Похороны Мойше Дорфера. Убийство на бульваре Бен-Маймон или письма из розовой папки

Глава о вариантах евреев, о поисках способа и цели существования и о шашлыках

Прежде чем выйти на деревянную эстраду, профессор Клейн попросил принести грифельную доску и мел. Устроители вечера свинтили доску со стены в поселковой школе. Взгромоздив ее на эстраду, двое добровольцев встали по обе стороны доски, ухватились за доску, поддерживая ее, готовые стоять здесь насмерть. Профессор поднялся на эстраду, встреченный аплодисментами. Он оперся о стул, как о кафедру, и оглядел собравшихся. Затем, резко развернувшись, он подошел к доске и написал: НС, РВ, КНТ. Он вернулся к стулу и сказал:

— Как выяснилось в результате всеобщего опроса еврейского населения Советского Союза, возможны следующие варианты евреев. Это, во-первых, евреи верующие. Во-вторых, евреи неверующие… Среди евреев неверующих распространены такие, кто национальную культурную традицию не знает и не хочет знать, а числится евреем только по паспорту. При рассмотрении связей между национальным сознанием, которое мы обозначили как НС, религиозной верой, обозначенной РВ, и культурно-национальной традицией, КНТ, выясняется, что обратная связь от религиозной веры РВ к знанию КНТ гораздо сильнее, чем мы думали. РВ способствует также усилению НС, хотя эта связь слабее. Общую формулу можно, следовательно, представить следующим образом: РВ не равно НС плюс КНТ. Поэтому введем дополнительное понятие НРФНС, то есть нерелигиозную форму национального сознания и коэффициент ВНС, воспитание национального сознания. Это позволит нам решить задачу в виде: НС = ВНС х НРФНС + КНТ. Этого мы и должны требовать от советских властей. Я кончил.

Восторженные аплодисменты заставили профессора вскинуть голову. Он стеснительно пожал узкими плечами и сошел с эстрады. Держатели доски поволокли ее в школу.

— Едрена мать! — сказал Гальперин. — Я ничего не понял.

— Эйнштейн! — воскликнул Микин дядюшка. — Я всегда говорил, что технократы — последняя надежда человечества!

А внизу, на склонах и в долинах мерцали огоньки селений, а слева в розовом тумане шевелился жаркий и влажный Тель-Авив. Среди небольших домиков поселения выл холодный ветер. На плоском широком камне у костра рядышком сидели Гальперин и Микин дядюшка. Вера и Рита носили из Таниного домика салаты и тарелки. Макор, поставив ногу на камень, стоял в темноте у обрыва и о чем-то думал.

— Макор! — сказал Рагинский, — Вы как-то неловко стоите. Поза неловкая. Свалитесь с обрыва… Вас будут жалеть, лечить. Вы будете геройски улыбаться. Возникнет отношение к вам. Так не годится…

— Хорошо, — сказал Макор, — тогда я… сяду?

— Н-ну… сядьте…

— Скажите, Рагинский… вот вы упомянули… А что — ко мне нет отношения? — спросил Макор.

— Не то чтобы совсем нет, — ответил Рагинский, — но вы такой… как бы сказать?… жесткий вы.

— Это плохо?

— Почему же плохо? Это не плохо и не хорошо. Это природное, я бы сказал, качество. Есть брюнеты и блондины — это не плохо и не хорошо. И есть люди жесткие и не жесткие. Это тоже — не плохо и не хорошо. Это качество.

— Понятно… Так я сяду?

— Садитесь, садитесь, голубчик! Мы же договорились… Вот так! Прекрасно! Так удобно?

— Да.

Макор сидел в темноте у обрыва и о чем-то думал. Красные пятна от костра вместе с тенями ходили по земле около темных человеческих фигур, взлетали на гору, мешаясь там с электрическим светом фонарей, дрожали на камнях, на деревьях, на стенах домов.

Петр Иваныч возился у костра, отгребая угли и устраивая мангал. Зарицкий и Нюма о чем-то шептались.

Хаим пошел за маринованным мясом, которое доставал из багажника Гриша, но на полдороге остановился и посмотрел вокруг. «К чему эта мешанина! — подумал он. — Зачем костер, если есть достаточно удобный дом? К чему электрический свет, если есть костер? Здесь, в горах, среди тишины и ночи — зачем? Громкоговорители, глушащие голоса и смех?..»

Наверху, у бетонной лестницы, появились люди. Они спускались по ступенькам, морщась и прикрывая глаза руками от неподвижного света фонарей и от дыма, который несло в их сторону. В белых рубашках и шортах они шли по асфальтовым дорожкам к домам, бодрыми голосами желали друг другу доброй ночи. Окна вспыхивали желтым светом, уютно освещая дорожки, матери звали детей домой.

Глядя на это, Хаим вообразил, что произойдет с ним через десять лет, когда он, один из основателей кибуца, будет вот так возвращаться из столовой с женой и детьми. Жена уложит детей спать, а он, посидев у письменного стола или в кресле с книжкой, выйдет на крыльцо с трубкой, послушает тишину, и жена, уложив детей, тихо выйдет к нему, сядет рядом и ласково прислонится теплым мягким плечом. Он обнимет ее нежно, и они так помолчат вместе, прислушиваясь друг к другу, а потом пойдут спать. И назавтра будет прекрасное утро, и несколько ранних утренних часов можно будет работать над диссертацией, а потом завтракать вместе с женой и детьми, говорить о предстоящей работе, унимать детские шалости и ловить ласковые взгляды жены. Будет спокойный солнечный день, и дети уйдут в школу, а они с женой пойдут на работу. Еврей — земледелец и ученый…

— Хаим, тащи мясо! — послышался Гришин голос.

