Гавана, год нуля

Только не думай, что мне хоть как-то помогли эти выводы — вовсе нет, но они несколько успокоили раздрай в моей душе, потому что все, абсолютно все, приобрело целостность, раньше мной не замечаемую. Если вдуматься, то это коллективное помешательство на Меуччи тоже началось в 1989 году, в год столетия со дня его смерти, по каковому поводу «Гранма» и разместила заметку, о которой рассказал мне Эвклид, а теперь вот, оказывается, и Анхель был с ней знаком. Леонардо и спрашивать не нужно, потому что он-то собрал по теме вообще все, и было совершенно невозможно, чтобы эту статью он пропустил. Но немного позже он сам пришел ко мне с подтверждением, и тогда я узнала, что именно с подачи «Гранмы» и Маргарита заговорила с ним о документе Меуччи. Другими словами, в точке бифуркации 1989 года Леонардо берется писать роман о жизни Меуччи с идиотской уверенностью, что само наличие оригинального документа, которым владеет его подруга, сделает из этой книги шедевр. А Анхелю в преддверии надвигающихся экономических проблем приходит в голову предложить жене продать документ. В то же время Эвклид, который уже давно проявляет интерес к принадлежащей его дочери бумаге, начинает беспокоиться о том, что статья может привлечь внимание других людей. Ровно с того момента все начинает меняться, эволюционируя до того состояния, в котором мы сейчас оказались.

Тем вечером я и не заметила, когда Рахманинов умолк, зато я знаю, что в какой-то момент открыла глаза и обнаружила, что в комнате я одна, а вокруг — полная тишина. По всей видимости, я задремала, что ничуть не удивительно, поскольку всю прошлую ночь я вертелась с боку на бок в гостиной нашей квартиры. Стало быть, убаюканная звуками фортепиано и погруженная в свои размышления, я даже не заметила, когда Эвклид вышел из комнаты. Помню, что я села на кровати и огляделась по сторонам. Сколько времени прошло, я не знала, но друг мой вышел, оставив меня здесь, в своей комнате. Несколько дней назад, когда я еще думала, что реликвия хранится у него, я посчитала бы, что мне представился просто шикарный случай, но сейчас все это было просто смешно. Что может хранить Эвклид? Если уж мой бедный профессор оказался способен своровать часть моего чертова диплома, чтобы заработать несколько грошей, то чего бы он только не отдал за возможность получить в свои руки оригинальный документ, свидетельство изобретения телефона? Он бы стал знаменит. Разве нет? И к нему уже следовало бы обращаться исключительно на «вы».

Куда там! Определенно, у моего профессора ничего нет. Версия Анхеля, как увядающий цветок, теряла лепестки. Никогда еще мне не приходилось наблюдать столь быстротечный процесс преобразования материи. Анхелю, по большому счету, на Меуччи было плевать, поэтому сам по себе манускрипт не имел для него ценности. Он не стремился им обладать, а рассматривал лишь как необходимый этап в процессе получения желаемого. Именно по этой причине лепестки, облетавшие с его версии, превращались в избирательные бюллетени с голосами против него, потому что открывали мне, вернее, делали очевидным то, что сказал Лео: документ у Анхеля. Очень вероятно, что вначале он оставил документ у себя, полагая, что Маргарита за ним вернется, а когда этого не произошло, стал хранителем реликвии Маргариты точно так же, как является хранителем воспоминаний незнакомки с видеопленок. Анхель с его историями! И совершенно ясно, что вообще-то он не хотел продавать манусккрипт, несмотря на настойчивые просьбы Леонардо. Сам Анхель однажды сказал мне, что, даже будь документ у него, он бы ни за что не отдал его писателю. Нет, он хотел и дальше хранить реликвию у себя. Наверное, я покажусь тебе несколько недалекой, но, даже зная, что Анхель спит с итальянкой, я верила тому, что он наговорил мне в парке, верила, что он меня любит. Именно так. Если б он меня не любил, для него все было бы просто: он кувыркается с итальянкой, продает ей документ, и гори оно все синим пламенем. Ни единой причины оправдываться передо мной у него нет. Тем не менее, как и сказал Лео, Анхель не хочет меня потерять. Это факт. Поэтому я ему верила, как верила во все остальное: в его желание снова покорить Маргариту, в красивую историю о возвращении ей реликвии, чтобы она стала думать о нем лучше. Я верила в его любовь ко мне и в его решение продать манускрипт Барбаре. Во все это я верила, как и в то, что он не признается мне, что документ у него, чтобы защитить себя и вызвать мое восхищение собой или, как выразился Лео, стать для меня принцем голубых кровей.

