Похороны Мойше Дорфера. Убийство на бульваре Бен-Маймон или письма из розовой папки

Глава о древней истории, о половецких плясках и о роли личности

Знаете, это так замечательно заниматься древней историей!

Всего сегодняшнего нет. На месте Америки — неизвестность и непонятность, про Австралию и представления не имеют, в Европе — варвары, их никто пока не принимает всерьез. Скифы! Ах да, Страбон писал что-то о них. Мир кончается где-то за Колхидой с одной стороны, а с другой — чуть заехав за Геркулесовы столбы. Очень уютно. И очень тихо.

Иногда тишина нарушается бурлением какой-нибудь Македонии, но к нам она не имеет отношения, а Египет обещался быть нашим другом. Вокруг — империи, в крайнем случае — полисы…

— Вы слыхали про Гришу Швайгера? Он работает в «хеврат-битуах»[9]. Он тоже имеет дело с полисами. Давайте зайдем к нему как-нибудь. Посмотрим, как он живет.

— В те времена никаких страховых полисов не было. Кому придет в голову страховать свою жизнь бумажкой, если каждый свободный человек носил при себе кинжал или другое холодное оружие. И чуть что — пускал его в ход.

— Кошмар! Хулиганство!.. Мой сосед — полицейский, он хорошо зарабатывает, но говорят, что…

— Одну секунду! Позвольте мне закончить!

— Пожалуйста, пожалуйста! Я думал, вы уже ничего больше не хотите сказать, так я хотел только добавить, что за такие, довольно небольшие деньги ему приходится работать днем и ночью. Это не дело!

— Из империи в империю можно ездить так же, как из полиса в полис… Вы заметили, что своими разговорами перебили ритм моего рассказа?

— Что вы говорите! Айя-яй!

Итак, вокруг империи, а-в крайнем случае, полисы. Из империи

в империю можно ездить, как из полиса в полис. Разгуливают перипатетики; философы находят свое место в бочке; каждый молится кому хочет, а пророк, не найдя отклика в своем отечестве, уходит в другое. Никто никому не мешает, а если мешает, то его завоевывают, и он становится своим, тихим, спокойным, уравновешенным и уютным. Замечательно тихо, спокойно и, главное, упорядоченно.

— Вы меня извините, я вас перебью. Скажите, а хорошо ли это для евреев?

— Евреи…

— А евреи тогда были?

— Евреи были всегда.

— Ах, конечно. Так что же?.. Извините, я вас перебил.

Евреи не терпят покоя в мире и в городе. Им всегда было скучно, и они вечно пытались размахивать рукавами чужих одежд. Что, например, понесло их в этот город? А дядю, почтенного человека, посадили у ворот, а девушку сразу забрали в гарем. И вот она разлеглась на подушках у фонтана, ест халву и пьет вино, ансамбль евнухов исполняет «Половецкие пляски»…

— Извините, я вас опять перебью. По-моему, «Половецкие пляски» совсем из другой оперы, а не из «Бахчисарайского фонтана».

— Вы правы, это — не «Бахчисарайский фонтан».

— Вот видите! Меня не собьешь! Я знаю, что такое «Бахчисарайский фонтан». А почему вы этого не знаете? Как же вы, интеллигентный человек, не знаете, что «Половецкие пляски» не из «Бахчисарайского фонтана»?

— Я знаю, но…

— Как же вы знаете, когда сразу видно, что вы не знаете?

— Да знаю я!

— Ничего вы не знаете! Это ясно!.. Что вы там еще хотите рассказать?

— Я хочу рассказать, как она сидит у фонтана, ест халву и смотрит на пляски… Половецкие.

— Рассказывайте, но только без «Половецких плясок».

— Почему?

— Потому что вы плохо знаете музыку.

— Это не музыка, это пляски.

— Но из другой оперы.

— А из другой оперы нельзя?

— Конечно, нет! Вы что — из Черновиц?

— Да. А вы?

— Я из Кишинева. Понимаете разницу?

— Понимаю.

— А если понимаете, так не спорьте. У нас разный культурный уровень.

