В свободном падении

Кран привычно возопил, исторгая из себя бурную горячую воду. Ванная снова наполнилась натужными механическими шумами, зеркало, стены и дверцы тотчас запотели и взмокли, скрыв от меня моё отражение. Я отёр рукой зеркальную поверхность, чтобы снова видеть его перед собой. То что я видел из раза в раз, меня, скорее, огорчало.

Всё то же осунувшееся никотинозависимое лицо, бледное, вялое тело, жидкие волосы облепили лицо, немощные плечи, изрисованные татуировками: на одном плече — флаг конфедерации, на другом красно-зелёный китайский дракон, огромный, наползающий на грудь и шею. Я попытался представить себя в военной форме, и от этой мысли сразу ужаснулся. Болотная, из грубого материала скроенная, военная форма была глубоко ненавистна мне. От этого грубого материала у меня может начать чесаться кожа, а как глупо будет выглядеть моя обритая голова в фуражке! Признаюсь, у меня слегка оттопырено левое ухо, это скрывают мои волосы, но оголённое, оно будет торчать как локатор, и сослуживцы будут смеяться надо мной. А когда люди смеются надо мной, я начинаю нервничать…

Я намылил тело шампунем и быстро смыл его. После шампуня тело лоснилось и вообще, казалось чересчур нежным. Я растрепал волосы, причесал их, и снова растрепал. Собрал в высокий, до потолка ирокез. Волосы стоять не желали, завалились на бок, засыпали глаза. Я вытерся махровым полотенцем и обмотался им.

Стало легко и прохладно, и мысли убежали от неприятных военных дум. Я вспомнил о концерте, вспомнил о том, что Фил сидит у меня в квартире, неизвестно как оказавшись тут.

— Эй, смотри-ка, Андрюш, какой-то жирдяй пытается подтянуться на турнике. Ты посмотри на него, болтается смешно, как сарделька, — хохочущий голос Фила доносился с балкона.

Фил стоял там, оперевшись на лыжную палку, которых на балконе присутствовало странно много (лыжи не было ни одной), и вглядывался в невзрачное заоконье. Я расчистил себе дорогу к Филу и взглянул вниз, туда, куда указывал он, давясь от смеха. На детской площадке, той самой свидетельнице моих детских драм, я разглядел сверкающий на солнце спортивный костюм — его обладатель Митя нелепо барахтался на ядовито-жёлтой металлической палке, пытаясь подтянуть тело вверх. Он содрогался в конвульсиях, даже с балкона было видно, как выступили жилы на шее и лбу, как раскраснелось и раздулось лицо от натуги, но всё было тщетно: он не мог подтянуться даже на сантиметр. Ноги болтались, будто отдельно от него, беспомощно зачерпывая воздух. Это было, правда, очень смешно, но я смеяться не стал, сдержался, закусив губу. Мне было жаль Митю.

— Ну, как тебе картинка? — Фил прямо-таки умирал от смеха. — Я бы назвал её «Желе и турник».

— Перестань, — строго перебил я его. — Можно подумать, ты у нас Аполлон.

Фил и правда никак не тянул на Аполлона, зато вполне походил на распущенного, вечно валяющегося где попало пьяным Диониса.

— Аполлон — не Аполлон, но уж точно не такой я дурак, чтобы заниматься спортом, — Фил посмотрел на меня враждебно и, будто вспомнив что-то, добавил. — К тому же, я инвалид.

Филипп, бывало, спекулировал на своей больной ноге.

— Ага, нулевой группы… — проворчал я.

— Ты сегодня странный какой-то, — Фил склонился и достал откуда-то с пола бутылку холодного пива. Я проследил за его рукой, но источника пивных бутылок так и не увидел. — Не издеваешься над слабыми, поучаешь меня, — перечислял мои грехи Фил, — с утра пьёшь кофей и ходишь в душ. Скажи мне, Андрюша тебе плохо?

— Ужасно плохо, Фил. Меня тошнит от твоих голых ног. Пожалуйста, иди, оденься, уже скоро нам выдвигаться на концерт.

Глубоко разочарованный мной, Филипп ушёл, зачем-то унеся с собой лыжную палку. А Митя ещё повисел немного, повоевав с перекладиной, и обречённо отпустил руки.

