сделала. Границы приемлемого у меня далеко не бесконечны, я бы даже сказала, довольно узки. Мой максимум — произнести в сердцах «убила бы» — и приехали.

День, когда мне захотелось убить, был понедельником. Это я помню очень отчетливо. В субботу я почти весь день провела с Эвклидом: сначала на заседании нашей научной группы, потом — у него дома. В те выходные Анхель был занят, он должен был провести время в доме отца — семейный обед и всякое такое; так что встретиться у нас не получилось, и я решила, что посвящу субботу моему старому профессору. Мы подискутировали на темы фракталов и хаоса, сходили прогуляться с Этсетерой, послушали рассказы Чичи, поболтали со старухой и даже вместе поужинали. На ужин было подано вкуснейшее блюдо: рис с горохом и фальшивым мясным фаршем, изготовленным из банановой кожуры. Просто объеденье для тех лет. Когда пришло время удалиться в его комнату и за закрытыми дверями завести разговор на нашу любимую тему, Эвклид объявил, что у него для меня сюрприз. Надо сказать, ему удалось меня удивить. Он навел справки, и теперь у него в руках имеется адрес Музея Гарибальди — Меуччи, того самого дома на Статен-Айленде, куда мы немедленно отправимся, как только раздобудем документ. Я впала в состояние между изумлением и недоумением, а Эвклид пояснил, как после долгих размышлений пришел к заключению, что этот музей — единственное в мире место, где мы сможем найти собеседников, способных оценить значение нашей находки. Дом Меуччи, его музей. В любом другом месте нам пришлось бы начать с объяснений, кто такой Меуччи, и терпеть снисходительные улыбочки людей, принимающих нас за умалишенных. Только представь себе, сказал Эвклид, и я представила. Представила нас при входе в здание Академии наук, где мы объясняем вахтеру, что телефон был изобретен в Гаване неким итальянцем и у нас есть доказательство. Улыбочку, несомненно, сменит сочувственный взгляд на чуваков, слетевших с катушек от переизбытка гороха, солнца и затянувшегося «особого периода». После этого он очень вежливо попросит нас освободить помещение, и кончится все посиделками на городской стене, под палящим солнцем, с документом в руках и полным непониманием, что с ним делать. Так вот, Эвклид избавит нас от этой горькой чаши. Обретя документ, мы тут же свяжемся с музеем и только после этого начнем действовать наверняка. Конечно, уточнил он, мы не уподобимся недоразвитым простакам, что суют сокровище первому встречному-поперечному. Нет, конечно. Контакт с музеем будет лишь первым шагом к тому, чтобы обеспечить наше будущее, потому что наше будущее, подытожил Эвклид, это будущее ученых, вернувших Меуччи международное признание.

Откровенно говоря, до этого момента у меня в голове не было полной уверенности, как поступить с документом, заполучив его в руки. И в рамках моего первоначального пакта с Эвклидом, и в рамках соглашения с Анхелем я останавливалась на этапе обретения этой замечательной бумаги. Все остальное должно было определиться исключительно на этом рубеже, и, возможно, ровно по этой причине далее этого рубежа мысль моя пока не простиралась. Эвклид же, по всей видимости, все уже просчитал. Должна признать, план его был логичен. Действительно, самым подходящим местом, чтобы завести разговор о манускрипте, является музей в Статен-Айленде. Это элементарно. Но больше всего в тот момент меня поразила не мысль о том, что я чуть не опоздала, а то, что Эвклид посвящает меня в этот план и даже показывает бумажку с адресом музея, которую уже подшил в папку вместе с другими материалами по Меуччи. Ведь если документ хранится у Эвклида, то зачем он мне обо всем этом говорит? Что ему от меня нужно? Чтобы я продолжала тянуть из Леонардо информацию? Ладно. Но тогда я решительно не могу понять, зачем Эвклид дает мне адрес музея. Я поняла это несколько позже.

