В свободном падении

7

Мы шли по разбухшей от влаги дорожной насыпи, огибающей шоссе длинной, исчезающей за поворотом косой. Общественному транспорту, редкому и малоподвижному, мы предпочли прогулку пешком. Было приятно идти по улице тёплым весенним днём, незлобно посмеиваясь над злыми водилами, вечной пробкой запертыми в свои железные коробы. Проходя мимо них, я даже поймал один колкий взгляд: мужчина с волосатыми руками, одарив им меня, вцепился в руль так, будто собирался сейчас рвануть с бешеной скоростью, но остался стоять на месте и неизвестно, сколько ещё так стоял после того, как мы, смеясь, скрылись за поворотом.

Наргиз была в лёгком цветочном платье, спускавшемся до колен, и в блестящей кожаной курточке шоколадного цвета. На плече у неё был потёртый спортивный рюкзак, в котором содержалась сменная одежда, удобная для резких и быстрых спортивных движений — мы направлялись на теннисный корт.

У меня при себе не было ни рюкзака, ни ещё более приличествующей случаю спортивной сумки. Все прихваченные с собой вещи — тяжёлые баскетбольные кроссовки, пыльные шорты, футболку и полотенце, я запихал во вздувающийся чёрный полиэтиленовый пакет. Казалось, я взял всё необходимое, но нет, самое важное — сменные носки, всё же были позабыты.

Мысли об этой промашке несколько омрачали нашу солнечную прогулку.

— Мне кажется, теперь я полюбила лилии, — говорила тем временем Наргиз, переместив рюкзачок с натёртого неудобными верёвками плеча в свободно покачивающуюся при ходьбе руку. — Цветок распустился, и теперь по всей квартире такой невообразимый аромат… Подходишь к входной двери, а там запах, как в оранжерее…

«Лилии знают своё дело», — цинично подумал я, сразу же устыдив себя в этом цинизме.

— Правда, братьям и отцу это не очень нравится… — усмехнулась она.

Я попросил её рассказать о братьях. Попросил не из интереса, а просто из вежливости, и уже на третьей минуте её монолога, как водится, потерял нить — своевольные мысли разбежались в разные стороны, как тараканы, и я шёл, уже не соображая, не думая ни о чём. Ускользающим сознанием успел ухватить, что старший из братьев вроде бы был банкиром, работал с «ценными бумагами». Знать бы, что это за ценные бумаги такие, помню, ещё тоскливо подумал я.

Наргиз в солнечных лучах была убедительно красива: мужчины, проходившие мимо, поворачивались, не могли не повернуться, даже если шли с другими женщинами. Мне это было, конечно, приятно, Наргиз же ничего не замечала или делала такой вид, и всё,, говорила, понапрасну расходуя слова.

Насыпная дорога стала спускаться вниз, мимо усохших яблонь с разукрашенными в белый цвет основаниями. Яблони были скрючены, но цепки, как старухи, хватая нас своими опустившимися низко ветками. Насыпь кончилась, и мы вышли на пустырь, овеваемый всеми ветрами. Часть пустыря, охваченная железным забором, стояла в бетонных руинах — на этом месте раньше была заброшенная больница, привлекавшая самых маргинальных моих сверстников.

Здесь сверстники, по разным слухам, кололись, занимались умерщвлением бездомных животных, преклонениям тёмным мистическим силам, а также людоедством и содомией. Недавнее здание было снесено и теперь на его месте грозились воздвигнуть очередной торговый или бизнес-центр. Справа от пустыря начиналась асфальтированная дорога, ведшая к спортивному стадиону, где и располагались крытые грунтовые корты, к которым мы следовали.

При входе на стадион стояла касса-будка с неотделимой от неё советской бабушкой, такой отёчной, но крепкой советской кассиршей, которая принципиально не совершает никаких операций, предварительно не обхамив. А операции эти сопровождались отнюдь не советскими, а вполне себе звериными капиталистическими тратами. За право уединиться на корте с парочкой теннисных мячей взимались серьёзные деньги.

