В свободном падении

6

Если говорить только о внешней, «поверхностной» стороне вопроса, то большинство женщин, увы, не заслуживает особенного внимания. Это некий экземпляр средней приличной женщины, так называемая «обычная женщина», женщина «ОК». Если спросить среднего мужчину, что он думает о такой средней женщине, он скажет, вероятнее всего, что-то вроде «ну, ничего так, нормальная» или «ну, в принципе, пойдёт». Нормально. Пойдёт. Мужчина, избалованный женской лаской сверх меры, может и принизить достоинства средней женщины: «да не, не очень», или же «не, ну так себе», или даже «не, страшная она, ты чего» — вот так он может сказать, запросто. Мужчина одинокий, истосковавшийся, напротив, запоёт ей дифирамб, скажет «офигенная», или «супер», или «блин, классная какая». И тот и другой ошибётся, погрешит против чувства прекрасного, ибо женщина эта не заслуживает ни низкой, ни высокой оценки. Женщина как женщина, вполне подходящая для спаривания, рождения и воспитания детей, стояния у плиты и зарабатывания прожиточных денег.

Есть также куда более редкий тип женщины, женщина-богиня, женщина, рождённая для восхищения, для сочинения о ней сонетов и песен. Откуда берётся такая женщина и куда исчезает, не совсем понятно, оставим эту женщину временно в стороне. Речь не о ней.

Но время от времени природа возьмёт да и изготовит совершенно особенную женщину — женщину удивительно безобразную. И ноги её кривы и коротки, и от проволочных сальных волос скукоживается воздух, и губы, и глаза, и груди, всё это — словно издевательство, словно протест, словно антиреклама женщины. И увидев такую женщину, хочется вскрикнуть и бежать, и бежать без оглядки. На двух таких женщин я сейчас и смотрел. На женщин Фила.

Накануне он позвонил мне и жеманным голосом сообщил о наличии двух «потрясающих» женщин в своём распоряжении (женщины были «потрясающи», в самом деле) и пригрозил, что уже выдвигается с ними ко мне. Чудом, мольбами и уговорами мне удалось развернуть эту процессию в обратном направлении, и в тот вечер они не приехали ко мне. В обмен шантажист Фил выцыганил возможность воспользоваться моей квартирой на одну ночь, предаться всем своим утехам с этими дамами в моё отсутствие. Сегодня я должен был встретиться с ним, чтобы передать ключ.

Сперва я встал с похмельной головой, позвонил на работу, отпросился, сказал, что тяжело заболел. Надел на себя те же, уже полюбившиеся мне пурпурные штаны, карманы которых почему-то лопались от переполняющих их таблеток активированного угля, и выдвинулся на встречу.

Было настоящее весеннее солнечное утро: неторопливо подсыхали лужи, омертвелая шелуха из листьев и мусора, переждавших зиму под снегом, превращалась в прах под дворницкой метлою, птички пели искусственными голосами, Москва-река растворила остатки льда и катала теперь по себе людей в остроносых белых лайнерах. Я долго трясся в переполненном троллейбусе мимо Москвы-реки, наблюдая эти лайнеры и этих людей в них, немногочисленных, скучающих в чистых застеклённых помещениях (возможно, они называются палубы, я не специалист). Потом мой троллейбус с трудом выполз на Садовое кольцо, остановился возле метро «Курская-радиальная», и я сошёл. Спустился в подземный переход, знакомый мне до боли.

Сложно представить, сколько раз я стоял здесь, в этом переходе, в очереди за любимыми тонкими сигаретами. Немало раз пересёк его, пьяный и упоротый, трезвый и бодрый, с гитарой и усилителями, обмотанный проводами, как шахид. Как в карусели проносились мимо меня пластиковые, алюминиевые, стеклянные двери палаток, в которых можно было купить всё: и армейский нож, и «Майн кампф», и ермолку, и вьетнамские чулки, и индийские бусы. Здесь, поблизости от перехода, располагалась наша репетиционная база, где в промышленных масштабах изводили мы, наша группа, струны, пот и нервы.

