В свободном падении

За углом дома чернела разрисованная неизвестными художниками арка. Мы пошли туда. Там, в волнующей черноте, под разбитым уличным фонарём имелась массивная металлическая дверь, без вывески и каких-либо обозначений. Только на запотевшее окно был наклеен четырёхугольный лист, сложенный пополам, на котором большими буквами было выведено старательно и крупно: «ВЫ ВСЕ БОЛЬНЫЕ УБЛЮДКИ». И три восклицательных знака. И грустный смайлик.

У входа стояла субтильная молодёжь, одетая в конверсы и лёгкие кислотных расцветок куртки. Вместо того, чтобы сурово курить, они улыбались и при помощи своих «Эппл»-устройств, ебошили луки.

Вадик с трудом приоткрыл дверь, и мы просочились внутрь. Спустились по лестнице к сидящей на шатких стульях охране. Они посмотрели на нас равнодушно, обмылками глаз, которые не раздражил даже Фил с торчащей из штанов водкой. Впрочем, её он слегка замаскировал глухо застёгнутой на все молнии и пуговицы курткой. Очереди у входа не было, зато очередь начиналась сразу же внутри. Очередь к бару, очередь к танцполу, очередь в туалет. Очередь, чтобы просто постоять у стеночки, рассеяно глядя по сторонам.

Большое помещение было заполнено людьми. Столики были давно сметены, убраны куда-то, и люди вжимались друг в друга, прижимая при этом к груди непонятно как добытую выпивку. В беспорядочном месиве юных рук, ног и голов я различил несколько однородных островков субкультурной молодёжи. Каждая из этих субкультур урвала себе место за стойкой или возле пустующей сцены. Девушки-готессы и мальчики-готы с кругленькими личиками в побелке и с подведёнными маркой фиолетовой тушью глазами заняли непочётную позицию вблизи от сортира. Все руки и губы мальчиков-готов были в этом виолете, они держали этими руками и пили этими губами ледяную колу. Почему именно колу? Скорее всего, незрелым некро-романтикам попросту не продали алкоголь или, может быть, капнули им туда рома или виски, и получился коктейль. А может, кола привлекала их сама по себе, своим готическим цветом.

В некотором отдалении от них кучковалась троица разновозрастных растаманов, со своими волосами-палками, «дредами», торчащими из-под радужных шапочек. Компания хиппи оккупировала подступы сцены, несколько из них сидели прямо на ней, смеялись бесшумно и, покачивая ногами в такт музыки, глотали пиво. Всюду мелькали одухотворённые лица будущих или действующих молодых поэтов, дизайнеров, художников, артистов. Посреди сцены чудаковато смотрелась ожесточённо отплясывавшая пара коротко остриженных офисных парней в белой и голубой рубашках и брюках. Между ними змейкой скользила девушка в матерчатом платье, больше похожем длинную мужскую футболку. Все трое были пьяны, глубоко и счастливо. Тотчас захотелось достигнуть их же дремучего состояния.

Поначалу не было видно ничего, кроме трущихся друг о друга модно одетых тел, но постепенно проступали и другие детали: стены, покрытые сине-зелёным топорщащимся материалом, к одной из которых мне удалось прижаться, свеже-ядовитый, как лимон, струился откуда-то снизу свет, бодрый танцевальный рок звучал из динамиков. Многочисленные ноги в узких джинсах двигались под него умело.

Из непроходимой толпы жидким терминатором просочился вдруг довольный и потный Филипп — в руках у него покачивалась башня из пустых пластиковых стаканов. Мы отвернулись к стене и расплескали бесцветную терпкость по пустующим донышкам. Ожидаемо отказались от процедуры Вадим и Аня. Мы наскоро чокнулись и выпили. «Не теряем, не теряем темпа…» — бормотал находящийся целиком в своей стихии Филипп и уже разливал ещё. Тоже желающий быть пьяным Вадим смотрел на нас с завистью, кидая беспомощные взгляды на свою хозяйку.

— Нет, я так больше не могу, — не выдержав, сообщил он, наконец, — я иду на штурм бара.

Я и Кира заказали по Лонг-Айленду, Аня, поколебавшись, присоединилась к нам, Филипп только презрительно отмахнулся. Приняв заказ, Вадим сделал несколько трудных шагов назад и затем дал себя унести народной волной к барной стойке.