Знаешь, в чем моя проблема? Большая проблема, которая, как и все на свете, зависит от того, под каким углом на нее смотреть. В одном научно-фантастическом рассказе, который я прочла много лет назад, была фраза: «Когда ты находишься на берегу, движется лодка, а когда ты находишься в лодке, движутся берега». Все относительно. Нет? Снова старик Эйнштейн. Моя проблема в том, что у меня нет психологических травм, полученных в семье. У меня было счастливое детство: никто меня не бросал, никто меня не разлюблял, у меня есть мама и папа, мачеха и отчим, и все они вместе, все взбалмошные, все счастливые. Все любят меня и друг друга. Они любят и нас с братом, и дочек моей мачехи. Полный отстой. Совершенная гармония. Я еще и росла без каких-либо серьезных проблем, что неудивительно, потому что, когда люди друг друга любят, все остальное можно пережить. Нет воды и света, бегают тараканы, кто-то сходит с ума — а мои: ну и что? Когда люди друг друга любят, все преодолимо. Жесть. Клянусь, родители меня просто достали. Как бы странно это ни прозвучало, но взросление в таких условиях может стать настоящей проблемой, потому что делает тебя излишне структурированной. Как бы тебе объяснить? Это делает тебя очень восприимчивой, но при этом и очень справедливой. У меня просто сердце разрывается при виде чужих страданий. Мое сердце разрывается, когда я вижу Анхеля и думаю о его синдроме покинутости. Его бросали дважды, и даже сейчас он боится, что и сестренка от него уедет. И я верила ему еще и поэтому, и даже поняла, почему он прячет от меня документ. На самом деле это его единственная ложь. А с другой стороны — чего хотела я? Быть с ним, жить с ним. Именно это он мне только что предложил. Так о чем же еще просить?

Ни о чем. Я больше ни о чем не собиралась просить. Я понимала моего ангела и не собиралась его терять, хотя понять еще не значит простить. Понять: итальянка не вечно будет на Кубе, так что я заключу мир с моим ангелом, скажу ему, что я его понимаю и останусь с ним. Простить: я продолжу следовать плану Леонардо, переориентировав Барбару на Эвклида и изъяв у Анхеля документ, чтобы отдать его писателю. Это справедливо. Нет?

Не делай ты такое лицо! Да, меня просто наизнанку выворачивало от перспективы делить Анхеля с Барбарой, но мне не хотелось его терять, и он должен был заплатить за свою ошибку. Я ведь уже говорила: я равным образом восприимчива и справедлива. Нельзя так ранить людей. Я никогда подобного не терпела. Вот, например, недавно я тебе рассказывала, что решила уйти из Политеха, когда две мои ученицы вошли в туалет, рассуждая о моем дурном характере, причиной которому сексуальная неудовлетворенность. Помнишь? Это меня ранило до глубины души. Ты что думаешь — я спустила им это с рук? Конечно же нет. Это было несправедливо, поэтому мне пришлось кое-что предпринять. Девицы эти не сдали у меня ни одного экзамена, за целый год. Умом они всяко не блистали, и это сыграло мне на руку — скажем, это был их личный вклад, а остальное — спасибо математике, которая умеет быть неточной наукой. Кончилось тем, что обе были вынуждены пересдавать экзамен в августе: бедняжки зубрили учебники, пока остальные гуляли на каникулах. Одна прошла на следующий курс, а второй пришлось из университета уйти, но я точно знаю, что они усвоили этот урок, потому что я не спустила на тормозах. Когда они явились на переэкзаменовку, я посоветовала им уделять больше внимания учебе, а не фантазиям о сексуальной жизни преподавателей. Тебе, наверное, это не понравится, но это и называется «воздать по заслугам». И с Анхелем будет то же самое. Я его понимала, но сидеть сложа руки не могла, нужно было что-то делать. Мы жили в хаосе. Барбара была внешним элементом системы, оказывающим воздействие на поведение Анхеля, а мне захотелось стать бабочкой, которая вызовет ураган.

Эвклид появился в комнате с лампадкой в руках и объявил, что электричество отключили, но мать готовит на керосинке, так что я могу с ними поужинать. Приглашение я приняла, и Эвклид подсел ко мне с расспросами, что у меня случилось. Помню, что я смотрела на его лицо, подсвеченное в темноте, и в сердце своем ощущала большое и теплое чувство к нему, однако было бы справедливо, в высшей степени справедливо, чтобы документ ему не достался. Эвклид тоже лгал и должен за это ответить. Разве не так? Если кто-то и достоин получить документ, так это Леонардо, потому что его роман восстановит справедливость по отношению к Меуччи, тут я была согласна с Маргаритой. Пути назад отрезаны, хаос должен следовать путем эволюции. «Покажи мне фото твоей дочери», — попросила я Эвклида. И хорошо помню выражение сильнейшего удивления в его глазах. И я в первый раз увидела лицо Маргариты.

«…Принцесса молодая, и не злая, и простая, и красивая, как ты».