Ты здесь живёшь?

XXIV

«Собственно говоря, это не письмо, хотя, может статься, я тебе его когда-нибудь вручу. Это, скорее, облегчение души в форме беседы, записанное, чтобы не разговаривать вслух с самим собой.

Ты сказала, чтобы я писал тебе, если у меня возникнет потребность. И вот ты мне теперь нужна потому, что я так сильно к тебе привязан. К тому же я люблю тебя. Наверное, такое не следует ни говорить, ни писать: звучит это слащаво, а слащавость может вызвать отвращение. Тогда дело плохо.

Я не поэт, а конторский служащий. Я не способен создавать поэтические картины. Не умею говорить метафорами. И все же я хочу слегка обрисовать тебе образ любви, как я ее вижу, чтобы тебе легче было понять меня.

Любовь как ветер. Она может быть легкой, она может быть сильной, она может прийти и уйти. Что ты можешь рассказать другому человеку о ветре? Только что он сильный или тихий, жаркий или холодный. Но каким ты его ощущаешь — хлещет ли он тебя или ласкает, пронизывает холодом или греет, как он меняет твое настроение — этого ты не можешь рассказать так, чтобы другой человек почувствовал то же, что чувствуешь ты. Твой слушатель может лишь услышать, представить себе, но не ощутить. Точно так же никто другой не может с твоих слов почувствовать, как тебя переполняет любовь, как она тебя возносит, как она струится по твоим жилам, обновляет мысли, обостряет и притупляет чувства. Стоит тебе описать эти чувства, и слова твои подхватит ветер, они сольются с ним и утратят всякий смысл.

Таков мой образ любви.

Но я собирался написать о разлуке, о попытке забыть друг друга.

Я явственно ощущаю, что эта попытка потерпела неудачу.

Ты помнишь тот дождь.

Когда мы лежали…»

— Пьетюр!

«…на газоне перед родильным отделением и прощались под ливнем. Молчали. Держались за руки, лежали на боку и сквозь капли дождя смотрели друг другу в глаза.

Под конец ты произнесла это странное «ну вот что» и стала говорить, что нам надо порвать ради наших детей, ради тех, с кем мы в браке, и посмотреть, не удастся ли нам забыть нашу любовь.

Нелепая идея!

Мне казалось, ты сама понимаешь бессмысленность, несуразность этих слов. И все же продолжала говорить. Говорила и говорила, чтобы успокоить это удивительное чувство — совесть. Я это ощутил и…»

— Пьетюр! Хочешь чаю и гренков?

— Безусловно.

— Тогда приходи.

— Сейчас.

— Приходи, пока гренки не остыли.

— Ага.

«…я увидел это сквозь дождь. Это светилось в твоих синих, глубоких глазах. Это светилось на твоем лице, на этом волевом загорелом лице, которое порой бывает непреклонным, но чаще мечтательным, а иногда бессильным.

И я сказал тебе: Это дождь, нужный природе. Пройдет время…»

— Ты идешь или нет?

— Иду. Сейчас.

Пьетюр Каурасон оставил пишущую машинку и пошел на кухню к жене. Она, прихлебывая чай, рассеянно грызла гренок.

— Как пишется?

— Трудно сказать. Брошу, наверное.

— Что ты делал?

— Сам не знаю. Возможно… из этого что-нибудь другое получится.

Он молча сел, задумчиво намазал маслом остывший гренок.

— Я думала об этом и, пожалуй, буду рада, если оно тебе достанется.

— Что достанется? — спросил Пьетюр и налил чашку чая.

— Место.

— Ты о месте библиотекаря?

— Ага.

— Почему?

— Ну, — Вальгердюр помешала в своей чашке, — меня всегда, несмотря ни на что, тянуло в родной город. Так, в глубине души. Я только не хотела признаваться в этом. Кто знает, быть может, мне там еще предстоит кое-что довести до конца.

— По-твоему, стоит подать заявление?

— Если хочешь.

— Хочу.

— Тогда подавай.

— А если я получу это место?

— Я поеду с тобой.

— Ты замечательная женщина, — высказался Пьетюр Каурасон, встал, перегнулся через стол, поцеловал жену в масленый рот, опрокинув при этом термос, стоявший на середине стола.

— Увалень, — шутливо упрекнула жена. — Явно хотел меня ошпарить.

Он сел и принялся за гренки. Некоторое время супруги молча жевали. Потом он попросил:

— Расскажи-ка об этом Сигюрдюре Страусе или как его там. Он что, как бы единовластный правитель в Городе?

— Он держит в руках все, что хочет держать в руках, — быстро ответила она. — Он делает то, чего желает, а желает он только собственной выгоды! — Она помолчала, затем заговорила, уже не так лапидарно: — Власть свою он строит на потрясающей доброте, которую всячески проявляет, демонстрирует и рекламирует. Похоже, он поставил себе целью присутствовать на каждом собрании или заседании, которое проводится в Городе или в окрестностях, и мне думается, он состоит во всех обществах, какие только есть в Городе и в округе, если не как активный участник, то как почетный член, либо помогает взносами. Не было крещения, конфирмации, обручения или похорон, куда бы он не явился собственной персоной либо не прислал телеграмму на красивом бланке, открытку или анонимное денежное пожертвование. Разумеется, он был и в церковном хоре и пел громче всех. Но если ты спросишь меня, как мне хочется его назвать, я отвечу: прожженным мерзавцем и сукиным сыном.

— Однако, фру Вальгердюр Йоунсдоухтир. Выдала ты ему по первое число. И вот в лапы к этому чудовищу ты собираешься отправиться вместе со мною и говоришь, что тебя уже потянуло туда. Не сгустила ли ты краски? — Пьетюр улыбнулся жене.

Та попыталась улыбнуться в ответ, покрутила чашку, но не ответила.

— Что́, ты сказала, тебе предстоит там довести до конца? — спросил он, помолчав.

— Довести до конца? — переспросила она. — Я так сказала? Как-то само получилось.

Новая пауза. Пьетюр задумчиво посмотрел на жену и быстро спросил:

— Это связано со смертью твоих родителей?

— Что? — спокойно спросила она.

— То, что ты собираешься довести до конца?

— Как ты знаешь, они погибли при пожаре, — уклончиво ответила она тихим голосом. — Это единственное, что я могу сказать с определенностью.

Ее темно-зеленые глаза всматриваются в голубые глаза мужа. Взгляд светлеет. С лукавой улыбкой она уже громко спрашивает:

— Что новенького на почте?