Удручённый теперь не только отсутствием сменных носков, но и непредвиденными тратами, я понуро проследовал в мужскую раздевалку. Помимо меня, там уже находился пожилой мужчина с отвисшим волосатым животом. Голый, он не торопился прикрыть мясистое, насухо вытертое полотенцем тело. Я осторожно проследовал мимо него, едва не соприкоснувшись спинами (проход в раздевалке был узок), и быстро переменил одежду. Придирчиво посмотрел на свои тощие как палки, но не менее волосатые, чем у моего соседа, ноги.

Меня посетило нехорошее предчувствие. Я подумал о том, что совершенно напрасно пошёл на поводу у Наргиз, желавшей подвижных игр. Оторванный от привычной атмосферы, я ощущал тревогу.

Как глупая собачонка, бегать туда и сюда за мячом, вывесив мокрый язык, обнимать соперницу сзади, якобы обучая правильной постановке ракетки, поощрительно хлопать соперницу по попе, ну, и другими пошлыми спортивными способами входить в мануальный контакт — всё это была не моя стихия. Гораздо приятнее было бы сидеть или стоять в таинственной темноте бара, и, уютно придвинувшись друг к другу, поглощать спиртные напитки в бесконтрольном количестве. Про каждый из этих напитков, пока я был бы ещё в сознании, я мог бы рассказать любопытный факт, расцветив речь философскими и искусствоведческими аллюзиями. А войти в мануальный контакт можно было следующим способом, очень просто: обнявшись, шататься по мрачным переулкам, распевая громкие, неумные, но вечные песни о смерти и о любви, и не невзначай, а вполне открыто прижимать к себе тело не соперницы, но союзницы.

Но обстоятельства жизни толкали меня на корт.

Я вышел гусиной походкой, стесняясь своих громоздких, неуместных баскетбольных сапог, своих коротковатых шорт, нелепых жердей-ног, торчащих из шорт, оказавшихся на свету не только слишком волосатыми и худыми, но ещё мертвенно бледными. Я подошёл к натянутой сетке, пощупал её, несколько раз взмахнул ракеткой, скрипя всеми своими ржавыми суставами.

Наконец с противоположной мне стороны появилась Наргиз: в белых шортиках и тенниске, густые волосы сплетены в непокорно загнувшийся набок хвост. Она бросила на меня мимолётный, но придирчивый взгляд, от которого стало совсем уж невыносимо.

Не выдержав, я подхватил мгновенно вспотевший в моих руках мячик и, подкинув его, переправил на противоположную сторону. «Погоди немножко», — Наргиз проводила взглядом скакнувший на стену мячик, посланный мимо неё и, отложив на скамейку бутылку воды и ракетку, попыталась ещё раз поправить свои волосы.

Маясь, я вдруг обратил внимание на её ноги: только теперь я осознал, что впервые могу лицезреть ноги Наргиз почти целиком, до середины бедра. Ноги казались очень прямыми и гладкими, с аккуратными, кругленькими коленками, по-мальчишески трогательно оцарапанными. Я рассматривал в отдельности все части её ног, налитые, белоснежные: бёдра, коленки, голени, икры, и всеми ими оставался доволен.

— Лови! — крутящийся жёлтый мяч, подлетев, ударил в грудную клетку, отскочив от моих рёбер. Наргиз улыбнулась мне вызывающе. «Смотри, если хочешь, — сообщал мне горячий взгляд. — Смотри, наглец и бесстыдник! Но знай, я бы с радостью засветила бы тебе мячом между ног и между глаз. Засветила бы мячом и добавила бы ракеткой…»

Она вытащила из кармашка второй мяч и ударила сильно, но беззвучно. Напрасно я надеялся на полный страсти девичий стон, единственно приятная моя ассоциация с теннисом. Сорвавшись с места, я отбил его, едва не вырвав плечевой сустав. Мячик взмыл высоко, летел долго, чуть было не перепрыгнув через забор. Наргиз снова смотрела насмешливо, пружиня носочками на своих не в меру оголённых ногах.

