В свободном падении

— Полегче…

— Такие, как ты, всё сидят, грея жопы, и смотрят, и ждут, когда что-нибудь произойдёт. Что-то ведь должно происходить, постоянно. Неважно что: крушение зданий, футбол, перевыборы. Если ничего не происходит в квартире и в телевизоре, ты или подобное тебе человеческое существо вылезает наружу. Идёт в театр, в цирк, в картинную галерею. Сидит, смотрит, хлопает, ковыряется в носу. Какая радость! Зачем, ради чего это всё? Не всё ли вам равно, куда уставиться? Посмотрите, кричите вы, картина Караваджо! Посмотрите, как Шнур показывает нам хуй! Посмотрите, как эвакуатор забирает машины. Посмотрите, как на заднем дворе человек умирает, посмотрите, как он блюёт! Нам всё интересно, лишь бы глаза вытаращить. А всё это зачем, не знаешь?

— Нет.

— А я скажу, — пригрозил мне мой собеседник. И продолжил: — Человечеству нужно хоть на какое-то время отвлечься от бессмысленности своего насекомого, имбецильного существования. Отвлечься хоть на секунду от осознания того, что все вы — червяки, гной из прыща, ничтожества.

— Вот ты, — тут он ткнул меня пальцем в грудь, наклонился ещё ближе, дыша табаком и плесенью. — Зачем ты тащился через весь город сюда, а, зачем? Чтобы смотреть, как незнакомый тебе человек просто читает книгу? Чтобы изводить меня своим бестолковым взглядом и ждать, что же произойдёт? А ничего не произойдёт, НИ-ЧЕ-ГО!

И он снова взялся за книгу и снова стал читать. Вернее, уткнул глаза в привычную, всё так и не преодолённую строчку. Он замолчал, но его голос продолжал звучать у меня в голове. Он произносил слова негромко, но старательно, сосредоточенно их артикулируя. Как будто каждую букву он вырезал губами и ртом из плохо подающейся плотной материи. Ещё у него была борода, но не было усов. Борода была разноцветная, чёрно-рыжеватая, с белёсым островком на ней, под губой. И шляпа. Шляпа лежала на столе.

Повеяло потом, алкоголем и копчёным сыром. Подошёл Филипп.

— Ну, как дела? — спросил он, посмотрев на нас обоих.

— Тебе насрать на мои дела, и на его тоже, — сообщил парень с разноцветной бородой, не глядя ни на меня, ни Фила.

— Это кто такой? — спросил Фил с вызовом.

Я пожал плечами, допил свой коктейль, позвал бармена, чтобы заказать ещё. Он не услышал.

— Разговоры… — продолжал бородатый. — Смотрины и разговоры — вот два излюбленных занятия для бездарных умов. Вы приходите говорить и таращить глаза сюда, в бары, специально, чтобы любоваться такими же, как вы, бракованными изделиями природы, и обмениваться друг с другом своими банальными глупостями под грохот музыки, который, о, вы втайне рассчитываете на это, заглушит их все, целиком.

И снова вернулся к своей книге, довольный собой.

— Можно, я ударю его головой об стол? — попросил Филипп.

— Будь так любезен.

Филипп двинулся на него.

— Отлезь от меня, животное! — бородатый брезгливо сомкнул губы, но на всякий случай встал. Намечалась драка.

— Мне, пожалуйста, один Лонг-Айленд, — сказал я бармену, поймав его за рукав. Он рассеяно кивнул и пошёл наливать кому-то пиво.

Тем временем эти двое принялись неумело бороться. Филипп попытался ухватить бородача за горло, но вместо этого попал ему пальцем в глаз.

— Ты что творишь, обезьяна! — закричал бородач, хватаясь за лицо.

— Прости, друг, я хотел схватить тебя за шею…

— Ты ослепил меня, лишил меня глаза…

Бармен поставил передо мной коктейль. Скользнул по вяло дерущимся своим взглядом и ушёл на другой конец стойки. Я достал из стакана трубочку и положил перед собой. Крупные куски льда, как буйки, качались на поверхности в тёмной, лимонного оттенка жидкости. Внезапно я почувствовал, что не хочу его пить, не хочу смотреть, как эти двое вяло дерутся и утешают друг друга, как бармен смотрит на меня глупым тоскливым взглядом, как вокруг разнообразно корчатся сотни вспотевших, энергичных тел.

