В свободном падении

— Засрался там совсем, небось, ступить негде. Негде ведь?

— Негде, — я снова не возражал.

— У тебя ж там ремонт надо делать. Паркет заклеить, краны починить. Как ты чинить-то будешь?

— А пусть он вызовет «мужа на час», — реагировала сестра со злобной усмешкой.

Это была уже не первая её шпилька в мой адрес. Сестра пыталась язвить весь вечер. Выходило у неё скверно. Я спокойно и снисходительно глядел, как моя сестрёнка краснеет и как синяя жилка бьётся на лбу от тяжёлых мыслительных потуг. Я даже слышал, как ворочаются в голове её мысли, лихорадочно злобные. Упрёков в моей жизненной несостоятельности, в моей неполноценности, умственной и физической, за два или три часа было произнесено несколько десятков. Я безропотно позволял ей неуклюже издеваться надо мной, сочувствуя ей, давая выговориться.

Сестру можно было понять — по всем законам логики квартира должна была достаться ей, причём достаться просто и легко, как доставалось ей всегда и всё на этом свете.

Наш совместный отец, сбежавший от беременной мной матери, вместо положенных алиментов, расплатился с уже произошедшей на свет дочерью всеми имеющимися у себя достойными качествами: деловитым умом, настойчивостью, красивыми пальцами и строгими серыми глазами. Я же не получил ничего, кроме склонности к асоциальному поведению и плохих зубов. Огромное генетическое отставание, пропастью разверзшееся между нами, мне так и не удалось нагнать. Больше того, с годами, как оказалось, оно только возрастало.

В то время, когда сестра оставалась за старшую в своей группе детского сада и помогала маме убирать квартиру, бабушка водила меня гулять в парк, по возможности, в стороне от других людей, потому что при виде незнакомого мне человеческого существа я, в зависимости от его возраста и размеров, либо прятался под стол, либо бросался на него с лопаткой в руках и яростными криками. Сестра посещала всевозможные детские кружки, от уроков рисования до волейбола, а я всё ещё не умел читать и регулярно испражнялся в штаны. Сестра получала призы и почётные грамоты и в восьмом классе наконец перешла в престижную школу с уклоном в иностранные языки. Я же был сразу изгнан из музыкальной школы и школьного хора и оставшееся до выпускного время просто сидел на задней парте и выслушивал оскорбления учителей в свой адрес. «Посмотрите на эту наглую рожу, — тыкал в меня учитель математики испачканным в мелу пальцем, — да это же явный дебил. Таким не место в нормальной школе». «Придурок, — вторила химичка. — Ты, Черкашин, примитивнее самой простой углеводородной цепи».

Я был слишком ленив и глуп, чтобы постигать предметы, слишком труслив, чтобы бить стёкла и устраивать дебош, поэтому я просто тихо отсиживался в углу, вечерами терзая подаренную мне позабытым благодетелем гитару. В свой выпускной вечер сестра поднялась на сцену за золотой медалью и уныло-благополучным аттестатом, я же в свой не явился вовсе, исследуя в тот день границы своего разума с помощью изменяющих сознание веществ.

Дальше жизнь сестры развивалась всё также уныло-благополучно, подобно её аттестату: отличная учёба на юридическом факультете престижного вуза, повышенная стипендия, курсы французского и немецкого языков, устройство на работу в транснациональную компанию, красный диплом, взятая в кредит достойная иномарка. Я же поступил на истфак, на специальность «История средних веков», поразив этим фактом давно поставивших на мне крест бабушку и маму. Едва не вылетев после первого же семестра, завалив два экзамена подряд, я отучился до четвёртого курса и, когда родственники вроде бы перестали смотреть на меня, как на давно использованный талон на проезд, с позором вылетел из университета, вернув всё на круги своя.

Но удача иногда улыбается слабым. И ей, бывает, становится тошно от избалованных ею же самодовольных рож.

В коридоре послышался слабый шум. Я напряг слух и осознал, что его источником был мой мобильный. Не без удовольствия встав из-за стола, я побежал отвечать.

