Похороны Мойше Дорфера. Убийство на бульваре Бен-Маймон или письма из розовой папки

Глава о вернисаже

Рита с мужем впали в меценатство. Быть меценатом — элитно и престижно. В эпоху буйной инфляции меценатство возвышает не менее, чем скупка фарфора и бронзы или вклад денег в драгоценности и биржевые бумаги. Меценатством можно оставить след в истории.

— Я даю вам контакты, — объявляет Ритин муж художнику среднего возраста из новых-новых репатриантов. — Я ищу вам деньги.

Репатриант в восторге. Он чувствует себя по-настоящему на Западе. Он начинает вникать в то, что называется «паблик релейшенз». Он видит себя в кругу, напоминающем платоновскую Академию или эренбурговскую «Ротонду». Он видит себя у кушетки мадам Рекамье, у ног Вирджинии Вульф, он видит себя в Телемском аббатстве. «Наконец-то, — думает он, — сбылось! Вот она, жизнь в кругу западных интеллектуалов, в аромате западной культуры, острых мыслей, глубоких размышлений и пряных женщин!»

Он ходит среди своих картин, развешанных по стенам зубоврачебной квартиры. Он смотрит на майсенский фарфор, веджвудский фаянс, ампирную бронзу, разглядывает полный прелестью распада рехавийский пейзаж там, за окнами, окаймленными багетными темно-коричневыми рамами, присаживается в старинные кресла с обивкой бледно-зеленого цвета, любуется из этих кресел на свои картины, пожимает плечами и ждет.

Он ждет, и она появляется. Рита, в очаровательном платье, совсем непохожем на платье ее приятельницы Каролины Бампер, бывшей жены советника по внешним связям президента США, улыбается открытой и приветливой улыбкой, какой не умеет улыбаться владелица особняка «Завидуй» в предместье Савийон, фотографии которой часто появляются в журнале «Вертушка». Художник, стараясь осклабиться элегантно, целует у Риты ручку.

— Что-нибудь выпить? — спрашивает Рита. Виски из Шотландии она наливает в бокалы из Италии со льдом из американского холодильника «Вестингауз». Они пьют, улыбаясь друг другу.

— Расскажите, пожалуйста, о вашем творчестве, — просит Рита, и художник, изумившись глобальности вопроса, теряется. Он смущен, и Рита, тронутая его смущением задает наводящие вопросы:

— Ну вот — как возникает у вас идея картины? Как вы пишете?

— Э-э-э… — отвечает художник. — Я пишу… я сажусь и пишу… красками.

— Как замечательно вы сказали: «сажусь и пишу!» Восхитительно! «Красками!» Прекрасно! Меня очень интересует психология творчества!

— Я не всегда делаю это сидя. Очень часто — стоя… Даже чаще всего — стоя.

— Это очень хорошо сказано!

И входит Ритин муж. В светло-голубом с искрой костюме от Шнайдмана, в рубашке от Иванира; цвет его итальянского галстука совпадает с колоритом его носков. Рукой, сбрызнутой мужественным деодорантом «Паб», он пожимает руку художника и спрашивает, нравится ли ему развеска картин.

— Все очень хорошо, — отвечает художник, — только хотелось бы вот эти две работы повернуть так, чтобы на них падало больше света.

— Уймите волнения страсти! — улыбается Ритин муж. — Эти картины лучше всего поместить в укромном уголке, чтобы покупатель видел, что и он сможет поместить их у себя в таком же укромном уголке. Поверьте моему опыту!

И художник верит, понимая, что недодумал этот вопрос, не разобрался еще в тонкостях «паблик релейшенз».

А потом приходят гости. Они из «русской элиты» (здесь следовало бы поставить еще пару кавычек) или все равно кто, но из «англосаксов». «Русские», пройдясь вкратце вдоль стен, произнеся нужное количество «бьютефул» и «вандефул», присаживаются возле столика с напитками и рассказывают анекдоты. «Англосаксы» долго бродят по комнатам, прикидывают соответствие размеров полотен указанным на них ценам. А цены не всегда соответствуют. А русская элита, она какая-то неосновательная, неупорядоченная, не совсем элита. Такие и надуть могут. Осмеять. Но поскольку деньги, уплаченные за картины художника-репатрианта, можно отнести в графу расходов на благотворительные цели, англосаксы вынимают чековые книжки.