А хочется мне, например, стоять на балконе и смотреть, как мой сосед Митя бежит по раскисшей земле, борясь с лишним весом, усталостью, непогодой. Чтобы при этом самому стоять, укутавшись в плед и жадно, глубоко затягиваться сигаретным дымом. Или никуда не смотреть, молчать, лежать с закрытыми глазами и слушать, как соседи гремят кастрюлями, или смывают воду в унитазе, как неизвестная, скрытая от меня жизнь копошится в квартире под полом. Я закрыл глаза и сразу представил семью гномов, которые сидят там у меня, в черноте подполья, включив ночник или растопив крошечный камин, сидят близко друг к другу, в уютной тесноте и смотрят свой крошечный телевизор.

Но вот появилась Нина. Она была в узких светлых джинсах и трогательной красной кофточке в горошек. Платья такой же расцветки иногда носили асексуальные советские барышни на плакатах. Обычно они изображались в таких платьях вместе с зерном, или с глуповатыми молодыми качками, демонстрировавшими улыбки и бицепсы. Но на Нине кофточка сидела прекрасно. Рыжая копна волос была пережата резинкой и струящейся волной опадала на плечико. Она сразу заметила меня и уверенно пошла сквозь толпу. Я с трудом улыбнулся и взмахнул рукой. Бородатый парень и Фил тем временем, не таясь, распивали вторую бутылку водки, за которой успели сходить в ближайший магазин. Фил с умилением смотрел на бороду бородача, оглаживая её взглядом, бородач с вдохновением продолжал вскрывать социальные язвы.

— Человечество стремительно деградирует, — вещал он. — Казалось бы, куда дальше? Но нет, умудряется. Набили желудки и теперь требуют говна всякого — свободы слова, духовности, перевыборов. Те, кого недокормили, становятся имперцами, любителями жёсткой руки, всякого там царизма-сталинизма. Так называемые патриоты. Но что такое патриотизм, как не очередное наебалово? Что есть наше государство и наш народ? Горстка угрюмых страдальцев, которые предпочли жить в грязи и холоде 8 месяцев в году, просто из-за того, что им было лень тащить свою бледную жопу в тропики.

Нина деликатно замерла, хлопая ресницами. Я с удовольствием уступил ей свой стул, на котором не хотелось сидеть, и напиток, который больше не хотелось пить. От неё пахло не грушей, вернее, не только грушей, но и ещё чем-то, наверное, ананасом. Грушей от волос, а ананасом от шеи, рассудил я. Поцеловал её даже не в щёку, а рядом с щекой, в нежный пушок на щеке. Не было сил целовать крепко. Бородач и Фил не сразу заметили молчащую девушку, но когда заметили, сами замолчали. Филипп был почему-то не похотливый, а грустный, глаза его увлажнились, но не от похоти, а как будто от слёз. Он сдержанно пожал ей руку и не полез целоваться. Нина посмотрела на меня растерянно. «Наверное, устал», — ответил я ей про себя, можно сказать, телепатически ответил. Бородач же смутился и потупил взор.

— Знакомьтесь… — сказал я. — Нина — это какой-то бородач. Какой-то бородач, знакомься, Нина.

— Меня зовут Виталий, — представился он. Имя Виталий ему шло. Шло его разноцветной бороде. Он посмотрел на Нину оценивающе, потом, также оценивающе на меня, потом на нас обоих, сделал большой глоток из стакана и отвернулся. Потерял интерес.

— Давай уйдём отсюда. Тут душно и шумно, — сказал я Нине в самое ухо. На ухе у неё тоже был лёгкий пушок, прозрачный.

— Зачем же я ехала сюда? Нет, давай посидим хотя бы чуть-чуть.

Я заказал ей коктейль, виски с колой. Изучил кошелёк, карманы. Денег осталось всего ничего, несколько розоватых бумажек. Мы выпили по одной виски-коле.

— Что-то я совсем ничего не почувствовала, — сказала Нина, мгновенно поглотив стакан. Я заказал ей ещё один, благо бармен оказался под рукой.

