В свободном падении

Сложно представить себе занятие более идиотическое, думал я, чем занятие спортом. Однако же, такое занятие есть — это наблюдение за теми, кто занимается спортом. Низшая точка деградации, или, если желаете, высшая ступень на пьедестале идиотизма — вот что такое это так называемое «боление».

На волне раздражения я немного взбодрился и выловил пару трудных мячей, но потом снова выдохся, и очень быстро игра была завершена. Наргиз воздела вверх ликующие руки, я же аккуратно стукнул ракетой по земле, выражая тем самым неудовольствие, но в то же время не желая платить за испорченный инвентарь. Я церемонно пожал Наргиз руку и отправился в раздевалку.

Подставив разгорячённую голову под хлёсткие потоки воды, я залез в душевую кабину и, соскользнув по плиточной стенке, тяжело присел. Измождённое тело моё дрожало, пульсировало, бунтовало. Что ты делаешь со мной, вопило оно, за что так мучаешь меня?.. Я, закрыв голову руками, безвольно помалкивал.

Выйдя из душа, я почувствовал облегчение. Голого толстяка больше не было, хотя на полу я заметил не засохшие до сих пор следы его ног. Быстро переодевшись, я вернулся на свежий воздух, где с наслаждением закурил. Уставшие от судорожных вдыханий и выдыханий воздуха лёгкие приняли дым с благодарностью.

По наклонной дорожке я дошёл до беседки, обширной и чистой, там можно было присесть. Притянув к себе пластиковый стул, я упал в него, вытянув ноги.

В беседке уже сидели двое, вернее, трое — пожилые женщина и мужчина, в светлых одеждах, и с ними — розовая коляска в кружевах. Не видно было, кто покоится там, на дне, в буйном переплетении пелёнок, но было ясно, что кто-то покоится. Старики были вполне идиллического вида, я бы смело доверил таким старикам рекламу зубных протезов или подгузников для пожилых. Для полноты картины не хватало щебетания птичек, но птичек не было или они не желали щебетать.

Я достал из пакета книжку — тонкий зеленоватый томик Шопенгауэра — и углубился в чтение. Наргиз появилась вскоре, едва я успел осилить один абзац. «…Вот почему глубокий смысл заключается в том, что Кальдерон хотя и называет ужасную Семирамиду дочерью воздуха, но в то же время изображает её как дочь насилия, за которым следовало мужеубийство» — прочитал я, и Наргиз присела рядом, придвинув стул. У неё был вид юной сытой хищницы — глазки блестели озорно, но беззлобно, движения были плавны. Я взял ей и себе свежевыжатого сока в палатке, которая, как выяснилось, располагалась сразу за углом. В соке была мякоть, вязкое апельсиновое крошево, которое я без энтузиазма вливал себе в рот.

«Интересно, — думал я, попивая сок, — похож ли я хоть немного на героя глянцевых журналов для „настоящих мужиков“, вроде „Мэнс хелф“: ведущего здоровый образ жизни мускулинного самца со слабо натренированным мозгом?» Вроде бы формальные условия были соблюдены — я сидел на свежем воздухе в вонючих от пота носках, пил фрэш, неуклюже пытался наладить общение с противоположным полом… Тем временем противоположный пол листал мою книжку.

— Интересная? — спросила она.

— Да, и очень познавательная.

— И о чём же она?

— Обо всём, как и любая хорошая книга. Но в особенности о женщинах.

— И что же Шопенгауэр думает о женщинах? — со снисходительной улыбкой поинтересовалась Наргиз. Я заметил, что тот тип в белом, следивший за нашей игрой, обретается поблизости. Теперь он смотрел, как мы пили сок.

— Если говорить коротко, он невысокого о вас мнения. Женщины, считает он, изначально ущербный род и ущербность эта заложена на физиологическом уровне.

