В свободном падении

4

Я проснулся от диких, натужных стонов в ванной. Это стонал распахнутый настежь ржавый кран. Вода злобно била в раковину и, отскакивая, шлёпала по стенам. Потом механические звуки смолкли, открылась и закрылась дверь в ванную, и чьи-то мокрые нетвёрдые ноги зашаркали по паркету. Открылась дверь в кабинет и послышалась приглушённая фортепианная музыка. Дверь закрылась и музыка замолчала.

Я приподнялся в кровати и огляделся. Форточка была закрыта и окно занавешено. Спёртый, недвижный воздух не давал дышать. Пахло потом, разложением, грязным бельём, спиртом, табаком, гашишем, спермой, гарью и старостью. Я встал с постели, потянулся к потолку, хрустя костями, и пошёл на звук. Значительная часть половиц уже вылетела из пола, и он зиял чернеющими дырами тут и там, в одном месте дыра была уже достаточно велика, чтобы в неё провалиться. Я обошёл все пробоины и толкнул дверь в кабинет.

— Привет, — сказал мне Филипп. Он сидел перед монитором в трусах и футболке с портретом Пола Пота. В руках у него была бутылка пива, ужасно волосатые ноги он выставил напоказ, побросав на табурет как брёвна. — Как спалось?

Я не ответил ему и молча уселся рядом. Утренняя тупая вялость всё ещё владела мной, и я уселся, ничего не соображая. Фил смотрел немой чёрно-белый фильм на моём ноутбуке. Мужчины на экране были одеты в элегантные костюмы, волосы блестели от тщательно размазанного по ним вазелина. Женщины были в широких платьях в пол и маленьких шляпках с громоздкими цветками.

Актёры с мертвенно-бледными лицами и подведёнными тушью глазами двигались неестественными порывами, будто это не они двигались сами, а переставляли их с помощью скрытых нитей невидимые кукловоды. Фильм сопровождали крупные надписи:

«ВЕЧЕРОМ ТОГО ЖЕ ДНЯ КЛАРА ПОДЪЕХАЛА НА ИЗВОЗЧИКЕ К ДОМУ, ГДЕ ЖИВЁТ МАЕВСКИЙ. ОНА НАРЯДНО ОДЕТА, ОЧЕНЬ КРАСИВА. ПОКА ОНА СХОДИТ С ИЗВОЗЧИКА И РАСПЛАЧИВАЕТСЯ, НА НЕЁ ОГЛЯДЫВАЮТСЯ ПРОХОЖИЕ. ПОДБЕГАЕТ ШВЕЙЦАР. КЛАРА СПРАШИВАЕТ, ЗДЕСЬ ЛИ ЖИВЁТ МАЕВСКИЙ.

— ДА…ДА… ПОЖАЛУЙТЕ!»

Мертвенно бледная девушка ходит из стороны в сторону. Хаотичным движениям сопутствуют дальнейшие комментарии: «НА НЕЁ НАПАЛО ВОЛНЕНИЕ. СТРАХ ДУШИТ ЕЁ. ОНА СТОИТ В НЕРЕШИТЕЛЬНОСТИ. ШВЕЙЦАР СМОТРИТ УДИВЛЁННО-ИРОНИЧЕСКИ. ОНА ПОШЛА БЫЛО К ДВЕРЯМ, ПОТОМ ВЕРНУЛАСЬ, ЗАМЕТАЛАСЬ ПО УЛИЦЕ. НАКОНЕЦ ПРОШЛА В ПОДЪЕЗД. ШВЕЙЦАР УСМЕХНУЛСЯ И ПОСМОТРЕЛ ВСЛЕД».

— Ну зачем, Клара, ну зачем, — вздохнул печальный Филипп, ввинчивая зад поглубже в неудобное сиденье.