— Хорошо, не спорю… Можно мне рассказывать?

— Говорите, что там у вас?

А он сидит у ворот на солнышке, щелкает семечки, засоряя бороду, треплется со стариками, врет им что-то про дальние страны. Жарко. Хамсин. В стороне два воина сговариваются насчет революции, потому что царь давно не воюет, и вот теперь, видишь, взял себе новую бабу, и, выходит, опять сиди без денег. Воины, они воины и есть, каждый при своем месте и деле. Устроят революцию, поставят нового царя и повоюют немного. Но дяде обязательно нужно вмешаться в чужие дела. Ему не сидится у ворот и он затевает интригу. Дядя встает и идет стучать. «Ну погоди, жидовская морда!»… И опять ведь люди правы.

— Почему вы употребляете такие оскорбительные выражения?

У нас за такое морду били. Вы что — антисемит?

— Нет.

— Почему же вы употребляете такие выражения?

— Ну, как вам сказать?.. Они употребляются. От меня это не очень-то и зависит.

— Вы хотите сказать, что они идут из вашего нутра?

— Примерно так.

— Значит, вы все же антисемит. У вас антисемитское нутро.

— Совсем нет.

— И не уговаривайте меня. С этим все ясно. А скажите, почему у вас старик еврей изображается стукачом? Разве это для нас типично?

— Дело, видите ли, не в типичности. А в том, что старик может долго сидеть у ворот, семечек — слава Богу! — хватает, но он будет так сидеть и сидеть, а действие не двинется. То есть оно, конечно, двинется немножко, на один еще акт, революционно-террористический, и замрет, и цикл сократится.

— А еврею не нужно вмешиваться в гойские дела — вы это хотите сказать?

— Именно.

— Вот здесь вы правы. Незачем нам это. У них своя компания, а у нас своя.

Если один жид пошел стучать, значит, все жиды — стукачи. Воины, чуя беду, помчались, гремя доспехами, спотыкаясь о щиты и копья, к руководителю национально-освободительного движения. Руководитель испугался, но не показал страха перед рядовыми революционерами. «Что мне эти жиды!» — сказал он. Он сказал «мне», он не сказал: «нам». В те времена роль личности в истории еще не оспаривалась. Но сознательность масс уже пробуждалась, и воины, переглянувшись, решили не забыть про бонапартизм руководителя. «Что мне жиды! — сказал руководитель. — Они думают, что они — народ особенный? Если их баба спит с царем, так им все можно? Всюду они суются! Хотят искоренить коренное население — не выйдет!» Так сказал вождь, и тайный секретарь занес историческое изречение в седьмой том полного собрания сочинений вождя.

Далее нужно действовать, что, конечно, труднее, чем изрекать исторические изречения. Вы заметили, что революционеры только говорили: воины обсуждали свои планы, а вождь изрекал изречения? Никто до сих пор не действовал.

— Кроме дяди-еврея.

— Верно. Потрепавшись у ворот, он пошел стучать. А воины не побежали за ним, чтобы объясниться по-хорошему и попросить его не ябедничать.

Ай да мы!

— Мой совет жаждущему ассимиляции: не меняйте фамилию, не женитесь на гойках. Все зря. Вас выдаст нос. Проникните в суть ассимиляции: замените действие трепотней по поводу действия — всякий гой тотчас признает в вас своего, хорошего парня, хотя вы и еврей. Этническая группа «свой-парень-хоть-и-еврей» может рассчитывать на постепенное врастание в коренной народ, наподобие ордынцев, варягов, остзейцев, чувашей и мордвы.

Следуя своей гойской позерской сути, вождь стал изображать перед воинами провидца и раскинул карты, чтобы определить план сражения. Пиковая дама грустно усмехнулась, дама бубен подмигнула, а червонный король, соглашаясь, покивал головой. «Прекрасно! — сказал вождь. — Король ничего не подозревает, блондинка радуется, а пиковой брюнетке — конец! Мы совершим уничтожение ихней нации в порядке первого революционного акта. Возбудим ярость масс и жажду крови, а потом ярость и жажду обернем против… не скажу кого». Воины почувствовали правый уклон и соглашательство, но сказать ничего не сказали. «Я так думаю, что по закону полагается предупредить их за две недели». Воины опять переглянулись: в реввожде проглядывал бюрократ. Воины не хотели ждать, но и не возразили, прикинув, что за две недели можно будет присмотреть — где и что у этой нации спрятано.