— Наверное, они туда виски совсем не наливают, — снова пожаловалась Нина, снова жадно поглотив коктейль.

«Может, тебе водки заказать?» — подумал я не без злобы, но не озвучил вопроса вслух. И заказал ей ещё два коктейля в течение пяти минут. Деньги кончились.

Стоять было тяжело и неудобно, об меня тёрлись мокрые и подвижные мужские тела. Я предложил ей допить коктейль, а потом пойти на крышу. Она неуверенно кивнула, возможно, вообще не услышала меня. Музыка стала ещё громче и народу будто бы даже ещё прибавилось. Подошли Йоко и Вадим, довольно пьяные. Я это сразу понял, по цвету лиц. Йоко от алкоголя делалась красная-красная, распаренная, Вадик делался бледный-бледный, как труп.

— Где вы были? — спросил я.

— Там, — ответил Вадим, не показав ни одной частью тела, где это «там». Йоко согласно кивнула, поддерживая его за руку.

— А Кира такая пьяная, — сообщил заплетающимся языком Вадим. — Клеилась вон к тем хиппарям, — Вадик показал пальцем куда-то в сторону хмурых охранников и сразу безвольно бросил руку, как плеть. — Потом стащила со стены портрет Че Гевары, целовала его в засос с криками: «Вот он, настоящий мужик!» И что-то такое ещё, про яйца, я не разобрал.

— А где она сейчас?

Вадик пожал плечами.

— Мы возвращаемся на крышу. Вы с нами?

— Да… а трава у вас есть?

— Вадик! — хмуро сказала Йоко, встряхнув его, как тряпичную куклу. Вадик икнул и стал совсем бледный, нитки сосудов выступили на лице.

Мы вышли вшестером, так и не найдя Киры. Воздух был густ и свеж. Невзрачная луна глядела из лужи. Фил с бородачом (Виталием) сели на заиндевевший тротуар и провозгласили, что никуда не двинутся дальше. У них имелись пластиковые стаканы и водка. И много сумрачных, мужских мыслей, которые требовалось проговорить. Мы поспешили оставить их наедине и двинулись в сторону крыши.

Дорога обратно была много сложней. Мы еле плелись по проторённому маршруту. Вадик даже порывался поймать машину, но Йоко останавливала его, бережливая. Нина же сияла и говорила без остановки. Ночь и холодный воздух взбодрили её, она была рада, что не сидела дома, перед экраном, а была среди людей, своих сверстников, пусть и невесёлых, и уставших, и бредущих в неизвестном ей направлении.

Вход на крышу был закрыт. Сначала я, а потом и Вадим, нудно и, как нам казалось, негромко, колотили в дверь, пока кто-то снизу из-за двери не сообщил нам, что вызвал полицию. Пришлось ретироваться. Стало уже совсем холодно, но денег, чтобы сидеть где-то в помещении, или уехать на такси, больше не было. И тут я вспомнил про Анатольича. Он жил отсюда неподалёку, занимая большую мансарду в центре Москвы. Олдскул-рокер Анатольич был в своей другой жизни ещё и художником Анатольичем. Рисовал он, на мой вкус, ещё хуже, чем играл на гитаре. Его художественный стиль был уныл и традиционен, как стиль Шилова, например. С сотен картин художника Анатольича глядели, в основном, несчастные старики и радостные собачки, помещённые в пошлые открыточные интерьеры. Однако государство ценило его творчество высоко — оно предоставило ему последний этаж старого здания, где он мог жить и иногда рисовать. Пардон, писать.

Я долго звонил и стучал в дверь, прежде чем услышал где-то вдалеке вялое перетоптывание. Тяжёлые ступни в разодранных тапках шамкали по полу, неуклонно приближаясь к двери.

— Я никого не жду! Уходите! — сообщил художник, остановившись вдруг где-то в глубине своих апартаментов.

— Может, он не один? — забеспокоился Вадик.

— Да брось! Он сидит там один с московской олимпиады, — я прижался к двери и проговорил в замочную скважину ласково. — Анатольич, будь любезен, открой. Это я, Андрей. Ещё тут Вадим, Нина, Аня. Ты знаешь всех. Мы замёрзли и устали. Нам некуда идти.