В свободном падении

Только что закончила играть группа «Долбаные гегельянцы», их солист, Анатольич, пожилой юноша с пушистыми бакенбардами, как у Ленни Килмистера, пил пиво за барной стойкой, развалившись на табурете вольготно, будто сидел на диване. Рядом стоял чехол с гитарой, набитый, помимо гитары, всякими примочками, призванными сделать убогое звучание его инструмента более разнообразным.

— Привет, дебилы! — он помахал нам рукой, приветливо улыбнувшись. Зубы его были в ужасном состоянии. О печени и других внутренних органах не стоит и говорить.

— Сам дебил, — отозвалась уже забравшаяся на сцену Кира. Она настраивала бас, серьёзно и хмуро уставясь на разноцветные огоньки тюнера.

— Вот видишь, если б мы назывались, например, «Уёбками», это был бы, можно сказать, комплимент, — шепнул мне на ухо Фил, задорно подтолкнув в спину.

Всегда довольный своими шутками, он, смеясь, плюхнулся около Анатольича, на свободный табурет. Зал на глазах становился пустым: поклонники «Гегельянцев» нелюбопытны, они всегда стремительно убывают сразу после выступления своей группы. Во всеобщий отток шумных и большей частью возрастных фэнов не влилось всего несколько человек. В первом ряду остался суровый мужчина средних лет в кожаной куртке и при барсетке, которую он заботливо, как любимого питомца, держал под мышкой. Мужчина медленно поедал борщ, сидя спиной к сцене. Пьяный панк, разметавшись по соседнему столу, мирно подрёмывал. На задних столиках осталась группа случайных готичных девиц: они хихикали, ласково любуясь друг другом в непривычном антураже.

Я зашёл за барную стойку и снял верхнюю одежду. Анатольич удивлённо уставился на меня, отставив даже пивную кружку.

— Андрей, бля, что за прикид? Нормальная одежда в стирке? — щуря заспанные глаза, возмутился он. Нормальной одеждой Анатольич полагал казаки и косуху, в которых он фланировал 11 месяцев в году.

— Голубая луна всему виной, — откликнулся Фил с серьёзным лицом: он уже приглядывался к хихикающим девицам. Две из них был довольно страшны, третья — хорошенькая: большие глаза, грудь, густые песочные волосы.

— Хотел бы я увидеть логотип нашей группы у неё на груди, — прошептал Фил, имея ввиду не её, а одну из некрасавиц.

Я сунул сигарету в зубы и поднялся на сцену. Она была тесная, очень: крошечный и тусклый островок среди грубо слепленных мебели и лиц. Уместиться на ней могли человека 3–4, малогабаритных и малоподвижных. Кататься по сцене в экстазе категорически не рекомендовалось: мало того, что устеленный рубероидом пол был грязен до невозможности, так ещё повсюду поблёскивали мелкие бутылочные осколки. Много пространства занимали два монструозных маршалловских комбика, из которых всегда исходил гулкий, трескучий звук. Кира возилась с регуляторами громкости на одном из них.

— Зачем притащил вторую гитару? — ворчала она. — Опять меня не будет слышно.

— Это не проблема, — сказал я, выкрутив ручки громкости до крайне правого положения. — Попробуй сейчас.

Посмотрев на меня с недоверием, Кира осторожно коснулась подушечкой пальца верхней струны… Бу-у-умм… Меня тотчас, будто взрывной волной, крепко впечатало в стену. Воздух вокруг затрясся и завибрировал, оглушённый пещерным стоном. Борщ в тарелке барсеточника пошёл рябью, девушки настороженно притихли, в дверном проёме появилась испуганная рожа Горбача. Только пьяный панк продолжал дремать.

— Так и оставим, — пробормотал я, оттирая приставшие к лицу стенные крупицы.

Наш сэт должен был начаться десять минут как, но группа всё ещё неторопливо настраивалась. Вадим появился только что и теперь любовно и вдумчиво прихорашивал свой алый «Фендер». Фил не настраивался вовсе, неловко перетаптываясь возле готичных девушек. Терпение моё не было безгранично, и я, быстро исчерпав его, спрыгнул со сцены, чтобы грубо оттаскать Фила за ухо.

Приблизившись, я заметил на девичьих лицах усталое раздражение, какое обычно проступает на лице от соседской дрели, неумолкающей в течение нескольких подряд часов. Девушки были готовы вот-вот сорваться и уйти, добрая половина наших зрителей. Фил был чересчур напорист, вот его главная проблема. Напорист и дьявольски некрасив.

