В свободном падении

3

Я лежал в своей постели и наблюдал, как полумёртвая муха ползёт по направлению ко мне. Я знал, что она не сумеет доползти. Было пол-одиннадцатого утра. Некоторое время я лежал просто так и зевал, зачем-то прикрывая рукой свою обильную зевоту. Наконец, приподнялся, надел трусы, потом носки, потом джинсы, подошёл к окну и закрыл форточку. Всю ночь был снег с дождём и холодный ветер, так что всё, что находилось вблизи форточки, было холодное, и грязное, и мокрое, как погода на улице. С отвращением занавесив всё это шторой, направился в туалет. Было приятно писать на своей собственной жилой площади, в собственный, ржавый, явно нуждающийся в замене унитаз. Только вот как произвести эту замену? Я писал и мечтал. Как хорошо бы было, мечтал я, если бы замена унитаза происходила так же, как и замена игрока в футболе. Я представил себе, как выдохшийся, «наевшийся» человеческих экскрементов старый унитаз еле добредает до бровки. Он стаскивает с себя взмокшую футболку, швыряет её под ноги и обречённо бредёт в раздевалку. Вместо него на поле выбегает чистый, энергичный молодой унитаз, готовый к подвигам.

Далее я заглянул в ванную. В ванной отчего-то густо воняло клеем. Я умылся, зубы чистить не стал. Побрился тупым лезвием, без пены. Лезвия хрустели по лицу, застревая в проволоке жёсткой щетины. Было больно, очень больно: снова покраснение кожи, раздражение и зуд. И вот так почти каждое утро, подумал я с тоской: раздражение и зуд снаружи, упадок духа и паралич воли изнутри.

Но сегодня для дурного настроения был явный повод: нужно было ехать, встречаться с этим нассистом Сергеевым. Мне не нравилась его безыскусная фамилия, не нравилось, что он Анин «старый друг». Достойных людей среди Аниных друзей водиться не могло, тем более среди друзей «старых». Но всё же я обещал. А обещал — значит надо. Надо.

В холодильнике было пусто, но почему-то пахло разложением. От огромного блюда с креветками осталось только тёмное липкое пятно на сковороде. Вино было полностью уничтожено. Я заварил чай, поджёг сигарету. Вышел на балкон, перегнулся через перила, плюнул, пытаясь попасть в стоящий у подъезда мусорный бак, но плевок куда-то улетел, растворился, возможно, попал в чьё-то окно. Возможно, в окно хорошего человека. Возможно, прямо ему в лицо, когда он открыл форточку, чтобы порадоваться новому дню. На всякий случай, я мысленно извинился, наполнил лёгкие дымом, выпустил его тонкой струёй.

Я заметил ещё одну полумёртвую муху, она ползла по подоконнику. Мне не хотелось её убивать, но уж больно она была мерзкая. «Прости муха», — сказал я и опустил пепельницу на насекомое. Раздался едва различимый хруст.

Вадим ждал меня на скамейке в центре зала, раздражённо тыкая пальцами в свой айфон. Он был одет в расстёгнутое на все пуговицы пальто, из-за которого проглядывал голубой воротник рубашки. Деловой человек Вадим, готовящийся к важной бизнес-встрече. Даже длинные волосы уложены не без помощи геля. Бизнес-партнёр Андрей Васильевич Черкашин опаздывает, демонстрируя свою ненадёжность. Вот деловой человек Вадим и нервничает, терзает свой телефон. Я незаметно подкрался к бизнес-партнеру и ущипнул его за бок.

— Привет, голубок! — объявил я, присаживаясь рядом.

— Это ещё что такое? — Вадик уставился на меня с недовольно-довольной миной.

— Что?

— То самое, — Вадик встал со скамьи, напряжённо озираясь. — Откуда это твоё «голубок?» Насмотрелся французских фильмов?

— Да нет. Просто захотелось тебя так назвать. Ты похож на тощего голубя.

— Спасибо. Мне это не нравится.

— А мне не нравится твой наряд, — сообщил ему я. — Это наряд профессионального жополиза.

