Гавана, год нуля

Я прислушивалась к разговору молодых людей, который вращался вокруг рок-концертов в «Патио-де-Мария» и их собственных литературных проектов, пока наконец на пороге не появилась Этсетера, а за собачкой — Эвклид, лицо которого расцвело улыбкой при виде компании, собравшейся в квартире. Я чмокнула его в щеку, дала ему возможность пообщаться с сыном, попрощалась с гостями, дождалась, когда он зажжет керосиновую лампу, и только тогда сказала, что нам нужно поговорить. Он, конечно же, подумал, что я принесла новости, потому что округлил глаза, зажег свечу и пригласил меня в свою комнату.

— Ты лгал мне, Эвклид, — вырвалось у меня, едва захлопнулась дверь.

Он с изумлением посмотрел на меня и, все еще держа в руках свечу, подошел ближе, спрашивая, что со мной случилось. Я повторила:

— Ты лгал, Эвклид, ты меня обманул.

Если бы в эту секунду ему пришло в голову попросить у меня прощения за то, что он взял для своей статьи мои идеи; если бы он начал извиняться, объяснять; если бы сказал о Маргарите… Не знаю, если бы он подал мне хоть малейший знак, все, возможно, пошло бы иначе, но он ничего этого не сделал, он ограничился лишь тем, что попросил меня успокоиться и снова поинтересовался, что со мной происходит. Тем самым он подтвердил, что обманывал меня много раз и не собирался совершить такую глупость, как раскаяться в грехах, не услышав конкретных обвинений. Эвклид всегда был очень умен. Я очень серьезно взглянула на него, вздохнула и сказала, что он знает Анхеля потому, что был его свекром, но предпочел скрыть от меня эту незначительную деталь. Мой бывший преподаватель криво улыбнулся и, ставя лампу на стол, проговорил:

— А, вот оно что.

И добавил, что, раз уж Анхель мне об этом сказал, волноваться не стоит — он, Эвклид, мне все объяснит; это очень печальная история, но, видимо, пришло время назвать все его печали своими именами. Я, Хулия, — та, кого он любит больше всего на свете, и он никогда не смог бы причинить мне хоть малейший вред, а уж тем более — мне соврать. На самом деле он уже давно собирался мне обо всем рассказать.

Тут меня вновь охватило бешенство, просто захлестнула гигантская волна ярости, потому что в ушах все еще звучала его первая фраза: «А, вот оно что». И в этих словах сквозило облегчение, что-то вроде «как хорошо, что это не про другое», что-то типа «а я-то испугался».

— А почему ты мне сразу не сказал? — спросила я.

В это мгновение дали электричество — вот так, совсем неожиданно, зажегся свет, а Эвклид улыбнулся, глядя мне в глаза, и произнес:

— Видишь, все не так страшно! Да будет свет!

Я проигнорировала его улыбку и снова повторила свой вопрос, но на этот раз — громче: почему он мне соврал? Мой старый преподаватель снова попросил меня успокоиться и открыл дверь — крикнуть матери, чтобы она погасила лампу и не мешала нам, потому что мы хотим поработать над научным проектом. Она ответила, что постучит в дверь, когда будет готов ужин. Я повторила тот же вопрос — почему он мне солгал? На этот раз он не улыбнулся и заявил, что, коль скоро я в таких расстроенных чувствах, лучше будет избавить его мать и соседей от прослушивания нашей беседы. И включил радиоприемник, все ту же волну.

По его версии выходило, что он ничего мне не сказал ровно потому, что не представилось удобного случая. С самого начала мой интерес к Анхелю был для него очевиден, и сообщение о том, что парень был мужем его дочери, могло, с одной стороны, пробудить во мне ненужное любопытство, а с другой — вынудило бы его говорить о Маргарите. А мне хорошо известно, вернее, только мне и известно, к каким тяжелым для него последствиям привел отъезд его детей, сначала Маргариты, а вслед за ней и Робертико.

— Я впал в депрессию, Хулия, помнишь?

И эта депрессия стоила ему работы в университете, заката карьеры, конца его социальной жизни. В тот день, когда мы с Анхелем случайно встретили его на улице, ему захотелось обо всем мне рассказать, но потом он подумал, что лучше этого не делать, потому что моя история не имеет ничего общего с его историей. Вообще-то, прибавил он, следовало бы признаться мне также и в том, что он звонил моему парню с просьбой об одолжении: ничего мне не говорить. Это был такой джентльменский пакт, но раз уж мой ангел его нарушил, значит, так тому и быть. Эвклид всего лишь хотел для меня самого лучшего, поэтому и решился ему позвонить, хотя, по правде сказать, они практически не общались. Когда Маргарита жила с Анхелем, она с Эвклидом не разговаривала, так что этот юноша был для него больше призраком, нежели зятем.

— А зачем населять призраками твои мечты, Хулия?

Он сказал, что предпочел видеть в Анхеле моего парня, нового персонажа в своей жизни, а не зятя, которого у него никогда, в сущности, и не было, не супруга дочери, которая с ним не разговаривала, потому что так и не простила отца.

— Хулия, я же не один раз изменил, — уточнил он.

И я поняла, что этой своей фразой он мимоходом дал понять, что я у него не была единственной. Хотя мне показалось это неуместным — по той простой причине, что я никогда и не претендовала на исключительность: любовники — это два тела, обладающие друг другом, лишь пока длится идиллия, оканчивающаяся либо забвением, либо соучастием.

