В свободном падении

— Да там до хрена своих хороших музыкантов, непонятно разве? — вяло поддержал беседу Фил, скорее из-за того, что пил алкоголь и на Вадиковы деньги купленный тоже.

— Так а мы ведь плохие, бездарные! Потому и не затеряемся, — Вадим хохотнул над своей шуткой, и водосточная труба отозвалась ржавым смехом. Я приблизился к нему с целью взять сигарет. Он посмотрел исподлобья, усталый и пьяный. Хотел сказать что-то, но лязгнула дверь, в проёме образовался знакомый силуэт, тонкие каблучки уверенно зацокали по ровной кровле, поднося к нам быстрое, спортивное тело Йоко-Ани.

— Как поживаете, горе-музыканты? — спросила она покровительственно, одарив нас надменной улыбкой. Триумфатор, герой, она надеялась, видимо, что благодарная чернь сейчас же кинется лобызать ей ноги. Но нет, этого не произошло. Только Вадим подошёл и, смущаясь, чмокнул её в губы.

А когда-то давно Аня остерегалась, даже боялась нас. В те времена она была тихой, опрятной студенткой с соседнего юридического либо ещё какого-нибудь экономического факультета, ходила по университетским коридорам, прижимаясь к стенам, в простых очках и с заплетённым понурым крысиным хвостиком волос сзади. На свою беду наш гитарист однажды столкнулся с неприметной девушкой в студенческом общепите. Неуклюжий Вадим, проходя, то ли пролил на неё компот, то ли задел по голове локтем, в общем, знакомство состоялось, и на следующий день уже были розы в целлофане и «Кофехауз». Оценивающие взгляды и застенчивые улыбки. Непреднамеренная близость в переполненном вагоне метро. А потом, на дне рождения Вадима, он впервые представил нам её, уже сожительницу, широко и свободно разместившуюся в квартирном пространстве. Фамильярная с Вадиком и её матерью, на нас она бросала пугливые взгляды и старалась всячески угодить и вообще на всякий случай держалась подальше. Она подала к столу жирное мясо и салат из морских гадов. Особенно неприятны были маленькие осьминожки, синюшные и скрюченные. Я вылавливал их вилкой и складировал отдельно от себя. Сложно представить себе более мерзкое создание, чем осьминог, наделённый одновременно щупальцами и клювом. Аня осторожно пыталась убедить меня, что у таких маленьких экземпляров не бывает клювов, но я откладывал мёртвые тушки всё равно.

Аня была удивлена моей брезгливостью, так как находилась во власти всех стереотипов о панк-музыкантах. Она предполагала, что друзья Вадима никогда не моются, питаются содержимым мусорных баков и запивают его водой из луж. Увидев же в нас умеренно адекватных людей, которые, во всяком случае, не собираются рвать на куски и опрыскивать из баллончика её шубу, крушить мебель и плевать ей в лицо, она успокоилась и тотчас предъявила нам свою истинную сущность.

Прекратив суетливо накладывать нам своих морских салатов, она уселась во главе стола и повелительным тоном отослала меня за дополнительным майонезом, а Фила — с пакетом мусора. С этого и началось наше долгое противостояние, наша мучительная и неравная борьба за бессмертную душу Вадика.

— Ну что, как жизнь половая, приятель? — спросил он меня, употребив фразу, подслушанную им, наверное, в одном из американских ситкомов.

— Да, в общем, своим чередом, — я сунул в рот тонкую сигарету и вернулся на место.

— Он теперь не только одевается, но и говорит, как педик, — возмутился Филипп. — Что это ещё за черёд такой?

— Джентльмены, — говорю, — оставляют свою личную жизнь при себе.

— Джентльмены — да, но от тебя мы ждём всех скабрёзных подробностей.

— Боже мой, почему вы не могли обсудить своё грязное бельё без меня?.. — проворчала Аня, также закуривая сигарету и придвигаясь поближе.

Я рассказал им про Майю. Рассказал тезисно, телеграфным стилем, избежав желаемой всеми демонстрации грязного белья.