— Прощай, Вадим! — Фил помахал ему пустым стаканчиком, и сутулая Вадикова спина тотчас растворилась в толпе бесследно.

— Не жди его обратно, милая, не жди, — обратился Филипп на этот раз к Ане, приобняв её за плечи.

— А я не жду, — отвечала она, небрежно стряхнув его руку.

Мы выпили ещё мерзкой водки, от которой стало совсем уж невыносимо душно. Захотелось воли и открытого воздуха, но у выхода также образовалась очередь, и теперь в очереди следовало стоять, чтобы выполнить абсолютно любое действие. Кроме как выпить ещё водки. И мы выпили.

— Ещё! — требовала Кира, грубо утирая губы.

Где-то рядом со мной включился ещё один динамик и завопил мне в ухо. Я увидел, как бутылка выпала из Филовых рук и беззвучно рассыпалась на полу на мелкие фрагменты. Однако я все же успел получить свою порцию. Внутрь отправилась ещё одна жгучая волна.

Я был ещё в трезвой памяти, хотя и в нетрезвом, малопослушном теле. Помню, мы вдруг оказались на утлой скамеечке, я и Вадим, напротив грохочущего дымного клуба, вышли хлебнуть воздуха, прорвавшись-таки через все кордоны.

— Презираешь меня? — спросил он меня внезапно. То есть не совсем внезапно, до этого было ещё несколько фраз, которыми Вадим подводил сам себя к этому вопросу, но я прослушал их все, не запомнив ни слова.

— Нет, не презираю, — сказал я, подумав. — А ты себя?..

— Можем отказаться ещё. Ещё ведь не поздно.

— От чего?

— От чего? От выступления. Скажем — передумали. Если разобраться — это ведь клеймо на всю жизнь. Панки, играющие перед нассистской пионерией. Вдуматься только!

— А что, может, мы будем панками нового поколения? Непьющие, ведущие здоровый образ жизни патриотические панки, жующие «тортики» и посылающие на хрен всех несогласных со сцены?

Вадим слабо улыбнулся. Мы помолчали. Было всё ещё душно и не хотелось возвращаться назад. Но Вадиму было тяжело сидеть так, он прошёлся около меня, туда и обратно, покрякал и повздыхал, и не выдержал, вернулся на скамейку. Он говорил ещё какие-то вещи, что-то о новых песнях, неискренне поучал меня, что нужно их сочинять, корил меня за мою бездеятельность. Я смотрел на него пустыми, безразличными глазами, пока он не выдал ещё несколько вздохов и кряков, и не ушёл.

Я остался один. Достал сигарету, поджёг. Тупая, вязкая вялость наполняло меня. И я не сопротивлялся ей, сидел, раскачиваясь на скрипучей скамейке, как дегенерат. Деградант. В голове шевелились глупые мысли, одна другой глупее. А потом выползла мысль о Наргиз, сама собой. Мысль расширилась и раздалась в моём мозгу, и я стал думать только о ней. Думал и раскачивался. И скрипел. «Было бы очень хорошо, набрать 10 цифр и услышать её голос» — вот так просто думал о ней я. Но где их взять, эти десять цифр? Разве что Майя знает их?.. Но не стану же я звонить Майе, очень глупо было бы звонить Майе сейчас, да ещё и спрашивать телефон Наргиз. Безумие, полным безумием был бы такой звонок…

— Да, алло, — проговорила Майя в трубку, зевая, видимо выдернутая моим звонком из сна.

— Привет, Майя, — я говорил решительно. — Послушай, это очень важно. Мне срочно нужен телефон твоей подруги, Наргиз.

— Зачем? — её голос немного дрогнул, она поменяла позу, поднялась с кровати или, быть может, села в кресло.

— Дело в том, что… Я просто хотел… — Майя ждала. Я не знал, что говорить. Мне было сложно, разболелась голова. — Ладно, мне пора идти, — пробормотал я в трубку и отключил телефон.