Взять хотя бы деторождение. Потенциально мужчина способен воспроизводить до 300 потомков ежегодно. На что же способна женщина? Увы, не на многое. Максимум её возможностей — всего один ребёнок или, иногда, два — если это двойня. Мужчина подсознательно стремится реализовать весь свой потенциал, который не может воплотить в жизнь ни одна человеческая самка. Вот почему мужская измена — явление естественное, женская же целиком и полностью суть проявление развращённости ума.

— И что же, ты согласен с этим Шопенгауэром? — подумав, произнесла Наргиз.

— Лишь отчасти. Но мне показалось, что эта концепция очень близка мусульманскому миру. Все эти гаремы и прочее. На Востоке чтят Шопенгауэра?

— Не знаю, — нахмурилась Наргиз. — Давай оставим мусульманский мир в покое. Расскажи лучше про свою группу. Что у вас нового?

«И правда, что там с моей группой?» — подумал я. После спортивных упражнений мозг мой функционировал туго, как застревающий в грязи ржавый трактор. Долго и натужно скрежеща, мозг мой перестраивался от одной разговорной темы к другой. Пока не поздно, понял я, следует завязать со спортом.

В отсутствие новостей сегодняшних, я рассказал Наргиз о новостях прошлых, то есть о событиях, происходивших начиная с зарождения группы. Впрочем, рассказ этот получился недолгим. Оберегая хрупкий и девственный, как мне казалось, разум Наргиз, я умалчивал о том, что могло показаться ей грубым и непристойным, то есть почти обо всём. Тексты песен, которые цитировал я, без описания насильственных и сексуальных сцен, а также мата, звучали пресно и скучно, как стишки какого-нибудь жалкого поэта, торгующего собственными книгами возле ЦДЛ. Наргиз на моё словоблудие реагировала выразительно: смеялась и улыбалась, зевала, скучала, подперев голову рукой.

Я же всё больше распалялся, подключив к своему рассказу руки, одним взмахом которых и уронил стакан с остатками фрэша. Он упал, но не разбился, оставив на асфальте вульгарный апельсиновый след.

В ответ я спросил Наргиз об учёбе и работе, но она говорила мало и с неохотой. Физические упражнения повлияли на неё благоприятно: лицо её приобрело цветущий, радостный вид. В движениях рук чувствовалась приятная усталость. Моя же усталость была неприятна мне, она была болезненна и тяжела, как машинный пресс.

Обратно мы возвращались уже в фиолетовых сумерках. Стало пасмурно и снова со всех сторон налетели ветра. Идя рядом с Наргиз, но не касаясь её, я чувствовал лёгкое дуновение её взмахивающей при ходьбе руки. У подъезда в глаза вдруг бросилось множество неприметных деталей: мусорный пакет, кем-то хамски оставленный у подъезда, стайка бычков, плывущих в луже, мутный свет фонаря, отражённый в ней. Я остановился, глубоко вздохнув.

— Ты почему вздыхаешь? Устал? — предположила Наргиз, смотря куда-то в сторону. Я проследил её взгляд: он был направлен на окна квартиры, в которых, возможно, скрывались таинственные и грозные братья.

— Немного. Был насыщенный день. Мне пора домой. — Мы замерли в нерешительности, а потом она наклонилась ко мне, встав на носки, и быстро поцеловала в щёку. На мгновение я ощутил её тело, упругое и сильное, прижавшееся ко мне. Я рефлекторно приобнял его рукой, попытавшись продлить такое положение вещей, но Наргиз ускользнула, вспорхнула по лестнице, оказавшись у подъездной двери, нажала несколько кнопок и вот уже оказалась за ней. «Пока» — сообщил я внезапно окружившей меня мрачной пустоте.

