Похороны Мойше Дорфера. Убийство на бульваре Бен-Маймон или письма из розовой папки

Глава о брошенном муже, о шотландском виски, о Литейном и о музыкальном шкафе

Лева Голубовский подрыгал ногой, пошарил и нашел упавший шлепанец и улыбнулся. Все ж таки он, Голубовский, тонкий и острый человек! Ромка посмеется и скажет: «Гляди-ка, Левка всегда был парнем остроумным и критичным. Таким и остался».

Голубовский подумал немного, задрал глаза на фотографию Покрова на Нерли и, кивнув удачно залетевшей мысли, хотел продолжать.

— Лева, Лева! — позвал его Алик Гальперин.

Алик увидел его сквозь распахнутые настежь двери балкона. «Придется дать…» — усмехнулся Голубовский и, перегнувшись через перила, спросил:

— Чего ты хотел?

— Лева, — сказал Алик шепотом, — Райка ушла.

— Ушла? Давно?

— Около часа.

— Так чего ты беспокоишься?

— Она совсем ушла. От меня.

— Что?… Ну ты чудак! На всю улицу орешь! Зайди ты, зайди!

Пока Алик поднимался по лестнице. Лева с досадой глядел на неоконченное письмо и думал: «Написать Ромке, что Райка от Алика ушла? Да, пожалуй. Но с социально-психологическим комментарием…» Алик же, стараясь идти твердым шагом, думал о том, что очень глупо рассказывать Левке про то, что Райка ушла, и вошел, старательно улыбаясь. Сел на диван.

— Что будем делать, Алик? — спросил Лева.

— Давай выпьем чего-нибудь, — ответил Алик.

— Выпьем, выпьем обязательно… Можешь надраться, если чувствуешь потребность, — предложил Лева.

— Такой потребности не чувствую, — улыбнулся Алик.

— Тебе теперь жениться нужно. Один ты жить не можешь.

— Ты, Лева, меня, наверно, не понял. От меня только что ушла жена.

— Моложавый ты, Алик, вот что я тебе скажу. Хорошо сохранился… Ты у нас человек неприспособленный. Один ты жить не можешь. Ты опять должен жениться.

— Зачем?

— Чтобы жрать вовремя, чтобы было кому рубашку тебе переменить.

Алик уставился в пол, потом быстро-быстро потер руки, как бы озябнув, налил себе виски, закурил.

— Дай же мне, Лева, пережить событие, — тихо сказал он.

— A-а… Ну давай переживать вместе. Выпей вот…

Алик вертел в руках рюмку с изображением широкобородого веселого шотландца. Лева откинулся в кресле и прикрыл глаза. «Черт побери, — думал он, — что же мне делать с ним в самом деле? Он теперь уйдет не скоро, а хочется спать. Сказать ему, что, мол, я устал? Обидится смертельно. А чем я ему помогу? Где я ему жену возьму? И какой он мне друг? Так, старый приятель. Будет теперь сидеть у меня безвылазно и нудить про свою несчастную судьбу».

Заметив, что Лева задремывает, Алик сказал:

— Ты недоволен чем-то, ты устал, но мне необходимо высказаться. Извини, Лева.

Лева закивал, налил себе виски, глотнул и, облокотившись на ручку кресла, сосредоточенно потер лоб. Алик прищурился на Леву, посмотрел в окно и заговорил:

— Понимаешь, она ни к кому не ушла. Она ушла от меня. Ей надоело жить с Васисуалием Лоханкиным. Понимаешь, я — бездельник. Не лодырь, а бездельник. Человек без дела, без занятий. Моя специальность — русская история — никому здесь не нужна. Там она тоже не нужна была никому. Но там, сидя в нашей дырке, я получал зарплату не хуже других. А занятием моим было — быть интеллигентом. Я им и был, и не худшим: я много читал и был неплохо информирован, имел неординарное мнение, был в курсе разных новостей, у меня было много разнообразных знакомых. Я исполнял свое дело неплохо. А здесь я ничто, бездельник… Я даже говорить разучился. И о чем говорить? Про то, как некто хорошо устроился в Штатах, что кого-то приняли на работу в хорошую фирму. Про марки машин. Про гарнитуры. Что выгоднее — играть на бирже или покупать бриллианты?.. Знаешь, я отдал бы полжизни, чтобы оказаться сейчас в Ленинграде, завалиться к Володьке, пить чай с изюмом и говорить, говорить, говорить. Пахнет книгами, пылью, за дверью ругаются соседи, а нам на все наплевать. Мы живем!.. Или пойти в Публичку, в курилку, зацепиться с кем-нибудь языком. Или пойти к Юрочке, и порыться в его книгах, и послушать музыку из его музыкального шкафа. Помнишь эту его музыкальную конструкцию? Сколько он на нее денег и сил ухлопал! А здесь все это и дешевле, и лучше, и красивее… Эх, Юрочка, Юрочка… Или, знаешь, потолкаться по книжным магазинам. Пройтись по Литейному, зайти в «Лавку», съездить на Васильевский…

Алик засмеялся от удовольствия, на глазах выступили слезы и, чтобы скрыть их, он нагнулся к столу и опять налил себе виски.