Потом все вместе пьют коктейли и начинают танцульки. Танцульки — это катарсис, освобождение, релаксация. Счастливы все: художника немного купили, русская элита оказалась на уровне, англосаксы, кажется, не продешевили. В знак облегчения начали танцульки.

Танцует известный физик, неудержимо стремящийся к политической деятельности. Танцуя, он генерирует идеи по поводу еврейского просвещения. Он прикидывает, кого бы взять в функционеры, кто бы мог осуществлять идеи, оставив ему, физику, возможность их генерировать и вступать в контакты с блестящим миром собраний, митингов и парадных обедов.

Физик-генератор танцует со знаменитой нимфоманкой и критикессой Хавой. Хава есть совершенство: в знак завершения работы природа посадила ей на нос багровую бородавку.

Издатель распространенного журнала с религиозно-порнографической ориентацией, мощный мужчина, похожий на Юла Бреннера в глубокой старости, нежно прижимает к себе хорошенькую портниху, бывшую жену директора полусекретного НИИ, ныне видную деятельницу литературного процесса в «русском» Израиле. Ее нынешний муж, усталый экономист из американской фирмы, с гордостью говорит: «Вся русская литература собирается у нас на кухне!»

Уныло мычит в углу кинорежиссер неизвестного происхождения. Он пьян.

Потомок еврея-народовольца танцует с княжной. На ее татарско-княжеское происхождение указывают толстые ноги и лошадиные черты лица. На народовольческое происхождение партнера указывают борода под Желябова и прическа под Чернышевского.

Риту прижимает к себе жулик с бабьим лицом и ужимками пьяного кота-педераста. Некогда он сумел внушить соответствующим инстанциям, что Стране необходим ИИКК (институт исследования кошачьего кала), и теперь живет тем, что проводит всенародные опросы на тему исследования и издает на трех языках журнал «Это случилось у перекрестка».

Тихий английский ботаник с висячим носом и голубыми глазами танцует с американкой — миллионершей и общественной деятельницей, монгололицей и вислозадой.

Репатриант из Франции, отправляющийся на европейские курорты, бродит среди танцующих и присматривает симпатичную, интеллигентную, чтобы взять ее с собой за свой счет.

Женатый (48—160) ищет для негласной дружбы.

Художник-супинатор в ермолке, казацкими сапогами опрокидывающий суету жизни, беседует с механиком-публицистом. Механик старается говорить язвительно, как пишет. Он презирает человечество с тех пор, как вставил цитату из ленинской статьи «Партийная организация и партийная литература» в диссертацию по технологии металлов. Ученый совет затруднился с возражением и, подивившись ловкости и изворотливости диссертанта, постановил присудить ему ученую степень.

Подошла грустная дама, выставила вперед руку, сложенную дощечкой, и, скосив на нее глаза, сказала:

— Эту руку пожимали Стржельчик и Лебедев, Алиса Фрейндлих и Гога Товстоногов, Инна Макарова и Сережа Юрский.

В прежней жизни дама работала администратором в БДТ. Про нее говорили, что она сочиняет пьесу.

Супинатор и публицист с уважением пожали эту руку. И дама пошла бродить среди гостей, унылая, глупая и безумно интеллигентная.

— Я пишу кое-что для вас, — объявляет она редакторам журналов. Редакторы вздрагивают.

Зарицкий вращает молодую, красивую из Трансильвании, из хорошей, уважаемой семьи. Веселые, рыжие лохматки торчат из обеих ее подмышек.

Геня показывает зубоврачебную квартиру своим приятелям. Она поводит рукой:

— Посмотрите направо — это письменный стол. Здесь вы видите научную литературу. Посмотрите налево — это биде! — Изящно изгибаясь, она показывает, как оно действует.