Я уже успел занести руку над филовой бестолковой головой, как меня окликнули откуда-то сбоку, срывающимся, нервным голоском. Я узнал его сразу, не успев повернуть головы. Нина. А рядом с ней — неизменный Артём.

— Привет… вет. — сказали они почти хором.

Странная парочка — наши постоянные зрители. Нина — высокая, рыжеволосая, короткое пальто, открытое лицо, смущённая, но нахальная улыбка. Артём — тоже высокий, тоже пальто, нелепая охотничья шапка, дурные выпученные глаза. Артём — безнадёжно авангардный поэт, румяный и назойливый. Нина — бледная и порывистая критикесса. Сначала Артём, ещё студент литинститута, стал внедряться к нам на лекции по семиотике. Вёл он себя раздражающе, часто прерывая лектора своими неторопливыми и жеманными комментариями. Потом он стал внедряться всё больше, посещая уже не одну лекцию, а две или три. И там, и на лестницах, и в курилках всё чаще можно было углядеть его золотые вихры и услышать расслабленный баритон, звучавший уже отовсюду. Он заполнял всё больше пространства, и вот, очутился и на нашем концерте. Я ничуть этому не удивился, как не удивился бы, если бы встретил назойливого пиита и у себя под кроватью, откуда бы также однообразно лился его неизменный расслабленный баритон. На наших выступлениях поэт, впрочем, молчал, а даже если бы говорил — его всё равно невозможно было бы услышать, так что со временем я к Артёму привык и даже начал радоваться его появлениям. Особенно когда с ним стала появляться Нина. Нина сидела тихо, не пила и даже не хлопала, но всегда охотно общалась после концерта. В каких отношениях находилась пара между собой, я так никогда и не выяснил.

— Привет, ребята, как настроение? — я поцеловал Нину в щёку, мягко приобняв, Артёма обнимать не стал, целовать — тоже.

— Честно говоря, мы не собирались приходить… — начала Нина.

— Да, но потом услышали, что это ваш последний концерт… — продолжил Артём.

— Здесь, — уточнил я. — Последний концерт здесь.

— Как скажешь… — проговорил Артём, — но мы всё равно ненадолго, сегодня у меня тоже выступление, через час, на Прудах…

Рядом что-то заскрежетало и сразу же зашуршало: ближняя ко мне девушка резко встала из-за стола и одним движением сорвала куртку с вешалки, две других поднялись следом. Филипп глупо краснел и глупо ухмылялся.

— Что, тоже собрал рок-группу, Артём? — спросил я, не глядя на Артёма, а глядя на Фила.

— У Артёма сегодня поэтический вечер, — сказала Нина. Я сдержанно ужаснулся, представив себе этот вечер при помощи нескольких ярких звуковых картинок. Неужели кто-то пойдёт на такой вечер в здравом уме? Я неоднократно слышал голос Артёма и читал его стихи, сложные и утомительные: наполненные каким-то муторным смыслом, они наворачивали на себя мои бедные мозги и с упоением их насиловали. Соединив эти стихи с этим голосом у себя в голове, я получил сочетание до того чудовищное, что едва не закричал. Но, опять-таки, сдержался. Вслух я выдавил из себя: «Поздравляю», и обратился к Нине: «у тебя что, тоже поэтические чтения?»

— Нет, но… — Нина замялась. Эта заминка мне не понравилась.

— Оставайся до конца, я потом тебя провожу, — всё же настаивал я.

— Остаться?.. — Нина запустила пальчики в яркие волосы, растрепала локон, бросила в сторону Артёма неуверенный, вопрошающий взгляд.

— Конечно, оставайся! — горячо воскликнул оказавшийся рядом Фил. — Мы вместе тебя проводим!

— Я справлюсь и сам, дорогой Филипп, можешь не утруждать себя…

— Вы будете выступать или нет? — сказал Вадик в микрофон. Микрофон фонил.

— Оставайся! — сказал я ей в последний раз и ласково пнул Фила коленом под зад, чтобы тот быстрее двигался к сцене.