«Ну, держись, чертовка», — подумал я, стремительно заводясь. В один момент я позабыл обо всём: о своих жердях-ногах, о ножках Наргиз, о не сходящей с её лица насмешке, обо всём, кроме проносящегося со свистом до меня и от меня маленького стремительно сгустка, похожего на свернувшегося калачиком цыплёнка. Я бил по этому цыплёнку с ненавистью, с оттягом, представляя, как разлетаются вокруг короткие перья. Мы играли на счёт.

Наргиз легко выиграла первые четыре гейма, но отрыв постепенно сокращался. Я отбивал почти каждый пущенный ею мяч, правда, примерно половина из них пролетали мимо. Я брал своё на подачах: сильных и точных, вновь и вновь я чувствовал, что лишаюсь сустава при каждом таком ударе, но неостановимый цыплёнок летел точно в цель. Очень скоро счёт стал 4:4, а потом я вышел вперёд. Победа была близка, и перед глазами уже маячил победно воздеваемый мной в воздух кубок Дэвиса, но тут я почувствовал внезапный упадок сил. Упадок явился внезапно и подло. Я почувствовал его на бегу: резво бросился за мячом, уверенный в том, что успею к нему, но в итоге лишь проводил его взглядом, согнувшись, уперев руки в колени, надрывно, тяжело вздыхая. Внутренности мои бурлили и трепыхались. Селезёнка билась и трепетала, как выброшенная на берег форель, сердце стучало тяжёлым молотом. Футболка присосалась к телу, впитав липкий пот. Я посмотрел в сторону Наргиз и не увидел ничего, кроме красных кругов.

А между тем Наргиз и вправду раскраснелась: волосы растрепались, и она отбросила в сторону резинку. Она смотрела на меня, нетерпеливо перешагивая ногами.

— Может быть, сделаем перерыв? — жалобно попросил я.

— Доиграем сэт и сделаем перерыв, — сказала она неумолимо. Я глубоко вздохнул и посмотрел на небо жалобно, как будто с надеждой. Небо было серо и неподвижно. Быстрый мяч полетел мимо меня, и я лишь протянул руку, закостенелых ног даже не сдвинув с места.

— Сэт, — сообщила Наргиз и бодро потопала к скамейке, обливаться водой. Походя я заметил, что от воды тенниска её стала прозрачной, и я увидел спортивный лифчик, стягивавший грудь, на просвет. Также я заметил своё полное равнодушие по этому поводу.

Я с трудом добрался до скамейки и, не имея сил взгромоздиться на неё, завалился на землю подле. Хитрая Наргиз, она не выглядела усталой. Она действовала очень расчётливо, экономя силы: не бежала за мячами, которые невозможно или даже непросто было достать, сама мало двигаясь, она всё время гоняла меня по углам.

— Ты очень бледный, — посмотрев на меня внимательно, сообщила Наргиз. — Если хочешь, закончим игру.

Это прозвучало снисходительно или, может быть, мне только показалось, но я быстро встал и изысканным жестом, остановив дрожание рук, пригласил даму на корт.

— Продолжим, сударыня.

Я крепко схватил ракетку и почувствовал жжение в пальце. Кожа в том месте стёрлась, обнажив неприятное, склизкое мясо. Я попытался ухватить ракетку по-другому, но боль чувствовалась всё равно.

Мы поменялись сторонами. Очень не во время выползло из серой мути яркое солнце, сразу взявшееся меня ослеплять. Я стал действовать, как Наргиз, не гоняясь за дальними мячами, но и эта тактика не работала — Наргиз была техничнее и точнее, вдобавок, у неё было больше сил, я же всё время отвлекался на свою обжигающую рану. Отрыв неуклонно возрастал.

Тем временем я заметил, что на противоположной стороне, за металлической сеткой, отделяющей один корт от другого, на болельщицкой трибуне восседал некий незнакомец, облачённый во все белое, — белые брюки, белые туфли, длинный белый плащ. Не хватало только белой широкополой шляпы, чтобы выглядеть полным кретином. Или, может быть, трости с белым набалдашником. Вместо трости он опирался на перилла и внимательно наблюдал за нашей игрой. С боков короткие и отливающие сединой волосы сбивались на макушке в темнеющий наглый чуб.