Снова сел на скамейку и уставился в пустой экран. Он отражал кусок чьего-то лица: глаз, нос и половину лба. Моего, догадался я, узнав на лбу знакомый шрам, давнишний след от столкновения с телефонной будкой. Головой я разбил стекло двери, сам или кто-то помог мне в этом. Помню, как мы ехали с мамой в машине «Скорой помощи». Напротив сидели два молодых врача, в руках у одного из них был шприц. Левую половину лица заливало кровью. «Мама, куда мы едем?» — спрашивал я. «В парк, сынок, мы едем гулять в парк» — говорила мне мама, отводя глаза.

Снова включил телефон. Позвоню-ка я Нине, решил я. Набрал замёрзшими пальцами её номер. Вдруг осознал, что замёрз. Зад приморозило к скамейке, и сигарета давно сгорела — превратилась в пепельный столбик, опавший тотчас. С неба посыпались непонятные осадки. Я вернулся в клуб.

Нинин голос в трубке был вялым. Как будто гирьки повесили на язык, а в мозг напихали несвежей ваты. Типичное состояние человека, проведшего в интернете последние несколько часов.

— Как твоя рука? — поинтересовалась она, и рука немедленно заныла.

— Моя рука — превосходно! Можно сказать, как новая.

Повисла пауза, но не неловкая, а очень даже ловкая, лёгкая, как одуванчик. Даже не хотелось её прерывать, хотелось просто помолчать какое-то время в трубку. Но я, вопреки желанию, сказал: «Пожалуйста, приезжай сюда (не уточнил, куда). Очень хочу тебя увидеть, прямо сейчас».

— Зачем?.. — спросила она и сразу же ответила сама себя благозвучным «Ааа…». Что она подразумевала под этим «ааа…»?

— Пожалуйста, — добавил к своей просьбе я. Вкрадчиво так попросил: «Пожааалуйста…». Даже слёзы чуть не навернулись от жалости к себе. Я опустился на пустующий стул охраны. Стоять на ногах категорически не удавалось. Я назвал ей адрес и всё настаивал: «Приедешь?.. ты приедешь?» пока вдруг не обнаружил, что давно беседую с раздающимися в трубке короткими гудками.

Проходя мимо туалета, я не заметил никаких обозначений, показывающих, какому гендеру какую кабинку занимать. Я попробовал обе — обе были заперты. Из одной доносились всхлипывания и резкий кашляющий звук. В другой, я почувствовал, кто-то напряжённо помалкивал. Я постоял несколько минут возле обеих дверей, но вскоре понял, что стояние моё безнадёжно. Пришлось отказать себе и в самых простых человеческих потребностях и вернуться в танцзал.

Зато мне внезапно удалось вырвать себе боковое место за барной стойкой, прямо на проходе, так что редкие официанты, проходя мимо, поднимали подносы над моей головой. Я заказал себе Лонг-Айленд.

У стенки сидел парень в чёрной футболке и пиджаке. Он читал книгу. Я попытался рассмотреть название, но был виден только синий корешок: книжка была маленького формата. Казалось, парень погружён в чтение, несмотря на грохот музыки, заглушающий даже мысли. Но зрачки его оставались на месте, он читал одну и ту же строку уже, наверное, в пятидесятый раз. Я следил за ним, отпивая коктейль. Когда он прочёл всю ту же строку в 70 или 80 раз, то поднял на меня свои глаза, невыспавшиеся и раздражённые.

— Ну и что, долго ты будешь на меня пялиться? — хмуро поинтересовался парень.

— Ох, прости, — сказал я, отворачиваясь.

— Я тут вообще-то пытаюсь читать… — и отложил книгу. Наклонился ко мне.

— Знаешь, что меня больше всего раздражает в людях?

О нет, испугался я, предчувствуя философский спор. Нужно было сейчас же спасаться, бежать, но бежать не было сил. И я попытался остановить неизбежное словом.

— Слушай, — сказал я. — Давай я просто отвернусь, и мы сделаем вид…

— Я ненавижу, когда люди вот так просто пялятся, — прервал меня парень зло. — Глупее занятия просто нет. Дай угадаю, тебе же всё равно, куда смотреть? Ну, скажи, всё равно, так ведь? Не обижайся, но, скорее всего, ты просто очередной придурок, подыхающий от скуки, которому просто нужно хоть чем-то себя занять.