В это мгновение повисла пауза. Мы молчали. Эвклид думал, какие истины еще мне открыть. А я затерялась в своих воспоминаниях о вечере в «Лас-Каньитас» и о том, что рассказал мне Анхель. Я думала о том, насколько непротиворечивы откровения Эвклида и что ему вовсе не обязательно было говорить мне о других своих любовницах и о том, что он понятия не имеет, о чем узнал Анхель от Маргариты. В общем, обо всем понемногу. Итак, я погрузилась в свои размышления, пока Эвклид не прервал их, сказав, что таковы были его резоны, и он надеется, что я пойму, и если теперь мне известны все подробности, он хотел бы кое-что мне рассказать.

— Раз уж пролился свет, пусть он осветит все, — прибавил он.

Я ничего не произнесла: наступила моя очередь слушать, и, надо сказать, я была в нетерпении. Дочь его носила то же имя, что и ее мать, имя, которое повторялось в семье, — традиция, ничего особенного. Самое важное, о чем Эвклид хотел мне поведать, было то, что именно его жена Маргарита была владелицей автографа Меуччи, о ней он мне и говорил в первый раз, когда зашла речь о Меуччи, и скрыл он от меня ее личность ровно по той же причине — дабы не примешивать к этой истории мои чувства. Но поскольку я об этом уже знаю, теперь нет никакого смысла хранить секреты.

— Документ я видел дома, Хулия, он принадлежал моей жене, так что я абсолютно уверен в его существовании, поскольку держал его в своих руках, — заявил Эвклид.

Становилось интересно. Я изобразила удивление и улыбнулась:

— Значит, он у твоей бывшей жены.

Однако Эвклид покачал головой. Руководствуясь семейной традицией, разного рода сентиментальными соображениями и тому подобными вещами, мать отдала его своей дочери.

— В таком случае документ у твоей дочери, в Бразилии, — весьма самоуверенно заявила я, а он снова возразил: документ здесь, на Кубе, его дочь знала, насколько Эвклид в нем заинтересован, но, желая наказать отца, перед отъездом отдала его другому человеку. В этой самой комнате, где мы с Эвклидом сейчас находились, Маргарита объявила о своем решении подарить документ тому, кто, по ее словам, мог найти ему лучшее применение.

— Он у этого писателя, Хулия, у твоего знакомого, друга моей дочери, — подытожил он.

Я расхохоталась, не сумев сдержаться, — он меня огорошил, клянусь. Кажется, я выдавила что-то вроде «Эвклид, пожалуйста!», пока хохотала, но он подошел ко мне, устремив на меня какой-то странный взгляд, и спросил, едва ли не крича, продолжаю ли я думать, что он мне лгал. Маргарита сказала тогда, что оставляет документ писателю и он торжественно мне клянется, что если и скрыл от меня этот факт, то исключительно по причине моих завязавшихся отношений с Анхелем. И более того, если уж говорить начистоту, то, столкнувшись тогда с нами на улице, он подумал, что именно Анхель и приведет нас к писателю, о котором упомянула Маргарита. Эвклид не был с ним знаком, но знал, что тот работает над романом о Меуччи и что он — друг его дочери и, следовательно, друг Анхеля. Эвклид не мог раскрыть мне все карты с самого начала, потому что не хотел, чтобы все перепуталось, но теперь между нами все выяснено.

Эвклид был страшно взволнован, он глубоко вздохнул, чтобы немного успокоиться, и, повернувшись ко мне спиной, сказал, что Леонардо — по-прежнему самая надежная зацепка, пока не будет доказано обратное, наша единственная зацепка, если мы все еще хотим считать ее «нашей». Тогда он повернулся, взглянул на меня и попросил: «Пожалуйста!» Он хотел, чтобы я простила ему умолчания, снова повторяя, что поступил так, не желая задеть меня, но он никогда мне не лгал. «Если кто-то и лжет, то они: моя дочь, писатель, книги по истории — они лгут, Хулия, а я — нет».

На этом и закончилась его исповедь в тот вечер. Никаких признаний об украденных у меня идеях, никакого яркого света — всего лишь тонкий луч, нацеленный в Леонардо, с намерением запутать меня с этой идиотской зацепкой. У меня не оставалось ни единого сомнения в том, что документ находится у Эвклида и что он хочет использовать меня для сбора дальнейшей информации. Как же я была зла! Как же мне хотелось бросить ему в лицо, что он вор и лжец! Но я этого не сделала. Время еще не пришло. Признание Эвклида только укрепило меня в моем негодовании и подтолкнуло к принятию решения. Стало совершенно ясно, что Эвклид не заслуживает владеть документом Меуччи. Этот автограф должен был попасть в другие руки, более чистые, человеку, который использует манускрипт его так, как он того заслуживает, но с этим я позже разберусь. Сейчас мое решение сводилось к следующему: забрать у Эвклида реликвию. Он был моим преподавателем, а я — его лучшей ученицей, так что я должна была оказаться на высоте и воспользоваться полученными от него знаниями. Скажи я сейчас, что знаю, как он использовал мой диплом, это привело бы только к тому, что Эвклид перестанет мне доверять, узнав, что я ему больше не верю. Нет. Мой любимый профессор должен думать, что я по-прежнему его преданная союзница, и не питать ни малейших подозрений по поводу нашей игры, которая только что перевернулась.

Я вздохнула и произнесла, что он может не волноваться: мы в одной лодке, он — капитан, а Леонардо — наша зацепка. Эвклид выдохнул, в глазах его засветилась надежда, и он улыбнулся:

— Так, значит, продолжим, моя Хулия.

Я ограничилась ответной улыбкой.