— Зачем ты связался с этой психопаткой? — раздражилась Кира ещё в начале моего рассказа, но, чтобы высказаться, подождала до конца. Я только пожал плечами.

— Люблю психопаток… — вставил замечание Фил. Филипп всех любил.

— Нет, она ведь реальная сумасшедшая, — настаивала Кира на своём, — запросто может взрезать вены и броситься, как Филушка-дурачок, из окошка.

— Крэйзи, крэйзи, бэйби, — пропел Фил вкрадчивым дурным голосом, возложив руку себе на промежность.

— А чего бросаться-то? — возмутился я. — Ведь не было же ничего ТАКОВО!

Я особенно подчеркнул слово «таково», хотя сам не очень понимал, какого «такого» у нас с ней не было.

…Мы уже прижимались друг к другу голыми горячими телами, когда она прошептала мне в ухо, тяжело привстав на локтях: «Ты любишь меня, Андрей?» Я резко слез с неё, встал, принялся одеваться, злой. «Подожди, нет, нет, мне всё равно…» — несла она заполошный бред, хватаясь рукой за штанину, не давая надеть… Я прошёлся по комнате, но потом всё-таки вернулся к ней. Мы продолжили на том месте, где остановились. «Но ты ведь любишь меня, скажи, пожалуйста, что любишь, просто скажи…» «Ох, ладно, будем считать, я тебя люблю…» — сдался я, находясь уже целиком во власти своего либидо. И потом уже всё произошло.

— Слушайте, — сказал я, сглотнув обильную слюну, — было много вина. Молодые парень и девушка, одни в пустой квартире… Много вина, опять же.

— Но ты уверен, что она поняла всё правильно? — продолжала наседать на меня угрюмая Кира.

— Конечно же… наверное, — я поднялся. Немного закружилась голова.

— А не пора ли нам поесть? — встрепенулся полудремавший во время нашего разговора Вадим. В наступившей после вопроса тишине у Филиппа выразительно заурчал живот. Есть, и правда, было самое время.

Казалось, спускались мы очень долго, целый день, потому что когда мы топтались на крыше, было ещё светло, а на крыльце оказалось, что уже вечер и машины стояли на шоссе глухой и шумливой (водители будто нажимали разом на все свои гудки и клаксоны) пробкой.

Мы направились наугад, в обратную пробке сторону.

Филипп настойчиво предлагал нам зайти в маленький стеклянный магазин на углу и купить всего, что душа и желудок просили, а потом отправиться со всем этим добром в ближайшие дворы. Предложение было отвергнуто, никто из нас не любил есть и пить во дворе да и к чему сидеть на улице, когда есть деньги?

И мы начали наше бессмысленное кружение. Мы шли по Садовому кольцу. Из фиолетовой вечерней дымки выплывали одно за другим злачные места, освещённые изнутри бледными лампами. Завидев пивную или рюмочную, Филипп начинал жалобно скулить, как пудель с передавленной лапой, и влёк нас туда всеми силами. Но мы были тверды и бесстрастны. Мы не желали опьяняться как попало, среди неопрятной черни, вливая в горло мерзкую водку. Душа стремилась к приятным напиткам и интерьерам, и готова была для их обретения ещё терпеть и терпеть. И мы шли дальше. Но Филипп всё скулил и ныл, а потом и вовсе не выдержал, уселся прямо на тротуаре.

«Я хочу водки, — пояснил он нам свой радикальный поступок. — Ни шага больше не сделаю без водки». Уселся расчётливо, прямо напротив магазина. Люди, выходившие из него, смотрели на Филиппа ласково-понимающе. Тяжело вздохнув, я вручил ему две мятые купюры, и Филипп не поленился сделать ещё 50–60 шагов без водки, чтобы её заполучить. На эти деньги он умудрился выйти хрустя сухарями, воняя копчёным сыром и вливая в себя тёмное пиво. Пол-литра также, разумеется, были при нём, вульгарно торча из кармана.

— Ну что, доволен, жирная ты salop?

— Доволен, доволен, — мурлыкал Фил, похрустывая.