Склонившись и тяжело дыша, он некоторое время стоял на месте, а потом выпрямился и побежал в сторону прудов. Его огромный зад сотрясался, как повозка на ухабистой дороге, а кроссовки увязали в сопливой грязи. Я следил за подпрыгиванием его зада до тех пор, пока он не скрылся за поворотом, и вернулся в квартиру.

Для прощального концерта требовался особенный концертный костюм — потому его выборы проходили мучительно долго. Сперва я облачился в привычные мрачные тона: надел узкие чёрные джинсы, чёрные же жилет и рубашку, повертелся перед зеркалом, принимая жеманные и страдальческие позы, но остался собой недоволен.

Душа требовала карнавала. Мы же не хороним друг друга, а, наоборот, радуемся, избавляемся навсегда от тяжкой повинности, от этих ублюдочных, сизых рож «Перестройки».

Покопавшись в вещах, я выудил пурпурные просторные штаны, больше похожие на штаны пижамные. Их привезли мне из заграничной поездки Йоко и Вадим. Я надел их на себя, а сверху — лимонную рубашку с коротким рукавом. Пройдясь по коридору, я заглянул в шкаф с дедовой одеждой. Внутри висели рубашки, свитер, щегольские брюки, несколько линялых пиджаков. Верхняя полка была забита полиэтиленовыми свёртками. Я достал один из пиджаков, казавшийся наиболее древним. Это был светлый пиджак в тонкую полоску — несколько старомодный, он всё же выглядел стильно. Я примерил его. Пиджак был чуть коротковат в рукавах, но в плечах сидел как надо.

«Эй, как тебе?» — я сунулся к Филу в этом одеянии. Фил сидел на тахте с моей гитарой и извлекал из неё раздражающие звуки.

— Выглядишь ебануто! — отозвался Фил, внезапно взяв немыслимо печальный аккорд. — Всё же что-то сегодня с тобой не так. Может, ты заболел? Может у тебя появилась опухоль в мозге?

— Ебануто — то что нужно, — я ещё немного повозился с волосами, но в итоге опять просто их растрепал. Повязал на шею шёлковый голубой платок.

— Теперь ты похож на неухоженного педрилу, — подумав, прокомментировал мой новый образ Фил.

— Это ладно, — отмахнулся я. — Скажи мне главное, Филя… Но сперва отдай сюда мою гитару… (Филипп несколько раз подряд издал на редкость тошнотворные, гадкие звуки). Так вот, скажи мне, Филя, готов ли ты сокрушить сегодня основы мироздания?

Филипп молча мотнул головой. Видимо, он не был готов. Или, может быть, ему просто не нравилось, когда его называли Филей.

Клуб «Перестройка» находился на Электрозаводской, в огромном отдалении от метро: можно было доехать до него разными путями — автобусом, троллейбусом, трамваем или даже электричкой, но мы выбрали пеший путь и сильно ошиблись. Сначала с неба зачем-то пошёл серый снег. На нас посыпались редкие, но крупные его хлопья, а потом, стоило нам отойти от остановки на приличное расстояние, поднялась метель, злая и невоздержанная, как пьяная женщина с разбитой судьбой. Фил кутался в куртку и однообразно, но прочувствованно матерился, грозя небу замёрзшим кулаком. Я же пытался изо всех сил закрыть от холодного ветра оголённые грудь и шею, но всё равно под куртку набивались целые охапки снега, оседавшие в основном на платок. Я дрожал от холода — ни куртка, ни тонкий дедов пиджак категорически не желали греть.

Движение затрудняла постоянно спадавшая с плеча гитара, приходилось постоянно останавливаться и возвращать на место этот бесполезный груз. Свою гитару я искренне ненавидел и привычно посылал ей все мыслимые проклятия. Та выслушивала их так же привычно, чтобы потом улучить момент и отомстить мне очередной выходкой.

Последние 6 или 7 лет эта дешёвая китайская подделка с фальшивым звуком методично отравляла мою жизнь. За эти годы она поистрепалась так, что выцвела до серого цвета, потрескалась и покрылась вмятинами. Я бросал эту дрянь где придётся, надеясь, что её украдут или я забуду её сам, но она упорно ждала меня, пыльная и никчёмная. Струны беспрестанно рвались на ней, а хорошие мелодии упорно не желали писаться.