Выбравшись из перехода, я углубился в местный ландшафт, состоявший из недействующих заводов, крепких и низких сталинок и затейливого серпантина из трамвайных и железнодорожных путей. Единственное здание, оставшееся здесь от позапрошлого века — двухэтажный флигель с большим и округлым, как глаз, окном на мансарде — уже занавесили зелёной строительной шторой, за которой его, видно, уже вовсю потрошили и рвали на части работники очередного Строительного управления. Неотъемлемой частью пейзажа являлись, и, конечно, являются до сих пор нескончаемые толпы людей, непрерывно циркулирующие между метро, торговым комплексом «Атриум» и огромным и пыльным Курским вокзалом. Типичная привокзальная публика с хозяйственными сумками, девушки, посыпанные блёстками и водружённые на высокие каблуки, сотрудники глянцевых журналов и постоянные посетители арт-центров и гей-клубов, которые заняли здания брошенных местных заводов — вся эта толпа сливается в единый гудящий рой, в котором неотличим грязнолицый гопник от тщедушного хипстера.

Я слился с этой толпой, чтобы сразу же отделиться — нырнул в первый проулок, спустился по ступенькам вниз и зашёл в подвал с бледной вывеской. Это бар, «Миссис Перверт», место сегодняшней встречи с Филиппом, а также место постоянных посиделок для нашей группы, для «Деградантов». Таковым его сделали низкие цены и близость к репетиционной базе — от базы бар отстоял на двести шагов. Из других плюсов — сюда можно приходить со своим алкоголем, а за сто рублей получить омлет с сосисками и приличный кофе. Типичная публика здесь — неудачливые музыканты и студенты победнее. Шумя и споря, они литрами поглощали пиво из грязных кружек, а потом, пожелтевшие и распухшие, пропадали в глухой и опасной привокзальной ночи.

На обратной стороне двери висел портрет милой английской женщины, чопорной и сухой, как высушенный гриб. Вероятно, это и была «Миссис Перверт». Заходя сюда и смотря на этот портрет, я сразу представлял, как эта милая женщина сидит на веранде в соломенной шляпе, перехваченной лентой, и высматривает маленьких молочнокожих мальчиков, которых можно зазвать к себе на файв о’клок.

Внутри миссис «Перверт» было темно и пахло химическими ядами. Девушки, без Фила, уже дожидались меня за столиком. Я сразу узнал их, вернее, сразу распознал в них «женщин Фила». Надо сказать, в душе у меня до последнего теплилась робкая надежда, что девушки в этот раз окажутся и впрямь ничего, и может, не придётся мне искать сегодня ночлега, может, я присоединюсь к ним, и мы, все вместе, предадимся распутной любви вчетвером… Но нет, Филипп не изменил себе, по правде сказать, даже превзошёл себя — чтобы просто смотреть на этих девиц, требовались немалые душевные силы.

Я сдержанно поздоровался, достал ключи, отдал ближайшей из них, не присел. Девушек звали Лариса и Катя. Я сразу же и навсегда запомнил их имена.

— Что же вы не садитесь, хотите чаю? — спросила одна из них, Лариса. Чаю я очень хотел. Всё-таки присел.

Мы помолчали. Девушки смотрели на меня, вероятно, ожидая чего-то. Если бы у меня были ещё одни ключи, я отдал бы и их, я отдал бы им всё, знать бы только, чего конкретно они хотели.

— Вы не переживайте… — неожиданно сказала другая, Катя. Меня встревожило это её неожиданное «вы». — Мы всё уберём за собой…

— Знаю я, как Филипп убирается, — пробурчал я, но сам же перебил себя, — а впрочем, ладно… Веселитесь.