Мы свернули с шоссе и пошли по длинной пешеходной улице, странно петляющей и доходящей в итоге до самого Кремля. Сначала мы прошли через фасад этой улицы из низких барочных домов, бежевых, салатовых и жёлтых, с печными трубами и железными наклейками мемориальных досок. За фасадом тянулся отрезок из панелек позднего социализма — среди них мелькнуло два или три тусклых силуэта недействующих НИИ. Типовые постройки сменились монолитным печальным забором в четырёхметровую высоту, увенчанным кольцами ржавых шипов. Забор оборвался резко, и из темноты внезапно шагнул на нас ветхий деревянный дом — двухэтажный, дощатый, и свежевыкрашенный. В этом доме, согласно табличке, некоторую часть своей жизни зачем-то проживал Толстой, Лев Николаевич. «Куда вы меня привели? Что же это такое?» — начала волноваться Йоко-Аня, испугавшаяся, вероятно, что её обманом заманили в дом-музей на экскурсию.

Мы молчали, не реагируя ни на что, и продолжали движение. Сколько километров было пройдено нами вот так, в бессистемных скитаниях по Москве, без ориентира и смысла, в медитативной тишине, прерываемой только шелестом шин и глухими вскриками из подворотен! В большинстве случаев наши скитания так и не заканчивались ничем, и мы просто расходились кто куда, разбредались по разным метрополитеновым веткам. Однако сейчас нам уже очень сильно хотелось есть, и силы наши были уже на исходе. Требовался перевал. По счастью, спасительной звездой замаячила вдалеке сводчатая буковка «М», что означало — «Макдональдс». Желудок радостно сжался при мысли об округлом и пышном, как красивая грудь, бургере с жирной котлеткой. Мы заказали по два таких, картошку с соусом и по холодному чаю. Филипп потихоньку подлил в него своей водки.

Некоторое время мы прислушивались только к сосредоточенному чавканью собственных челюстей. Желудок радостно булькал, кряхтел и постукивал. Его, желудочный, сок обволакивает неуничтожимую канцерогенную гадость с воодушевлением. Хотя с чего я взял, что с воодушевлением, может он громко проклинал меня, корчась в предсмертных муках. Недавно в научно-популярном журнале я прочитал про молодую женщину, которая случайно забыла на даче недоеденный чизбургер. Так получилась, что она не появлялась на даче 4 года. А потом приехала, и чизбургер лежал на месте. Как ни в чём не бывало. Только холодный.

Я отёр губы салфеткой и отправился в туалет. Бурно пузырилась в ладонях тёплая вода. Умыл ею лицо, шею — вода мочила воротник, весело бежала по спине, неостановимая. Мокрый, я долго смотрел на себя, прислушивался к себе, пока не услышал вдруг гаденькую нотку, которую кто-то также гаденько, один корявым пальцем наигрывал в голове. Я закрыл глаза и услышал ещё две-три нотки, такие же гаденькие, и вместе они мигом образовали просто-таки гнусную мелодийку, на мотив детской песенки про кузнечика, что сидел в траве. Сами собой подобрались к мелодийке и слова: «Как же, как же, как же… не стыдно тварь тебе…».

Где-то за пределами моего организма, но в то же время и внутри меня — «в нижней части своей души», определил я это место, руководствуясь интуицией — я почувствовал неприятную тяжесть, как будто кто-то кучу наложил на самое дно этой самой души, моей души, прекрасной и бессмертной. В бессильной злобе я погрозил этим вандалам кулаком в зеркало и вернулся назад. Снова нужно пить, скорее пить, много пить, сейчас же, немедленно.

И мы отправились пить. Конечная цель нашего путешествия оказалась уже совсем неподалёку. Только мы пересекли голый сквер, как впереди замаячил пятачок незаасфальтрованной земли в рассеянном круге света. Не попав в этот круг, стоял особняк, дряхлый и неприметный. Под сводами окон, приблизившись, мы различили лепные фигуры разной степени оголённости. У этих фигур явно не хватало некоторых частей их гипсовых тел — время безжалостно откололо их носы, груди, ноги, пальцы, вероятно, фаллосы.