В зале было душно, и рубашку, как клей, прилепил к телу горячий пот. Я приподнял микрофонную стойку, украдкой посмотрев в зал. Он был почти пуст. Спящего панка не было, мужик с борщом также пропал. Сбоку, у барной стойки важно восседали Анатольич и Горбачёв. Несколько незнакомых людей, 5 или 6 человек, сидели впереди, вполоборота к сцене, ещё троица — девица и двое парней, группа, которая должна была выступать после нас — сидели, отгороженные частоколом инструментов. Девушка была хрупкой: с очень тоненькими прутиками рук и ног, несуществующими плечами, губами, носом. Подумалось, что если такая вдруг схватит меня за штанину, я ни за что не приму её за парня, разве что, за подростка очень щуплого. Нина и Артём сели у самой сцены, но вдалеке от колонок, по счастью. Я почувствовал неестественную бодрость, с хрустом воткнув в гитару шнур, как будто подсоединил и себя к электричеству. Фил, не успев ещё толком усадить зад за стойку, принялся выстукивать на бас-бочке хаотичный прерывистый ритм, в это же время рыская подле себя левой рукой на предмет палок. Я отошёл от края сцены и зажмурил глаза. Кажется, у меня вскочила температура. В голове было пусто и гулко, как будто теннисный мячик прыгал в вакууме. Я ненавидел выступать, нервничал всегда, даже если выступал перед двумя спящими бомжами.

Вадик с нежностью провёл пальцами по струнам и заиграл ритм. Я резко открыл глаза: в сизом мутном дыму отчётливо полыхнуло кроваво-красным. Фил с яростью обрушил удары на барабан. И дальше пропало всё, кроме шума.

Мы неслись от песни к песни в грохочущем, невыносимом звуке. Гитара Вадика не замолкала ни на секунду: даже в короткой паузе между песнями, чтобы чуть перевести дух, Вадик удерживал убывающий звук дрожащим пальцем, лелеял его, как раненую птицу, и потом разрывал, рассыпал на тысячу сумбурных звонких звуков, не связанных между собой. Наши не смешные, а злые, бодрые песни кончились быстро, и мы заиграли чужие, злые, бодрые.

— Шина из э панк-рока, шина из э панк-рока! — вопил я не помня себя, срываясь то на стон, то на хрип, не понимая и не желая понимать, жалок я или страшен в эту минуту. Публику придавило звуком: все сидели недвижно, все 10 или 12 человек, которые по несчастливому случаю оказались заперты в одном зале с нами. Я знал, что они не могли говорить друг с другом: слова, выкрикнутые соседу даже в самое ухо, разнесло бы во все стороны сокрушающим риффовым ветром. Они не могли также пить и есть, потому что стаканы взорвались бы, лопнули, поднесённые к губам, а проглоченная еда завибрировала бы в желудке.

Закончив петь, я просто стоял, боясь открыть глаза, отбросив гитару, беспомощно ухватившись за стойку. Гудело и стучало в висках, и непонятно было, музыка это или кровяное давление. Кто-то требовательно дёрнул меня за штанину, и я, немного отойдя от оцепенения, приоткрыл глаза. Подо мной стоял Анатольич, счастливый, бешеный, в руке он держал непрозрачную пластиковую бутылку, которую протягивал мне, как эстафетную палочку. Бензин, догадался я.

Я твёрдо знал, что нужно было делать дальше. Я поставил гитару на подставку и окропил непристойно восставший на сцене гриф. В кармане была зажигалка, и я, достав её, несколько раз чиркнул колёсиком, извлёк огонёк. Кто-то из зала радостно закричал, но гитара не вспыхнула. Я взболтал жидкость и вылил всё, что было в бутылке, залив пол, подставку, гитару. Ещё раз щёлкнул зажигалкой, раз или два: пламя вспыхнуло незвучно, но страшно, огромное, как будто зажгли соломенного великана и бросили в толпу. Я не сразу заметил, как у меня вспыхнул рукав, просто стоял, глядя на страшный огонь в отупении, полыхая себе потихоньку. Горя, гитара омерзительно, гадко воняла. Такова была её прощальная вонючая месть. На сцену с огнетушителем вскочил резкий от злобы Горбачёв. Не раздумывая, он опустошил его содержимое на пол. Шипящая пена вырывалась наружу. Сцену моментально заволокло непрозрачным дымом. Внезапно я пришёл в себя и услышал крики и крепкий мат, увидел осатаневшие глаза Горбачёва перед собой, трясущего меня за лацканы пиджака, брызжущего слюной, обильной и едкой. Музыки больше не было.