Понедельник я провела на работе, изнывая в ожидании конца рабочего дня, чтобы поскорей увидеть Анхеля. Директрисе я сказала, что у меня заболел отчим и время от времени я вынуждена звонить домой. И она разрешила мне пользоваться телефоном в ее кабинете. За утро я попыталась дозвониться тысячу раз, но треклятый аппарат в квартире Анхеля только странно гудел, однако никто не брал трубку. К черту! Закончив работу, я сказала себе, что телефон как пить дать просто не работает, чему в последнее время не приходится удивляться, и я не должна из-за этого упускать возможность повидаться с ним и заодно сообщить последние новости от Эвклида. Я вышла, вернее, почти выбежала из техникума и направилась прямиком к Анхелю, и вот я уже стучу в его дверь, и… Бац! Я лицом к лицу оказываюсь перед Барбарой, итальянкой.

Наверное, я остолбенела. Как в кино, когда киномеханик вдруг перепутал бобину и вместо продолжения ленты у тебя перед глазами внезапно встает сцена из другого фильма, о котором ты ни сном ни духом. Что-то в этом роде. Или когда долго работаешь за компьютером и внезапно отрубается электричество, а ты, не успев сохранить сделанное, сидишь и тупо смотришь в темный монитор, даже еще не осознав, что все твои труды отправились черту под хвост. Я просто остолбенела и не могла даже шелохнуться, зато невозможно описать, какой радостью заискрилась Барбара, увидев меня. Она заулыбалась, потом выразила свою радость вербально и пригласила меня заходить. Я перешагнула порог. Она сообщила, что Анхель пошел поискать что-нибудь на ужин, потому что она голодна, а еще — что она счастлива меня видеть, и что если мне хочется кофе, то она только что сварила его, и что кубинский кофе ей очень нравится, и что мы с ней можем выпить по чашечке, пока ожидаем Анхеля. Все это она произнесла, плывя королевой, а я плелась за ней на кухню, где потом наблюдала, как она вынимает из шкафчика чашки и разливает по ним кофе, словно у себя дома.

Кофе был хорош. Это был настоящий кофе, мы пили его в гостиной, а она говорила и говорила, потому что Барбара испытывала постоянную потребность в говорении, она говорила со смешным и странным акцентом, который каким-то неведомым образом казался мне удивительно знакомым и даже, не знаю, симпатичным, что ли. Если бы она не была настолько разговорчивой, мы бы, наверное, сидели там вдвоем, как две идиотки, ни одна из которых не может понять, что делает в этой гостиной вторая. Однако Барбара испытывала непрестанную потребность говорить, и вот, когда мы уже исчерпали все поверхностные темы, а Анхель, по всей видимости, ушел на край света в поисках еды и кофе закончился, она произнесла: может ли она кое о чем меня спросить? Я сказала, ну да, конечно. Она как-то глупо хихикнула и добавила, что хочет спросить меня как женщина женщину. Прям как в какой-нибудь песенке, из самых пошлых. И сразу же заявила, что ей прекрасно известно, что я — лучшая подруга Анхеля и что именно по этой причине она набралась смелости ко мне обратиться, потому что ей, вообще-то, не с кем об этом поговорить, а поговорить просто необходимо. Тут она вздохнула и сказала, что ей кажется, она влюбилась в Анхеля, и что с самого первого раза, когда они оказались вдвоем и он взял ее за руку на первомайской демонстрации, она ощутила нечто особенное. А затем… затем все пошло как-то странно, вплоть до их поездки в Сьенфуэгос, замечательный город на побережье бухты невозможной красоты — Перла-дель-Сур, «жемчужины юга», как, по словам Анхеля, ее называли… Так вот, там тоже все было довольно странно, они стояли лицом к морю, он обнял ее за плечи, шепча на ушко слова из песни Бенни Море: «Как же это случилось, я не смогу тебе рассказать, как это случилось, но о тебе…», и дальше Барбара уже не могла сопротивляться. Еще никто не знает, что они теперь вместе, знаю теперь только я, заверила она, и то лишь потому, что ей нужно было с кем-то поговорить. Она в замешательстве, поскольку наслышана о кубинцах, которые влюбляют в себя иностранок из корыстных побуждений, но она-то чувствовала совсем другое, нечто такое, что уходило далеко за пределы телесных желаний. Тут она спросила: capichi?[3] И я автоматически кивнула. Тогда она добавила, что ей хотелось бы знать: может ли она доверять Анхелю; пожалуйста, она просит, чтобы я сказала ей правду, потому что мне она доверяет.

