В свободном падении

10

Огромное майское солнце заливало гостиную, тополиный пух кружился в его лучах, провоцируя аллергию и оседая на полу и на мне, невинными белыми катышками. Дни становились тёплыми и бесконечными.

Раскисающий у себя на дому Вадим отдал мне свою гитару, и теперь я упорно возился с ней часами, пытаясь сочинять. Надрываясь, стенали струны, едкий дым выщипывал глаза — отвернувшись от солнца, голый, я сидел посередине комнаты и творил.

Мои творения мне не нравились. Заказанные Вадимом агрессивные, злые песни не писались, зато писались романтические и вялые. Полные неги, расплывались в воздухе приторно-сладкие переборы, и вокруг них вздувались и лопались, как жвачные розовые пузыри, жеманные, сопливые, глупые слова песен.

Я вспоминал о нассисткой пионерии, о сальных губах Сергеева, о тортиках и витаминных коктейлях, как в чёрной дыре пропадающих в них, чтобы разбудить ярость, злость, дискомфорт. Но снова и снова возникала и всех затмевала Наргиз, а с ней и удушливый романтический флёр, отравлявший безвольный разум. Я чувствовал, что слаб, уязвим, безнадёжно влюблён.

Я звонил Филиппу, чтобы тот приехал и послушал мои песни, чтобы рассмеялся мне в лицо и, быть может, отхлестал по щекам, но в кои-то веки он был занят, делая последние приготовления к защите. От увязших в своих сердечных делах Киры и Вадима было ещё меньше толку.

И вот, я сочинял, вливал в себя вино и сочинял, сочинял всю эту романтическую муть, а потом, ближе к вечеру, покачиваясь, совершенно пьяный, я выходил на променад, шёл к парку Дружбы, к его зловонным прудам, сидел возле них, на траве, наблюдая закаты. Мелкие насекомые ползли по мне, в небе плыли облака, похожие на распоротые ватники. Местные рыбаки, пьяные до бреда, удили, местные подростки, пьяные тоже, ныряли с разбегу в водянистую жижу прудов. Выплывали они, визжа, мохнатые и зелёные, как чудовища, запутанные в протухшие водоросли.

Возвращаясь, я проходил мимо столба с обрывками объявлений. Крупные надписи цепляли глаза: «Срочно! Работа!», «Срочно! Ремонт», и «Срочно! Сдам комнату». Я останавливался и изучал их, обходя столб вокруг. Однажды ко мне подошёл седовласый азербайджанец с грустными глазами. Приоткрыв золотозубый рот, он уточнил: «Что, нужна работа?». Я отрицательно мотнул головой и пошёл домой. «Боже мой, сколько вокруг азербайджанцев» — думал я.

Поиски работы мне не удавались. Моё резюме, размещённое на сайте трудоустройств, никого, даже откровенных шарлатанов, не привлекало. Никому не нужен был несостоявшийся специалист по истории средних веков с богатым опытом таскания мешков и разгребания животного кала. И никто не нужен был мне — меньше всего мне хотелось вылезать из пассивного своего существования. Я почти сроднился с пылью и грязью, победившими меня, с таинственными звуками из подполья, с холодильником, вечно дребезжащим и полупустым. Есть приходилось мало, экономя последние сотни, но есть я и не хотел. Истончались запасы вина и сигарет — вот что заставляло меня расстраиваться. Вливая в себя последние литры и вспарывая последние пачки, я уже тосковал за себя будущего, лишённого этих радостей.

В поисках неизвестного, я стал изучать недра своей квартиры. Прожив здесь уже больше полутора месяцев, я так и не дал себе труд исследовать её по-настоящему. Грубые дубовые шкафы, маленькие шкафчики письменного стола в кабинете, антресоли, ящики — всё содержимое их являлось для меня неинтересной загадкой. Оставалось бы такой и дальше, если бы не надежда найти нечто ценное в этих тайниках. Я представлял себе, конечно же, золочёные сервизы XIX века, древние иконы, ожерелья. Откуда они у бывшего советского таксиста? Неважно, оттуда. Достались по наследству от родственницы дворянских кровей.