Это была Майя.

— Хай! — сказала она. Её голос был бодрый и звенящий, как нерв.

— Здравствуй, Майя! — отозвался я как можно сдержаннее.

— Я тут совсем забыла… у меня ведь твоя футболка… она скучает по тебе…

— Совершенно верно, Майя, но ты также забыла, что мы решили, что я позвоню тебе, когда у меня будет время. Сейчас у меня времени нет… просто категорически. Много работы… учёба…

— Ты же бросил институт…

— А я уже восстановился. Так сказать, взялся за ум. В общем, ты не переживай, я обязательно тебе позвоню… Как только разберу завалы. Обязательно!

— Дура, он не позвонит! — крикнула сестра где-то у меня под ухом. Я пригнулся, как под обстрелом и обнаружил её стоящей за спиной, с торжествующей миной.

— Кто это? — удивилась Майя.

— Никого, никого там нет. Мне, правда, пора, Майя, жди звонка… Счастливо оставаться, целую!

— Какие же вы мужики вруны! — покачала головой сестра.

— Если бы только вруны, — согласился я. — Мы ещё и наглецы, и трусы, и лентяи. За исключением Бориса. Тот ангел чистой красоты, умница и красавец.

Сестра фыркнула и скрылась у себя в комнате. Я же вернулся на кухню. Борис продолжал созерцать довольно бестолковую беготню молодых людей в мокрых футболках, иначе говоря, футбольный матч. Мама, стоя ко мне спиной, мыла посуду. Я допил чай, молча изучая чуть более растрёпанную, чем обычно, Борисову бороду, а потом перевёл взгляд на длинные худые мамины руки, погружённые в пену. Мама мыла посуду без резиновых перчаток, но руки у неё всё равно были гладкие, как у девушки. А вот лицо, да, было слишком морщинистое, слишком худое. Из спины, как крылья, торчали острые лопатки.

Я добавил свою чашку в общую горку немытой ещё посуды и направился к себе в комнату. Комната показалась мне вдруг очень маленькой и чистой, будто я не загрязнял её методично в течение последних 15 лет. Все оставленные мной вещи стояли на полках, в прежнем положении. Бабушка стелила мне постель.

Я сел напротив, во вращающееся кресло, повращался в нём для приличия, прокатился на колёсиках туда и обратно. Жутко хотелось спать.

— Бабушка, я вообще-то и сам могу постелить… — пробормотал я довольно вяло.

— Ничего ты не можешь, Андрюша, — сказала, с грустинкой вглядевшись в меня бабушка. — Ни-че-го.

На следующий день на работе снова происходило праздничное действо. Кого-то в очередной раз поздравляли то ли с повышением, то ли с понижением, а может, и с днём рождения. Мы уселись в парадном зале, по ширине прямоугольного стола, заставленного всевозможной едой. В соседи мне досталась розовощёкая и весёлая «Александр Градский» — с утроенной энергией она повествовала мне о лечении геморроя при помощи листьев лопуха. Я обречённо слушал, без аппетита ковыряя вилкой говяжий язык. Отпив минералки, я внезапно обнаружил, что раскрасневшийся мой начальник, Олег Валентинович, вращая полубезумными глазами, обращается ко мне с нечленораздельной речью. Оказалось, одуревшее от коньяка начальство решило, что все сотрудники офиса должны произнести во славу чествуемого коллеги тост. Очередь дошла и до меня.

Метнув взгляд в сторону чествуемого, я взял в руки так и не тронутый до того бокал шампанского. Все почтительно смолкли, приготовившись к прослушиванию очередного спича. Кто-то зачем-то постучал замасленным ножиком по хрусталю, призывая всех к уже наступившему молчанию. Я подумал о том, что бы я мог сказать про человека, сидевшего во главе стола, важно сверкавшего лысиной. Только то, что он никогда не отвечал на мои приветствия в коридоре, и то, что за эту угрюмую и непочтительную молчаливость по отношению к нижестоящим коллегам его за глаза называли «Рыбой»… Что я мог пожелать ему? Немного вежливости? Или прямо: перестать быть таким бескультурным говном? По-моему, вполне хорошее пожелание.