Возвращаясь к костру, Хаим вообразил, как он идет по университетскому двору после лекций. Он приятно устал. Студенты любят его не только за знания, но и за присущее ему тонкое остроумие, сдобренное цитатами из Талмуда, который он знает наизусть, несмотря на любовь к славистике. Чашка кофе и деловой разговор с коллегой в мягких креслах «Бейт-Бельгия», обед дома с женой и детьми, послеобеденный отдых, чай. Дети уложены спать, и они с женой, на которую оглядываются встречные мужчины, отправляются в театр или в концерт или просто посидеть с друзьями в кафе. Гуляют в городской толпе среди голосов, шума машин, света. Возвращаются домой: «Я так устала, милый! Но как хорошо нам вместе!» Заглядывают в детскую, целуют детей. «Хочешь чаю, родной?»…

«И это тоже хорошо…» — подумал Хаим.

— Подождите, Хаим, подождите! — закричал Рагинский. — Я не могу поставить здесь точку! То есть точка здесь полагается только по соображениям грамматическим… Я хотел сказать, по грамматическим правилам… Но закончить главу этой точкой я не могу!.. Хаим, Хаим, вы меня извините, но я вынужден сказать вам… Ничего не поделаешь… Хаим, вы мечтаете пошло! Вот… Я сказал. Вот. Я еще раньше хотел вам это сказать, но понадеялся, что во второй раз вы помечтаете как-то иначе. Но вам не удалось. И я сказал… Можете обижаться, как хотите… И еще я вам скажу, раз уж у нас получается разговор. Хаим, я ведь вас знаю еще по России, с тех времен, когда вас звали Алеша. Ведь это ваше крещеное имя — Алексей?

— Вы хотите меня шантажировать? — засмеялся Хаим.

— Нет-нет, — заторопился Рагинский, — вы меня не поняли… Я видел вас у братьев Ивановых… Помните, как они на шаланде зарабатывали себе летом на спокойную жизнь зимой?.. Я тоже вспоминаю их с удовольствием. Да-да, не улыбайтесь! Нечего вам улыбаться! И я встречал вас у Саши Сорокина. И еще в разных местах. Вы там говорили о христианстве, усмехались по поводу заскорузлого талмудизма иудеев. Вы ходили к Кузнецову изучать способы медитации. Вы пели дуэтом с этим паскудством, прыщавым Гариком… как его?… такой имманентный прыщ… Жук? Бук? Пук?… Забыл. Не важно! Вы знаете, о ком я говорю.

— Знаю, — улыбнулся Хаим. — Не затрудняйтесь. Ну так что?

— Что значит — «что»? — изумился Рагинский.

— Послушайте, писатель! — приосанился Хаим. — Надо все-таки читать что-нибудь. А вы все пишете, пишете…

— Не понимаю.

— Тут и понимать нечего. Читать нужно. Причем по-русски.

— Что читать, черт побери?

— Ну, журналы, книги. Там все объясняется. Пути страданий русских интеллигентов, еврейского в том числе происхождения. Их искания, их желание заполнить духовный вакуум, найти истину, прийти к Богу и так далее… Вам ведь хочется обвинить меня в духовном блуде, не правда ли?

— Вы вот и буддистом были таким же истовым. Только что букашек с дороги не сметали! И христианином тоже!

— А что — «тоже»? Это были мои, подчеркните это, — и Рагинский покорно подчеркнул, — мои пути, мои искания, подчеркните еще раз, мои заблуждения. Искренние причем.

— Подчеркнуть? — спросил Рагинский.

— Не нужно… А теперь я живу в своей стране, со своим народом. И вера у нас одна. Я знаю твердо, что я нашел то, что искал.

— Нашли?

— Нашел. И я хочу родить здесь детей и постараюсь, чтобы им не пришлось повторить мой мучительный путь. Теперь по поводу пошлой мечты… Милый вы мой, человек должен жить. Понимаете?… Жить! Я не хочу мечтать о покорении иных высот. Я хочу жить высоко.

— В горах, что ли?

— Не ерничайте, Рагинский… Я хочу жить спокойно, удобно, счастливо, растить детей, совершенствоваться в своей науке, дружить с приятными и нескучными людьми, ну и так далее.

— Зачем же?

— Чтобы жить. Это и есть жизнь: жить, как все люди, и верить в Бога, и исполнять в меру своих сил Его заветы. Он этого хочет.

— Вы уверены?

— Да, уверен.

— Там, в России, вы были интереснее, Хаим. Забавнее, что ли. В вас жило что-то. Вы трепетали! И я так на вас надеялся…

— Там я был порочнее. И я шел. И пришел.

— И вот вы стоите.

— Я живу.

— Хаим, идите к черту! Уходите!

— А это зависит от вас, — улыбнулся Хаим. — Уйти?

— Пока — да.

— Так я пойду. Меня зовут.

— Идите, идите.

— Можете теперь поставить точку.

— Да, теперь могу, — сказал Рагинский и закончил восемнадцатую главу.