— Наряд должен быть адекватен обстоятельствам, — не обижаясь, спокойно возразил Вадим. — Мы идём в ресторан, а не идём выбрасывать мусор. Это хороший тон. Ничего больше.

Я пожал плечами. Последнее время поведение Вадика вызывало у меня серьёзное беспокойство. Я не мог никак повлиять на него, в то время как Йоко-Аня влияла на Вадика двадцать часов в сутки — и влияние это было демоническое. Медленно, но верно под недремлющим оком жены Вадик превращался из разбитного панк-рокера в нормального буржуа-обывателя, всегда «адекватного обстоятельствам». Йоко зловеще смеялась и потирала руки, наблюдая за этим превращением, мне же оставалось лишь безучастно наблюдать, как друг умирает на моих глазах.

Когда мы познакомились Вадиком, он адекватен обстоятельствам не был. Мы оба тогда только поступили на исторический факультет и были заняты, главным образом, осознанием себя в роли студентов Российского государственного университета. На осознание этого уходило очень много сил и времени, и на прочие вещи, такие как посещение лекций и семинаров, нас уже не хватало. В основном, вместо того, чтобы посещать занятия, я посещал мрачные дворы и переулки старой Москвы. Мне нравилось бесцельно пересекать бульварное кольцо, подолгу завороженно изучая попадающиеся мне на пути неожиданные предметы: ветхие заколоченные церкви, готические соборы, вопиюще уродливые деревца, торчащее из заасфальтированной земли, атмосферные советские чебуречные. Уже тогда я приобрёл свой привычный облик, пронесённый сквозь года почти неизменным: болезненная бледность и худоба, прилипчивые нечёсаные лохмы, узкие джинсы, разорванные на коленях вдрызг, в ухе — гвоздеобразная серебряная серьга. Я шатался так между старинных домов и скверов, ловя на себе озабоченные взгляды спешащих мимо с портфельчиками обычных москвичей. Вероятно, в их глазах я сливался в единое неопрятное пятно с неумытыми арбатскими панками, теми, что беспорядочно валялись на земле с гитарами и пели дурными голосами дурные русские рок-песни, орали, дрались, пили пиво, сплёвывая себе под ноги длинной смоляной слюной. Такое сравнение мне не было приятно, так как я считал себя более «качественным» панком — я ненавидел русский рок, и пиво, и «Нашествие», и фанатов группы «Король и шут». Я обходил такие компании стороной, предпочитая передвигаться по городу в одиночестве. В моих наушниках раздавались не эти сермяжные вопли, а милые сердцу вопли западного образца — вопли «Clash», «Television» и «Talking Heads». Меня снова стали посещать мысли о создании своей группы. Не проходило и дня без мечтаний о будущей карьере мировой рок-звезды. Перед зеркалом я скакал с гитарой и давал сам себе развёрнутые и провокационные интервью. Биография, придуманная мной самому себе, была очень трагична — безусловно, я должен был умереть молодым. Оставалась открытой только причина смерти: я никак не мог определиться, что лучше — прыжок из окна или передозировка. Однако дальше фантазий я не продвинулся. Сама мысль сочинять песни навевала на меня тоску, к тому же никак не желала создаваться моя группа. Единственный потенциальный участник — Кира, напрочь утратила способность думать о чём-либо ещё, кроме поступления в медицинский институт (а куда ей ещё было идти со своей тягой к натурализму) и связанных с этим поступлением манипуляций.

Иногда, блуждая по городу в своих грустных размышлениях, я внезапно натыкался на здание своего университета, и тогда шёл на пары. На первом курсе пары были почти всегда, так что когда бы я ни появился, можно было идти и учиться. Своих одногруппников я почти не знал, только обменивался с ними улыбками в курилках и коридорах. Одногруппники сплошь были женского пола. Даже те двое парней, что разбавляли девичью группу числом три десятка человек, если честно, сами смахивали на девиц, запущенных и некрасивых. Этими двумя, разумеется, были я и Вадик. Вадим, как я уже упоминал, олицетворял собой тип строгой учительницы-еврейки, я же был этакой воронообразной европеоидного типа каргой наподобие Патти Смит.