«У МАЕВСКОГО СИДЯТ ГОСТИ, ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО МУЖЧИНЫ. ОНИ КУРЯТ, ПЬЮТ КОФЕ С ЛИКЁРОМ, ОЖИВЛЁННО СПОРЯТ. МАЕВСКИЙ ПОКАЗЫВАЕТ ИМ ЭТЮДЫ, РИСУНКИ. КЛАРА ВОШЛА РОБКО И ПРИ ВИДЕ ГОСТЕЙ СОВСЕМ СМУТИЛАСЬ. ОНА НЕ ИДЁТ ДАЛЬШЕ, ВИНОВАТО ГЛЯДЯ НА МАЕВСКОГО. МАЕВСКИЙ НЕ СРАЗУ УЗНАЁТ ЕЁ, ПОТОМ ИДЁТ К НЕЙ БЫСТРО. НЕ ПОДАЁТ РУКИ. ОНА ЛЕПЕЧЕТ ЕМУ СВОИ ОБЪЯСНЕНИЯ. ГОСТИ ИЗ СКРОМНОСТИ ОТВЕРНУЛИСЬ И ЗАНЯЛИСЬ ЭТЮДАМИ, КОФЕ, АЛЬБОМАМИ, РАЗГОВОРОМ. МАЕВСКИЙ ЗЛИТСЯ.

— ОСТАВИТЕ ЛИ ВЫ МЕНЯ, НАКОНЕЦ, В ПОКОЕ? ЗАЧЕМ ВЫ ЗДЕСЬ?

— ВЫ СКАЗАЛИ… НО ВЫ ЖЕ СКАЗАЛИ…

У КЛАРЫ ЗАХВАТЫВАЕТ ДУХ, ОНА ОЧЕНЬ ВЗВОЛНОВАНА.

— А ЗА СВОИМ ПОРТРЕТОМ ВЫ МОЖЕТЕ ЯВИТЬСЯ ЗАВТРА. ПЯТНАДЦАТЬ РУБЛЕЙ, И ПРОШУ ВАС, БОЛЬШЕ НИКАКИХ ИСТОРИЙ…

МАЕВСКИЙ РЕШИТЕЛЬНО ВОЗВРАЩАЕТСЯ К ГОСТЯМ».

— Бедная дурочка, — покачал головой Филипп. Он запустил руку куда-то за голову и достал со стола упаковку печенья. — Хочешь крекеров?

— Нет.

Филипп зашуршал пакетом, захрустел крекерами.

«КЛАРА ВСТАЛА С ДИВАНА. ВОРОТНИК ПЛАТЬЯ ДУШИТ ЕЁ. ОНА ШАТАЕТСЯ, КАК ПЬЯНАЯ, БРОДИТ ПО КОМНАТЕ, НАТЫКАЯСЬ НА МЕБЕЛЬ. КРУПНЫЕ СЛЁЗЫ БЕГУТ ПО ЕЁ ЛИЦУ. ВНЕЗАПНО ОСТАНОВИЛАСЬ У ОКНА. ЛЁГКИЙ ВЕТЕР ОТРЕЗВЛЯЕТ ЕЁ. ОНА ПОНИМАЕТ, ЧТО ЕЙ НУЖНО СДЕЛАТЬ. ОНА ЗАКРЫЛА ГЛАЗА И ЛЕПЕЧЕТ МОЛИТВУ. У НЕЁ СЛАБАЯ УЛЫБКА, УЛЫБКА ОБЛЕГЧЕНИЯ ПОСЛЕ МУКИ… КЛАРА БРОСАЕТСЯ НА МОСТОВУЮ…»

— Ну вот, так я и думал, — сказал Филипп, торжествуя. — Бросится из окна, конечно же.

И отхлебнул пива.

«СТУДИЯ МАЕВСКОГО. МАЕВСКИЙ ПИШЕТ У МОЛЬБЕРТА СТРОГО И СОСРЕДОТОЧЕНО. ВХОДИТ БРУНО. МАЕВСКИЙ, РАДОСТНО ТОРЖЕСТВУЮЩИЙ, КРИЧИТ ЕМУ С ГОРДЫМ ЖЕСТОМ.