Все мелодии в группе за последние годы в одиночку сочинил Вадим. Счастливый обладатель американского «Фендера», он ежедневно протирал свой элитный инструмент смоченной спиртом ваткой. Глядя на эту сладкую парочку, на Вадима и его «Фендер», я был уверен, что как только избавлюсь от своего шестиструнного позорища и также обзаведусь достойной гитарой, сразу начну сочинять не хуже самого сэра Пола.

Одно утешало меня: брать в руки это пластмассовое говно мне приходилось очень редко — мы почти не использовали вторую гитару на выступлениях. Но сегодня была другая задача: я хотел произвести как можно больше шума, любой ценой. Я хотел, чтобы у Горбача лопнули перепонки и задымилась лысина, чтобы глаза вытекли из глазниц, чтобы мозги расплавились от нечеловеческой громкости и мощи. Представляя его мозги, растёкшиеся по паркету, я шёл и злорадно усмехался, хотя, в общем, не питал к хозяину «Перестройки» недобрых чувств и не желал отмщения.

Скорее, мне было совершенно наплевать. Горбач наказал себя сам или наказало его провидение: девушкой, которую с двух шагов не отличить от грязного и опасного мужика, пивным беременным брюхом, уродливым носом и блёклой лысиной.

Мне же хотелось всего лишь красивого и достойного финала для нашей в целом безрадостной «перестроечной» эпопеи. Я хотел, чтобы эта никчёмная местная пьянь, что не ценила нас, запомнила нас навсегда, запомнила, как блеснувшую перед ними, и навсегда растворившуюся, ставшую недостижимой кометой. Нет, мы не уходим победителями, но и проигравшими не уходим тоже — я так считал.

Сначала в глаза бросился карниз — прогнивший и хлипко нависающий. Рельефная кирпичная стена, пустая парковка… И вот, скрытый между стен подвал, неприметный, но мрачный. Это и есть «Перестройка». У входа стоял Горб, куря и сплёвывая. Его унылая потасканная плешь была щедро обсыпана снегом.

— Не верю глазам, да это же те самые «Деграданты»! — Ухмыляясь и потея от натуги, пытался быть саркастичным Горб. — Идут на свой прощальный концерт, подумать только. Какая потеря для мировой рок-сцены…

Я грубо и бессловесно подвинул его плечом, и мы прошли внутрь. Кстати, группа наша так и называлась: «Degradants», или, если угодно, «Деграданты». И не стоит смеяться, если название покажется вам претенциозным и некрутым. Нужно же группе иметь какое-то название, чтобы бронировать базу или чтобы писать его на своих пластинках — и вот, мы писали — «Degradants», латинскими буквами. Не нравится? Так другие варианты были ведь ещё хуже!

Может быть, вы предпочли бы скорее нечто женско-лесбийское, рождённое воображением басистки Киры: «Брызги солнца», «Капли никотина», «Ладони»?.. Или вы, подобно Вадиму, желали бы литературно-философских аллюзий: «Грей и Дорианы», «Мёртвые без погребения», «Посторонние», «Листья травы»?.. Или вот вам варианты традиционалиста Фила: «Уёбки», «Гнойные пидоры», «Ёбнутые», «Пиздострадальцы»…

В фойе клуба было безлюдно и гадко, как в привокзальном туалете ночью. Клуб «Перестройка» не был предназначен для прослушивания музыки, зато идеально подходил для того, чтобы драться, блевать и мочится на пол. Здесь подавали дешёвое пиво с мёртвыми насекомыми, которое разливал вечно похмельный бармен, а разносили маленькие и злые, как тролли, официантки. 2 или 3 раза в неделю любительские группы устраивали здесь сборные концерты, на которые иногда набивалось много народу. В такие дни широкие и грубые дубовые столы тесно приставлялись друг к другу, так что если кому-то из первых рядов хотелось уйти, ему необходимо было для этого лезть под столом или, наоборот, перешагивать по нему ногами. Драки здесь никогда не начинались и не заканчивались, а шли почти уже незаметным фоном. Общей убогости интерьера — в виде упомянутых грубых столов, а также голых кирпичных стен ничто не нарушало. Если бы на стене вдруг оказалась какая-нибудь картина или другой декоративный элемент, в руках посетителей он мгновенно бы превратился в орудие для побоев или метания в артиста. Единственным материальным вознаграждением за концерт в «Перестройке» служила пятилитровая канистра с пивом, с которой всегда единолично и с большим энтузиазмом расправлялся Фил.