Щуплый и невысокий Вадим всё время сидел на последней парте и блаженно молчал, перманентно укуренный. Именно там, в необъятной и светлой аудитории, во время лекции по античной философии, состоялось наше знакомство и, почти сразу же, первая совместная пьянка. У Вадима в сумке оказался припрятан неплохой портвейн, который мы, совершая сложные акробатические движения, выпивали под партой.

Прежде всего в Вадике меня восхищала его способность притягивать женщин. С этим необъяснимым свойством некрасивых тщедушных евреев я уже успел столкнуться ранее, посмотрев в выпускном классе фильм Вуди Аллена «Манхэттен». Та лёгкость, с которой лирический герой фильма совращал юных длинноногих прелестниц, казалась мне вопиющим издевательством над природой и здравым смыслом. Я думал, что престарелый комик изживает в себе некие комплексы, а в реальной жизни ему, даже с учётом богатства и мировой известности, никогда не светила женщина и в половину такая же шикарная, как героиня Мэриэль Хэмингуэй (Вуди бросает её в финале). Однако нечто подобное происходило и на моих глазах. Умные гуманитарные девочки в очках ходили за надменным Вадимом стайками, в то время как мне доставались лишь крохи с Вадимова стола. Казалось, в нём не было ничего привлекательного: родители Вадика не были богачами — обычная учительско-профессорская разночинная семья. Перспектива выйти замуж за «профессорского сынка» уже лет тридцать как не казалась молодым барышням желанной. Вадик сочинял стихи, но все поэты, которых я встречал, были либо одиноки, либо окружены такими же, как они, грустными и безликими поэтессами, вечно, и зимой и летом, укутанными в безразмерные бабушкины шали. Вадим даже не был настырен и говорлив, что иногда позволяет мужчине заполучить женщину классом выше — если Вадим говорил, то говорил невнятно и мало. Он не был особенно умён, его способности оценивались преподавателями как весьма средние. Он даже никогда не шутил и не смеялся над чужими шутками.

В Вадике было какое-то скрытое, неподвластное меркантильному взору очарование. В нём был шарм, или класс, или магнетизм, что-то необъяснимое, но за тем, что он делал: надевал пальто, писал конспект, стоял в очереди — хотелось наблюдать. Он смотрел, курил, одевался — талантливо. Если он пил водку, то пил её роскошно, как гусар: наливал в кружку и хлебал, как воду, не морщась. Он держал сигарету, как бог, как бог затягивался и выпускал дым: невидимой тонкой струёй, которая обволакивала его с головы до ног, будто ограждая от всех смертоносным смогом. Казалось, к нему не пристаёт грязь, он не посещает туалет и не ковыряет в носу. Когда он злился, то говорил не «блядь», а «merde» (позднее мы все переняли у него эту волшебную привычку). Девушки благоволили Вадиму, давали списывать домашние задания, стряхивали пух, остававшийся на его растянутых свитерах от зимней куртки, делились тонкими и приторно сладенькими сигаретками. Проблема состояла в том, что Вадим хотя и притягивал всех девиц, но совершенно не понимал, как этим ворохом баб распорядиться. Он ждал, видимо, когда кто-то из этого вороха поймёт это за него. Along came Аня…

Но мы отвлеклись. Ко всем прочим своим достоинствам, Вадим ещё и играл на гитаре, и делал это, между прочим, весьма виртуозно. Я этого ещё не знал, и просто вместе со всеми бессознательно тянулся к нему.

Всё решил один из последних декабрьских дней, случившийся в разгар первой, остросюжетной для меня сессии. Я был бодр и радостен в тот день, потому как ещё не знал, что за этим безмятежным днём совсем уже скоро, за следующим поворотом, меня ожидает бесконечная вереница дней мучительных и страшных, состоящих из пересдач, унизительных сидений перед деканатом, бессонных ночей и неврозов.