— О! Начинается! Погром начинается! А вы говорите — стучать! И правильно! Какое нам дело до их революции! У вас получается, что было б лучше, если б Мордехай помог этому хулигану!

— Но стучать-то нехорошо!

— Что значит!.. Если вы знаете, что к соседу должен забраться вор, вы его не предупредите, соседа?

— Неподходящая аналогия!

— Оставьте! Все правильно!

— Вы видите этот зеленый картуз? Наденьте-ка!.. О! Да вы красавец!.. Сядьте к столу! Ну… Лампа на парчовой скатерти освещает ваш красный нос, зеленый ваш картуз и ваши честные, прямые глаза. Царь задумчиво водит пальцем по завиткам парчового узора, в глаза не глядит. Царь спрашивает: «Ты имеешь ко мне разговор, Мордехай?»… Что вы ему ответите?

— Имею до вас разговор, ваше величество, имею. Эти паршивцы, ваши солдаты, хотят вас убить. — И тут я расскажу все, что вы уже знаете. Царь наморщил узенький, в две-три пяди размером, лоб:

— Ладно, мы обдумаем этот вопрос. Ты молодец, Мордехай! Возьми же из царского буфета сладкий пирожок с полки пятой степени — в награду за верную службу.

И я отправлюсь на свой пост у городских ворот, причмокивая толстыми губами:

— Почему он не приказал сразу отрубить им головы? Почему сначала нужно потрепаться по этому поводу? Время не ждет! — так я думаю, Мордехай, а все уверены, что я наслаждаюсь царской наградой. Это называется реплика в сторону. И еще одна реплика в сторону: — Царь — трепач, народ — бездельник. Эдакую махину разве сдвинуть? Еврею ли, старому, сморкатому, шепелявому, картавому?..

Но штука в том, что еврею у ворот не сидится, ему скучно бездельничать, ему противна трепотня, отвратительно разгильдяйство: он нутром чует, что есть у него какое-то важное дело в истории, его собственный исторический гешефт, у него внутри крутится-работает моторчик, а потому не сидится ему у ворот, мало ему трепотни. И неужто достаточно ему за его неуемность наградного пирожка пятой степени?.. Не знаете вы еврея!

Вот сидит он у ворот и тщательно, медленно, красуясь перед публикой, разжевывает пирожок, сыплет слоеные крошки на бороду, чавкает, показывая, как ему вкусно и насколько наградной пирожок пятой степени вкуснее пирожков, испеченных в пекарне Фейги-Леи. Всем в округе известно, что для наград и поощрений пятой степени пирожки закупаются в этой самой пекарне, но все понимают, что, побывав в господском буфете, пирожок приобретает блеск, сладость и достоинство высокого отличия. Всякий понимает также, что не станет еврей просто так жевать пирожок от Фейги-Леи, а уж если всенародно жует, значит, есть в этом какой-то смысл, а именно — смысл царской награды.

Народу это неприятно, народу обидно, что еврею сладко. «Что еврею сладко, то коренному населению — кисло», — говорит народная мудрость. И человек из народа, простой крестьянин, а может, ремесленник, выходит вперед и, подбоченясь, говорит:

— А мы скоро вас, жидов, резать будем!

Так была выдана революционная тайна, и на невольном предателе (хотя можно его понять, он не сдержал горячего чувства возмущения еврейской наглостью!) был поставлен крест. Опять же, не трепись!

Я открыл рот, поперхнулся, проглотил остатки пирожка, прокашлялся и спросил:

— Или ты бандит?

Никто мне не ответил, толпа зрителей разбежалась, а труп с запиской «Смерть предателю!» ответить не сумел. Но труп и записка объяснили мне, что гоим, вопреки своей сущности, собираются действовать.