— Я ПИШУ ПОКОЙНУЮ КЛАРУ ПО ПАМЯТИ, И ОНА ВЫХОДИТ У МЕНЯ, ЧОРТ ВОЗЬМИ…»

На экране застыл финальный кадр — мрачная и щедро разукрашенная виньетками надпись «Конец». Закончило навязчивую игру закадровое фортепьяно, и кабинет погрузился в тревожную и душную тишину.

— А ты какого чёрта здесь делаешь, а, Филипп? — откашлявшись, прервал я её.

Филипп не удостоил меня ни ответом, ни даже взглядом. Почесав бледный студень живота, он размашисто зевнул. Я снова скосил взгляд на его нагло развалившиеся по всему кабинету ноги.

Взору предстал белоснежный шрам, спускавшийся от жирного бока до голени — вечное напоминание о его эффектном покидании вечеринки Ариэль.

В тот вечер Филипп в самом деле вышел из окна, долетел до земли, и при этом на следующее утро проснулся в своей постели. Привычно тараща с утра глаза и широко зевая, Филипп вдруг обнаружил, что не может пошевелить ни одним своим членом. Члены спокойно продолжали дремать, только послушная шея согласилась поднять похмельную голову. Поднявшись, похмельная голова увидела сброшенную набок постель и неприкрытые ей синюшные кровяные ноги. Ноги были раскинуты в противоестественной нелепой позиции, будто собирались тотчас бежать от хозяина в противоположные стороны.

Почти год летающий супермен пролежал в закрытом гипсе, матерясь в неотключаемый телевизор и гневно замахиваясь костылём на редких визитёров. Я Филиппа так и не навестил, всецело поглощённый делами своей недавно родившейся группы.

Вдвоём с Вадимом мы проводили лихорадочные вечера, пытаясь сочинять деструктивную, злую музыку. Под эту музыку я подкладывал слепленные наскоро нарочито глупые тексты. К примеру, наш главный хит той поры, получивший в некоторых кругах (надо признать, очень узких) статус культовой — «Тупая блядь» имел следующий припев — «Тупая блядь, тупая блядь, тебе мне нечего сказать» (повт. 4 раза). Первое время мы играли вдвоём, но очень скоро к нам присоединилась Кира.

Замученная ночными дежурствами и постоянной зубрёжкой латинских терминов, она сбежала из медицинского института в сельскохозяйственную академию, где напротив, сильно заскучала в депрессивной атмосфере тимирязевского городка. Я уговорил её выучиться на бас-гитаре и даже одолжил денег, чтобы она могла купить себе комбик, шнур и красивый чехол.

Увидев пухленькую крепкую Киру, Вадим заметно разочаровался. Больше всего в Кире его разочаровали её короткие и жирные, как сардельки, пальцы. Он так и сказал мне: «Неужели она сможет лабать на басу такими вот сарделинами?» Оказалось, смогла.

В отличие от Киры, которая всегда воспринимала участие в группе как безобидное хобби, Вадим отнёсся к нашим музыкальным начинаниям с звериной серьёзностью. Он нанял себе репетитора и активно пытался вербовать для группы новых участников. Участники вербовались плохо, но в конце концов нашёлся всё же один чудак, Кирилл, которого мы поспешно усадили за барабанную установку.

С самого начала было ясно, что попытка сделать из интеллигентного скрипача Кирилла барабанщика панк-группы была обречена на провал. Несмотря на прекрасное чувство ритма, Кирилл был смертельно вял, напрочь лишён куража и напора. Он играл слишком нежно, жалея инструмент, палки то и дело выскакивали из тщедушных рук и летели нам в ноги и спины. Сам он своим плоским задом всё время терял шаткий стульчик и падал с него с интеллигентской бесшумностью. Кирилл ощутимо страдал, играя с нами, но врождённая же интеллигентность не позволяла Кириллу открыто сообщить нам о своих чувствах.