В своих фантазиях я уже видел, как шагаю в ломбард, торжественно несу клад на вытянутых руках, как мочащегося на ходу котёнка. В ломбарде меня ждёт хрестоматийный еврей, рыжеволосый, наглый, жадный, с длинным жёлтым отростком-ногтем, которым он пересчитывает стопки денег из кассы. Возясь и кряхтя над моим сервизом, он называет позорно низкую цену, но алчные глаза его выдают. Я называю сумму, в 10, 20 раз превосходящую сумму еврея, и он сразу же соглашается, сразу же выдаёт пачку денег, плотно перетянутую резинкой (обязательно резинкой? Да, обязательно), а дальше… мечтать было так сладко и приятно, что лезть теперь в эти пыльные шкафы совсем не хотелось. Но я полез.

В кабинете всегда было холоднее, чем в других помещениях квартиры, здесь было темно и пахло сыростью, и вообще, кабинет больше походил на чулан. Картонные коробки, стоявшие одна на другой, интереса не представляли — оказалось, они были поставлены лишь затем, чтобы прикрыть некрасиво свисающие лоскуты бежевых линялых обоев. Сами коробки были набиты тряпками, обрывками, осколками, кусками неизвестного целого. Все эти ошмётки больше походили на строительный мусор: ненужные детали для ненужных механизмов, давно сброшенных с парохода современной техники, но всё равно судорожно скапливаемые бережливыми пенсионерами «про запас». В шкафах имелось некоторое количество книг, неинтересных, выцветших и тоскливых, как моё ранее детство, проведённое среди них. Имелись здесь стеклянные банки, велосипедное колесо, лыжа, глобус, изрисованный фломастером, расколотый надвое (это была моя работа, я почему-то невзлюбил этот глобус и расшиб, растерзал голыми руками. Дед ругался, склеил его, а я опять растерзал). В шкафчиках стола было также неинтересно — кипы бумаг, документов, ржавый эспандер, ключи от неизвестных дверей, вероятно, также разрушенных историей, секундомер, нервная стрелка которого, оказалось, ещё может бежать. В самом низу, под бумажной массой, я обнаружил нечто вроде шкатулки: нарядную, сделанную под гжель коробочку, замкнутую на ключ. Я воодушевился, ожидая увидеть там скрытые драгоценности. Принялся бегать по комнате в поисках предмета, которым можно было её вскрыть, и наткнулся в конце концов на деревянный чемоданчик с инструментами — «Юный строитель». Чемоданчик нашёл меня сам — обрушившись со стены мне прямо на ногу.

Инструменты были прилажены аккуратно — каждый на своём месте, вставлен в специальный паз. Было видно, инструментами пользовались, они были ухожены, чисты. Я достал плоскогубцы, разворотил ими замочек, отбросил в сторону. Затаив дыхание, приподнял крышку. Внутри были каракули на пожелтевших, мятых листках. Мои детские рисунки. Фотографии.

Рисунки были просто ужасны, почти на каждом было изображено какое-то ломанное чудище, нарисованное исключительно при помощи чёрного карандаша. Другими цветами в своих рисунках я не пользовался, даже ради разнообразия: солнышко, домики, собачки и лошадки — всё было чёрного цвета. И очень некрасивое, повторюсь.

На фотографиях был изображён, в основном, я — любимый объект для дедушкиного фотографирования. На фотографиях мне 3, 4 года, 5 лет. Везде я — нелюдимый, настороженный волчок, но при этом упитанный и пухлощёкий. Шапка с помпоном, комбинезончик, в руках — увесистый топор. Дед фотографирует меня на даче, готовящегося в очередной раз что-то превратить в щепки. На этот раз энергия моя направлена в правильное русло: я пытаюсь рубить дрова. Я вспомнил, была похожая фотография, где я с точно таким же хмурым выражением лица сокрушал кукольный домик своей сестры. Из проломленной крыши почему-то вылезла пушистая блондинистая голова Барби, а поблизости сотрясалась в рыданиях хозяйка домика, распахнувшая огромный свой рот. Рыдания её были напрасны — я был неумолим, а дед в наши отношения не вмешивался, предпочитая всегда оставаться в стороне. Дед любил фиксировать жизнь, а не влиять на неё.