Я всё-таки не сдержался и презрительно сморщил губы. Признаюсь, мне была отвратительна мысль о том, что кто-то в моё отсутствие будет осквернять мою же квартиру, беспорядочно сношаясь в ней по углам, как кролики. Я с радостью предоставил бы квартиру для музицирования или даже для распития спиртных напитков, пусть даже риск разбить что-то многократно возрастал, но это… Мне было не по себе. Чувство гадливости наполняло меня. Извинившись, я отлучился в туалет. Когда вернулся, девушек уже не было. После себя они оставили только неаккуратно отставленные стулья и оплаченный счёт. Я вернулся к столику и, наконец, заказал вина. Не мог не заказать.

В мутноватом от серых мыльных разводов окне я увидел кусок кирпичной стены, всё те же трамвайные пути, уходящие вдаль и там, в этой дали, начищенные купола церкви. Я сразу же забыл о безобразных девицах, и мысли мои потекли в другом направлении.

Я вспомнил похороны деда: неподъёмный гроб и твёрдую рыжую землю, бюро похоронных услуг, возле которого я сидел, ожидая, пока женщины всех трёх поколений — мама, бабушка и сестра выберут для могилы подходящий памятник, оградку и её наполнение (камень или земля с живыми цветами). Вокруг меня бродили другие клиенты бюро, которым также требовались памятник и оградка. Они подходили, ощупывали заиндевевший гранит, отражаясь в нём. Вот почему я не следовал их примеру — боялся увидеть своё отражение в могильной плите. Мне казалось, что это плохая примета. А что ж хорошего, увидеть себя там — где обычно следует находиться ликам умерших! В этой примете, по-моему, гораздо больше смысла, чем в троекратном плевании через левое плечо или в попытках надавать под зад чёрной кошке, перебежавшей вам дорогу. Впрочем, мы отвлеклись.

Я не посетил не только бюро ритуальных услуг, но вообще остался в стороне от всех траурных церемоний, за исключением доставки гроба от автобуса до могильной ямы (не хватало крепких мужских рук, воспользовались хилыми моими) и засыпания могилы землёй. В том числе я не решился присутствовать на отпевании в церкви. Я боялся, что если окажусь внутри, понапрасну раздражу прихожан, может быть, даже вызову своим непотребным видом их гнев, стану причиной скандала в разгар церемонии. Матери и бабушке я обещал, что схожу в церковь сам, попозже, но совсем забыл об этом. Можно было сходить сейчас, но я не шёл, сидел, пил вино. Дешёвое розовое вино из красивого бокала.

Мама подала к столу густой борщ и тарелку с тонко порезанным серым хлебом. Как и всегда, стояла салфетница, суп был подан на двух тарелках, в смысле, в одной, глубокой тарелке суп, на другой, широкой и плоской, она помещалась. Потом был плов, вернее, то, что мама называла пловом, — рис с морковью и восточными специями, а также пирожки с мясом, простой салат — огурцы, перец и помидоры, заправленные оливковым маслом. Вишнёвый компот. Я жадно ел, ел, ел, жевал, глотал, капал помидорным соком, причмокивал тестом, а все сидели вокруг меня и смотрели, неголодные. Все, кроме Бориса, — он смотрел футбол.

Потом мама подала чай, я пил его уже куда сдержаннее, неторопливо, прислушиваясь к сбивчивой болтовне спортивных комментаторов. С собой я принёс цветы и торт, но цветы уже лежали в помойке (я забыл, что у мамы и сестры на пыльцу аллергия), а торт в одиночестве поедал Борис, лениво переправляя в рот осыпающиеся куски двумя пальцами (сестра худела, у бабушки начался диабет, мама же, как и я, просто не любила сладкого).

Бабушка и мама, тем временем, обсуждали мой внешний вид.

— Ты посмотри на него, как мертвец! — жаловалась бабушка. — Он там у себя не жрёт, наверное, ничего. Не жрёшь, ведь, да?

— Не жру, — соглашался я.

— Ну как ему жить одному. Он же дитя неразумное, с голоду помрёт, бабу приведёт, глупостей наделают, а потом кто их нянчить будет? Бабка, конечно!

— Конечно! — подтверждал я, подливая себе чай.