Однако, улучив для этого самый неудачный момент, он всё же набрался смелости и сообщил. Это случилось за несколько дней до намечавшегося конкурса студенческих рок-групп. Мы совершили уже все приготовления, тщательно отрепетировав каждую намеренную лажу и каждый якобы импровизированный вскрик, когда Кирилл робко подошёл ко мне и, трясясь от страха, сообщил, что он вынужден уйти от нас, потому что «бабушка запрещает ему играть в панк-группе».

Отказываться от участия в конкурсе было обидно, но другого выхода у нас не оставалось — найти за 3–4 дня нового барабанщика не представлялось возможным. Тем не менее, мы решили посетить конкурс начинающих рок-звёзд всё равно.

Выступление происходило в актовом зале полиграфического института, в весело разукрашенном, но всё равно угрюмом здании, отделённом от цивилизации с одной стороны обширной гнилой водой, с другой — тимирязевским прирученным лесом. Зал был немаленький, но мы с трудом нашли место на самых его задворках, за массивной колонной, перегородившей половину сцены. Мы опоздали к началу, и выступала уже первая группа. Четверо не по годам развившихся волосатых парней терзали свои инструменты. Каждый при этом терзал инструмент на свой лад, и создавалось ощущение, что вовсе это не группа, а просто четыре случайных музыканта, решивших одновременно начать играть. Рослый парень нашего возраста, но уже с сединой на рыжей, грушевидной голове, одетый, как клерк, в выглаженные брюки и белую рубашку, поставленным голосом декламировал стихи («Хармса читает», — шепнул на ухо искушённый филолог Вадик) и тыкал в синтезатор неестественно выпяченным одним пальцем. Слева от него рыхлый лысый гитарист плотоядно тискал в руках электрогитару, выжимая из неё высокие хэви-металлические соло. Где-то в углу, почти за сценой, стоял третий участник, светловолосый карлик в очках, с жизнерадостно вздёрнутыми усами. Он неслышно наигрывал на акустической гитаре неясный, только ему ведомый ритм. На барабанах восседал Филипп. Я сразу узнал его в отвязном всклокоченном барабанщике, длиннющими своими руками, как мельничными лопастями, околачивавшем разом все составляющие ударной установки.

Условия конкурса были подлинно демократичны и оттого просты: всем группам позволялось исполнить по одной своей песне. В случае, если публика не требовала сыграть ещё, понурые музыканты уходили, появлялись следующие. Группы, дожившие до третьей песни, автоматически проходили в следующий тур, где им предстояло иметь дело с такими же группами-победительницами уже на другой площадке. Группа Филиппа сыграла одну песню и ушла со сцены. На смену им вышли совсем юные ребята, по виду — школьники: один из них стал громко и с тошнотворной неблагозвучностью настраивать гитару, от чего у меня заболел живот и закружилась голова, и я спешно удалился.

Через неделю я разыскал Фила в публичной библиотеке. В это был трудно поверить, но косматое чудище Фил трудилось над написанием курсовой. Я не привык судить о людях по внешнему виду, тем более что перемотанные скотчем очки намекали на некоторую интеллектуальность, но всё равно, представить себе орагнутангообразного Филиппа скрюченным под мутным светом библиотечной лампы я был не в состоянии. И, тем не менее, именно таким я его и застал. Вообще говоря, студенту Андрею Черкашину писать курсовую нужно было не меньше, чем студенту Филу, но студент Черкашин роковым образом ошибался, считая, что у него есть масса более важных дел. К тому же, — оправдывал я себя, — прежде чем разбираться с делами текущими, необходимо разобраться с хвостами, вырастающими ещё из первого курса. В общем, библиотеку я навестил исключительно ради встречи с Филом.