Такова и другая фотография, о существовании которой я позабыл. Я, израненный, лежу под велосипедом, возле дощатой заборной стены. Дед оставил меня на взрослом велосипеде, с высокими, выше меня тогдашнего колёсами, прислонил к стене и ушёл по каким-то своим делам. Я почти сразу же упал на асфальт, лежал, весь в ссадинах и синяках, а дед стоял, фотографируя меня. Таково уж было наше семейство.

А вот ещё фотография — я, загорелый и голозадый, стою, утопая пятками в песке, и весело покручиваю у виска пухлым пальцем. Это дед научил меня так реагировать на мою бабушку: «Ну-ка скажи, Андрюш, где у бабушки не хватает?» «Вот здесь» — и я охотно демонстрировал этот жест: палец у виска, довольная хулиганская улыбка. Дед хохотал до слёз, ему до того нравилась эта его смелая выходка, что он решил запечатлеть её для истории.

Первое время дед пытался заменить мне отца. Он делал это вполне искренне, даже иногда рискуя здоровьем: выходил играть со мной в футбол, хотя уже тогда имел проблемы с ногами. Гулял со мной по лесу, пытался научить меня разбираться в грибах. Жаль, из этой затеи ничего не вышло: во-первых, дед, всю жизнь горожанин, не разбирался в грибах сам, во-вторых, грибов в нашем лесу почти не водилось — только мутировавшее подобие белого гриба, который местные называли «сатанинский гриб», а также разнообразные отходы человеческой деятельности. Некоторые малолетние шутники специально клали в траву мандариновые корки, маскируя их под «лисички», а потом выбегали из кустов и безжалостно дразнили тех, кто попадался. Дед попадался почти всегда.

Дед был слишком рассеян, необязателен и, помню, всё время искал глазами противоположный пол. Если противоположного пола не оказывалось рядом, дед разочарованно брёл, склонив шевелюру, и о чём-то только ему ведомом, лениво, неспешно размышлял. Не раз я терялся в лесу, отставая от деда, а потом меня находили местные жители, лежащим в овраге или сидящим в траве и сосущим шишку, спокойным и задумчивым. Однажды зимой он вернулся из леса, отряхнул от снега детские санки, поставил на печку и только потом сообразил, что на санках не хватало меня. А я лежал в сугробе, в своём комбинезоне, тугом и неповоротливом, устремив равнодушные глаза в небо. «Всё о бабах своих думает», — возмущалась бабушка злобно. Наверное, думал и о них. Но не только. Нельзя же столько времени о женщинах думать, не тот предмет. Дед был мечтателем. И, как всякий мечтатель, констатитровал я, закрывая шкатулку, никаких материальных ценностей после себя не оставил.

Через несколько дней я взбирался по эскалатору, негромко напевая от радости. Казалось, радоваться было особенно нечему: все эти дни я очень плохо питался, оттого критически похудел, побледнел и был обессилен. Иссяк-таки алкоголь, и несколько мерзких крупных прыщей образовалось на физиономии. Приходили люди из военкомата, снова с утра, звонили, дышали на дверь. Звонила Майя, опять, но я не брал, отключался, от злобы стуча по стенам. Наконец, бесславно кончилась моя попытка заёма денег у соседа Мити.

Он открыл мне дверь в спортивном обличье, хотя вроде бы не бежал и бежать не собирался, и был весь в поту, конь взмыленный. Была его бабушка, вспоминала мне детские мои шалости, но даже не угостила ничем, чая не подала, заставила слушать её дребезжание стоя.

Потом сидели в Митиной комнате, где он демонстрировал мне планы тренировок, снова хвастался убывающим своим весом, потом мучительно скучно рассуждал о новинках на рынке мобильных телефонов (он, оказывается, работал клерком в телефонной корпорации). В довершение, попытался поведать мне историю своей несчастной любви (боже мой, ещё одно разбитое сердце!). Как я и думал, Митя истязал себя, чтобы понравиться какой-то планктоновской тёлке из офиса. Я послушал его терпеливо, минут пять, но потом почувствовал, что падаю в голодный обморок и напрямую попросил занять мне денег, тысячи три, до первой зарплаты. Митя, извиняясь, пустился в путанные какие-то объяснения, так что я махнул на него рукой, напоследок высказав что-то обидное о его весе. Может быть и зря.