Я напрягся и выдавил из себя некоторое количество неискренних пожеланий успеха в будущем, здоровья и прочих радостей, пригубил-таки безвкусное шампанское и, окончательно себе опротивев, вышел из-за стола.

Сначала я думал, что просто умою лицо и вернусь назад, но, миновав уже туалет, вдохнув терпкие сортирные пары, я прошёл дальше, миновал ещё один лестничный пролёт, прошёл мимо вахты, преодолел турникет, открыл дверь, и шёл всё дальше и дальше, не в силах остановится.

И вот, я уже вышел из метро и брёл через Ховринский парк, по бесконечной асфальтированной дороге, тянущейся от метро в небытие. Я шёл, опустив руки в карманы и при этом дымя папиросой, как уличная шпана из советского кино. По пути я заглядывал во все зеркальные лужи, ловя в них своё отражение — одно отражение казалось страшнее другого. Перейдя на другую сторону, в Головино, и оказавшись возле котлована, я заметил знакомую чёрную шевелюру у спортивной площадки. Наргиз сидела на краешке мокрой скамейки, подложив под себя тонкую стопку газет. Она читала книгу.

Я потоптался немного в нерешительности, пока не дотлела сигарета, отбросил бычок точно в урну и направился к ней, чавкая землёй. Заметив меня, Наргиз торопливо спрятала книжку, но я успел разглядеть корешок — она читала Оскара Уайльда. Мы поздоровались и я, спросив разрешения, сел рядом, на сырой металл. Я хотел высказаться изящно, ввернув какой-нибудь старомодный речевой оборот, но оказалось, максимум, на что я был способен, — это бессвязное «ты… чего… здесь?»

— Да вот, — она кивнула в сторону площадки. — С братом гуляю.

По площадке, тут я заметил, во всю носилась квадратная горбоносая фигурка с баскетбольным мячом в руках. Мальчик восьми или десяти лет, навскидку определил я, обладал слишком внушительными для своих лет животом, задом и руками (волосатыми к тому же). Время от времени, пробежав очередной круг почёта, он отправлял мокрый и облепленный грязью мяч в покосившееся кольцо без сетки. Мяч, залетев в него, приземлялся в середину глубокой лужи, и, вращаясь, медленно застывал в ней. Мальчик доставал мяч из неё весело, без намёка на брезгливость.

Он был одет в жёлтый спортивный костюм, напоминая в нём бледного откормленного петушка. Каждый раз, когда он нагибался за мячом, оголялось его чрезмерное творожное пузо.

Почувствовав на себе мой взгляд, мальчик перестал играть и стал смотреть на меня. Он приложил мяч к животу, не понимая, видимо, что теперь у него на костюме останется большое пятно грязи. Наргиз махнула ему рукой, мол, продолжай играть, но мальчик подошёл к нам. Он смотрел на меня с интересом, настороженно. Нас представили друг другу. Я пожал ему руку, и он, с деловитым видом, пожал мою. Я обратил внимание на его ногти, которые были некрасиво, с остервенением изгрызены. Мальчика звали Алруз, что весьма удачно рифмовалось с «карапуз».

— Хочешь поиграть? — спросил он, отведя глаза.

— Правильно говорить не хочешь, а хотите… — поправила его Наргиз. Мальчик не обратил внимания.

— В смысле? — не понял я, — во что поиграть?

— Ой, и правда! — оживилась Наргиз. — Ты не мог бы поиграть с Аликом?.. А я пока сбегаю в магазин.

— Ну, можно в принципе… — я с трудом поднялся, оторвав себя от сырой скамьи. Я снял с себя куртку, Наргиз взяла её и, заботливо свернув вдвое, положила к себе на колени. Мы приблизились к кольцу, мальчик с мячом и я, следом за ним, ступая по растоптанному асфальту.