— В конце концов, все зависит от нас самих, — сказал Лева. — Провинция — понятие не географическое.

— Да при чем здесь провинция! Израиль совсем не провинция… Но там я был для нее всем — самым умным, самым главным, самым лучшим. А здесь она увидала меня голого. И ушла.

— Можно подумать, она тебя там голым не видела, — сказал Лева и сконфузился, поняв собственную глупость. — Извини, — добавил он, покраснев. Чтобы Алик не заметил его глупости, Лева бодро сказал: — Ну, давай дальше… Так ты тоскуешь здесь? Ностальгия? — добавил он с усмешкой.

— Как тебе сказать… Я не тоскую по России и по тамошней жизни тоже. Я тоскую по себе тамошнему, по себе, знавшему, чего я не хочу, по себе, имевшему надежду. Я тоскую по той своей цельности, если цельность может состоять из отрицания и надежды… Здесь называют меня мудаком. Райка терпела дольше всех. Наверно, жить с человеком, постоянно читающим и постоянно рассуждающим о прочитанном, также скучно, как жить в книжном складе. Слишком много книг…

Алик захлебнулся, замолчал. Худой и длинный, он согнулся пополам, положил лохматую голову в руки, упертые в колени, и молчал, уставившись в одну точку. Лева пожалел приятеля. Но сказать было нечего, и, чтобы что-нибудь сказать, он спросил:

— Что пишут из Ленинграда?

— Да все то же, ничего нового, там ничего не случается. Они нас потихоньку забывают, как будто нас и не было.

Лева неплохо относился к Алику. Алик был занудой, но добрым парнем. С ним, считал Лева, можно поговорить и поспорить. Лева понимал, что Алик — человек без профессии, и глядел на него снисходительно, как и должен глядеть на беспомощного ребенка человек с хорошей инженерской профессией в руках. Он считал, что, не имея профессии, не следует много из себя воображать. А Алик воображал. Этого Лева не мог понять и простить Алику. Что с того, что Алик — гуманитарий! Гуманитарии всюду — люди без профессии. Нужно быть нерасчетливым дураком, чтобы идти учиться на гуманитарный факультет. А если уж оказался дураком, так знай свое место! Леву раздражало, что Алик, как Лева полагал, все время подчеркивает свое гуманитарное превосходство. Леве же хотелось покровительствовать Алику, давать ему дельные советы и чтобы Алик был благодарен за это. А во всем остальном Лева был хорошим товарищем, и приятельство с Аликом льстило ему.

— Знаешь, Алик, — сказал Лева, — женись, Алик, на хорошей еврейской бабе. С деньгами, с машиной, с виллой. Лучше всего на американке… Ты обязан жениться, Алик.

— Обязан?

— Да. Ты устроишь свою жизнь и не будешь раздражать окружающих своей неустроенностью.

— А я раздражаю?

— Раздражаешь. Еще как)

— Ну, хорошо, я подумаю… Спасибо тебе. Я пойду, пожалуй.

— Ты обиделся?

— Ну что ты!… Я пойду.

— Погоди, я провожу тебя.

Лева убрал виски в бар, поставил рюмки в раковину, вытер стол, и они вышли.

Лева хотел сказать Алику что-нибудь утешительное, но идея Аликовой женитьбы на богатой американке овладела им настолько, что он не мог придумать ничего более утешающего. Он чувствовал также, что идея показалась Алику чем-то обидной, и боялся заговорить об этом снова. Остановившись у подъезда дома, в котором жил Алик, он смог только сказать:

— Испорчены мы все верхним-то образованием, вот что я тебе скажу.

Вернувшись к себе. Лева хотел было продолжить письмо, но, взглянув на него, передумал. Побродил по квартире, потрогал деревянные безделушки на прикроватной тумбочке в спальне, вытер пыль со складного полированного обеденного стола и, усевшись в кресло, включил телевизор. Утром он рассказал Аликову историю жене, вернувшейся с дежурства. Муся подумала и зычно сказала:

— Это с бухты-барахты не решают… Будь любезен, приготовь мне кофе.