По пути домой я проверил почту, оказавшуюся вновь обильной. Среди прочего имелась предсказуемая повестка из военкомата, а также менее предсказуемая повестка из прокуратуры. «Обязаны явиться… — пробежал я глазами, поднимаясь в лифте. — В соответствии с законом о… для проведения мероприятий связанных… Разъясняю, что…согласно статье… уклонение от воинской службы влечёт за собой уголовную ответственность». Я грязно и многократно выругался. Лёг на диван, пролежав там без единой мысли в голове, пока тело не затекло, встал, умылся и сделал себе быстрый ужин. Разбил яйца о край сковороды, бросил их в неё, приправив остатками курицы и зелёным луком. Всё это месиво сразу же заскворчало, затрещало, брызгая в стороны раскалённым жиром. Не в силах устоять на месте ни одной секунды я прошёлся по коридору, заглянул в обе комнаты, ванную, туалет, наконец, остановился на балконе. Ступил на холодный пол, чиркнул зажигалкой и погрузился в процесс всасывания и выдувания дыма. Я собрал в одном месте, в пепельнице, всю почту, и устроил высокий ритуальный костёр. Повестки горели хорошо.

Подождав, пока разноцветные бумажки превратятся в пепел, я устроился у окна. Кто-то тренировался на детской площадке, но в этот раз это был не Митя, а бодрый сухощавый старик в шапке с помпоном и вязаном свитере а-ля Хемингуэй. Он делал резкие выпады ногами, расставив руки на разноцветные рёбра рамки для лазания собак и детей. Облезлый ворон любовался на старика, на некоторое время отвлекшись от поедания собачьего кала. Я вспомнил о своей трапезе. Подскочил к сковороде, смахнув её с огня, но было поздно: яичница была обуглена, крепко приварена к стальному дну. Теперь следовало потратить немало сил, чтобы её очистить, но сил не было, не было и желания, поэтому сковорода была брошена остывать в переполненную раковину.

Я накрылся с головой одеялом и закрыл глаза. Под полом снова раздавался загадочный, бесцеремонный шум. Я поднялся с дивана и включил свет. Шум снова стих. Не находя в себе смелости заглянуть в зияющую дыру, я перетащил поближе к дивану письменный стол, перевернул вверх ногами и закрыл им пропасть. Поставил сверху него, на всякий случай, дедов стёршийся по углам чемодан. Вернулся обратно.

Теперь я представлял себе под полом не волшебных гномов, а нечто омерзительное, даже более омерзительное, чем крыса, мокрое, склизкое волосатое безглазое чудище. У него острые зубы и лысый крысиный хвост… нет, мириады хвостов, рой живых, шевелящихся хвостов, и это чудище расправилось с семьёй гномов и теперь живёт там вместо них, помышляя о том, чтобы выбраться наружу.

Я лежал в тишине без сна, прислушиваясь к каждому шороху. Шорохи, впрочем, исходили исключительно от холодильника — он булькал и дребезжал по каким-то своим, холодильным причинам. Я подумал о Наргиз, о её белых ногах, свободно и легко перемещающихся по корту. О человеке в белой одежде, подозрительном, смотревшем на нас. Следившем за нами? За мной? Может быть, это человек из военкомата и сидел там специально, выслеживая меня?

Отвратительный сам себе своими параноидально-шизофреничекими мыслями, я крепко зажмурился и последним оставшимся волевым усилием заставил себя спать.

Не увидев ни единого сна, я проснулся от долгого, навязчивого перезвона. Звонил не будильник, звонили в дверь. Спросонья я врезался в стоящий в раскоряку стол, влез в тапочки, пошаркал в них до двери, прикоснулся тёплой рукой к холодному ключу и вдруг замер. Недоброе предчувствие остановило меня.

Я посмотрел в глазок: стояли люди в военной и милицейской форме, трое или четверо. Невыразительные кирпичные их лица упирались взглядами в мою дверь. Предельно осторожно, на цыпочках, переступая, как цапля, через разбросанную под ногами обувь и сгустки мусора, я выбрался на кухню. Подошёл к занавешенному окну и, двумя пальцами отогнув край материи, посмотрел вниз.

Возле дома стоял припаркованный «уазик» цвета «милитари». У подъезда стояли двое молодых солдат цвета милитари, куривших и обменивавшихся короткими фразами. От их худых, заострённых лиц и тел исходила угроза: своим обликом они напоминали неудачливых голодных хищников с ввалившимися боками.