Барбара доверяет мне и хочет знать, можно ли ей доверять Анхелю. Шикарно. Скажешь, нет? Думаю, что именно в эту секунду меня и охватило желание убить. Не Барбару, естественно, ведь бедная итальяночка только смотрела на меня, ожидая ответа, который лучшая подруга Анхеля могла дать ей как женщина женщине. Я медленно и глубоко вздохнула, а потом выдала: «Лично мне он ничего о вас с ним не говорил, но если ты действительно хочешь знать правду… то я точно знаю, что он любит другую».

Барбара натянуто улыбнулась и опустила голову, закусив губу, потом подняла голову, устремив взгляд в небо, вздохнула, вернув голову в нормальное положение, и приложила по пальцу к каждому глазу, словно сдерживая готовые пролиться слезы. После чего сказала «спасибо» и поднялась. Я проследовала за ней на балкон, где она уже успела опереться на решетку, устремив взгляд на мой любимый проспект. Стоя перед балконной дверью, я произнесла «мне очень жаль», и она ответила, что все в порядке, что знать правду всегда лучше, даже если она и горькая. Повернувшись лицом ко мне, она заявила, что очень мне благодарна. Я спросила, что она собирается делать, и она ответила, что не знает пока: в конце концов, она же здесь не живет, она здесь только на каникулах, так что, скорей всего, ничего страшного не произошло — она с этим справится. Я кивнула, еще раз выразила сожаление и сказала, что мне нужно идти. Естественно, я не могла прямо сказать ей, что не имею ни малейшего желания видеться с Анхелем в таких обстоятельствах. Барбара проводила меня до порога и уже возле самых дверей положила руку мне на плечо, еще раз поблагодарила и сказала, что ей очень хотелось бы остаться моей подругой, «Мне так нужна подруга», — повторила она и прибавила, что слышала от Анхеля, что я — человек особенный. Она черкнула на обрывке бумаги номер телефона и спросила, не могу ли я дать ей свой. Но у меня телефона не было, так что я просто пообещала ей позвонить. Иногда не иметь телефона — это почти что не существовать.

В тот понедельник я шла по Двадцать третьей улице с весьма странным чувством. Город вдруг стал черно-белым: все цвета неожиданно исчезли, и я шла по улице из какой-то старой кинопленки. Люди вокруг двигались замедленно, велосипеды неспешно катились по асфальту, плавящемуся на солнце, но все это как-то устало, а голоса и гудки редких машин отзывались неторопливым эхом. Создавалось впечатление, что никто не хотел здесь быть — ни прохожие, ни я сама, с трудом переставлявшая ноги, словно с неподъемным грузом на плечах, стальной плитой, согнувшей меня. Вот так я шла. Будь это и вправду кинолента, ее музыкальным фоном была бы не «Моя душа» — любимая песня Анхеля, а другая, с того же диска, который он так любил слушать, со словами: «Счастье, прощай, мы почти незнакомы, ты прошло мимо, не заметив страданий и напрасных моих стремлений…» Быть может, именно мои стремления в тот печальный год и расцвечивали город разными красками, и когда они оборвались в тот день, все стало черно-белым. Знаю только, что я все шла и шла, быстрым шагом спустилась по проспекту, потом дальше, на Малекон. Я ощущала острую необходимость увидеть море, которое меня успокаивает, хотя и не могла позволить себе посидеть на городской стене, потому что, если честно, набранное ускорение просто не давало мне остановиться: блузка уже прилипла к потной спине, но потребность выплеснуть накопленную энергию оставалась. И я пошла дальше. Шла и думала, и это поддерживало ускорение.