Вдова (45, ищет редкую вещь — откровенность. Если вы способны на это, обещает отдать вам все) танцует с симпатичным, устроенным.

— Щупка исключается! — говорит она. — Можно только после пятой рюмки.

— Что вы говорите! Какой шарм! — восхищается симпатичный, устроенный. — А вы сколько выпили?

— Три! — кокетливо улыбается вдова. — Но для вас я могу выпить еще две подряд.

Физически и умственно здоровый, жизнерадостный пенсионер из Австралии ищет подругу жизни с аналогичными качествами. У него выражение лица женщины, которой в жизни не везло.

Гриша пьет сухой мартини. Цви Макор танцует с Верой. Алик сидит молча.

— Хотите выпить, Алик? — спросил Рагинский. — Алик! — позвал он еще раз, не услышав ответа.

— Не хочу, — сказал Алик.

— Жаль, а я тут нашел «Бурбон». Живут же люди!

— Отвяжитесь! — сказал Алик.

— Глубоко сидите!

— А то вы не знаете! Сами же посадили!

Рагинский поежился, отпил глоток и тихонько спросил:

— Что же мне с вами делать, Алик Гальперин?

— Вычеркните меня вон! Сколько ж можно мучить человека?

— Не могу, миленький! Нельзя! Тогда придется всю повесть выкидывать!

— Подумаешь! Классик, мать вашу! Так не будет у вас такой повести!

— Вы с ума сошли! Редактор же меня убьет! Он повсюду раззвонил про мою повесть! Уж я его просил, просил… молчи, говорю, не трепись! У меня, говорю, не пишется… Нет, отвечает, пиши, пиши. У меня, объясняет, планы вставить твою повесть в четырнадцатый номер!.. Понимаете, дорогой, если я вас вычеркну, а повесть выкину, то переменятся все журнальные планы! Поймите, как это важно! Нет, я не могу вас вычеркнуть! И не просите… Давайте-ка лучше придумаем, как вам жить дальше. Помогите мне! Только вы сможете мне помочь, больше некому.

— Сука вы! — сказал Алик и слабо улыбнулся.

— Я понимаю, вам плохо, вам отвратно, мерзко, жить не хочется…

— Стерва вы, Рагинский! — сказал Алик.

— И все же помогите мне, — сказал Рагинский, протягивая Алику стакан с виски. — Выпейте вот.

— Убирайтесь! — сказал Алик. — Справляйтесь со своей вонючей повестью как хотите, а меня оставьте в покое. И пить с вами я не буду!

— Ладно, не пейте. Поговорим всерьез. Хватит трепаться… Я вам все объясню. Алик Гальперин, я заставляю вас мучиться и мучаюсь сам, потому что вы чем-то похожи на Женю Арьева. А я хочу узнать имя той женщины, от которой Женя получал письма. Я хочу эти письма вернуть и поставить точку. Либо мне придется вскрыть его могилу и положить эти письма в гроб. Они не мои! Они мне мешают!.. Потом я все устрою в вашей жизни. Обещаю… Ну!

— Она была, — говорит Алик, — да, она была… Вы, Рагинский, ее не найдете… Вы ее не можете найти, потому что она превратилась. Кто не превращается — уходит… А женщины умеют превращаться. Может быть, и я превращусь… И вы — тоже. Иначе нельзя, Рагинский… Вам теперь не так уж хочется найти эту женщину, как хотелось прежде, признайтесь. Вы хотите побыстрее дописать повесть — и заняться делами повеселее. Начать все с самого начала… А там бы вы мусолили эту повесть вечно. И от этого было бы вам хорошо. А там больше ничего не нужно. Вот — есть у вас повесть, и вам так хорошо, так хорошо! С вами могли бы вытворять что угодно, но вы всякий раз говорили бы себе: «Ничего. У меня есть повесть». И улыбались бы при этом. И ничего с вами было бы не поделать… Вот в чем дело, Рагинский! И может, закончим на этом, а? Все равно не найдете ее. Она совсем другая… Отпустите меня, милый Рагинский!..