В свободном падении

9

Вадим задержался у меня ненадолго. Несколько дней блуждал по квартире в немом ошеломлении, брал с полок все подряд вещи и клал, куда хотел, множа беспорядок. Хаос в Вадиковой душе перекинулся и на моё обиталище, где всё стало ломаться и выходить из строя. Сперва поломался кран над раковиной — вентиль от горячей воды остался в руке при очередном прикосновении (теперь приходилось включать воду, обжигая пальцы). Потом, о, ужас, снова перестал работать слив. Приходилось сливать воду тазиками. Представьте, воду тазиками, в жилой квартире, в Москве XXI века.

Пыли на шкафах и грязи на полу с появлением Вадима стало гораздо больше, убирать за собой он категорически отказывался. К тому же к и без того безрадостным ароматам моего жилья — ароматам пота, запустения и гнили, он прибавил свои потно-гнилостные ароматы.

И всё бродил, как тень, мрачный и трясущийся, дурная копия самого себя.

Вадим больше не курил, как бог, как бог не ел и не пил, он делал это всё как побитый жизнью привокзальный бомж. Вадим стремительно терял класс.

— Ты теряешь класс, — сказал я Вадиму как-то.

— Что? — он посмотрел на меня, не понимая.

А потом он вернулся домой, к требовательной и строгой матери. Вернее, мать вернула его домой к себе, приехала и забрала, как позабытую косметичку. Через час, после того, как за Вадимом и его мамой захлопнулась дверь, от него поступил звонок на домашний.

— Скоро выступление, — угрюмо проговорил Вадим. — Нужно съездить в лагерь нассистов. Отдать заявку и вообще посмотреть, как там дела идут, что за сцена, и так далее… — он помолчал. — Съездите вы с Кирой.

— А ты почему не поедешь?

— Там может быть Сергеев. Не могу видеть этого отморозка… Я просто не могу…

— Ладно, ладно. Диктуй адрес.

Оказалось, фестиваль должен был проходить даже не в Москве, а хоть и в ближнем, но Подмосковье. На лоне природы. Место называлось очень нежно: «Новые Ржавки». «Откуда там будет 5000 человек, на опушке»? — думал я. Не иначе, сгонят на автобусах этих любителей панк-рока и государственной халявы.

Мы встретились с Кирой на платформе. Подошли почти одинаково, она первая, я — через полминуты. На самом деле, я шёл за ней от метро, смотрел ей в ссутулившуюся спину, но не окрикивал почему-то. В голове путались мысли, хотелось дать им ещё немного времени, может, выпутаются. Вспомнился летящий, вьющийся силуэт Наргиз. Но почему-то не в джинсах, а в переливающемся коротком платьице, какое обычно надевают фигуристки — мысленно дорисовал его на ней. Наргиз не посмотрела на меня, обогнула полукругом, разрезая коньком тонкий снег, и поехала на второй круг. До встречи, Наргиз!

В ларьке я взял вина и пластиковых стаканчиков. Подошёл человек в грязной одежде и с грязным лицом, попросил денег. Я не дал. Набросил сумку на плечо, и мы отошли на другой конец платформы. Электричка уже приближалась издалека, наращивая грохот.

Электричек я не любил, у меня от них портилось настроение. Едешь, уставившись в окно, а за ним — только лес и остовы промзоновых зданий. Внутри же — неудобные сиденья, сплошные шорохи, кружение вокруг неприятных личностей, певцы и продавцы ненужного (зимой — мороженого, летом — растаявшего шоколада). В общем, приходилось пить. Мы сели у окна, и я налил полные стаканы себе и Кире.

— Что нового? — спросила Кира, сделав глоток. — Ещё не утоп в грязи и похоти?

— Нет, не утоп.

Я подумал, как же неприлично долго мы не разговаривали с Кирой. Вернее, я неприлично долго не связывался с ней. Я оставил её в трудный момент, хотя должен быть поддержать, конечно. Впрочем, в последнее время развелось слишком много людей, нуждающихся в моей поддержке. Всех бросают любимые, все идут за утешением ко мне. Ох уж эти «любимые», безответственные люди, и подлые. Плодят по миру разбитые сердца и скрываются в неизвестности. Надо бы, кстати, переименовать нас в группы «Разбитые сердца». Довольно трагично.

К счастью, неловкости удалось избежать: Кира сама принялась рассказывать о себе, охотно и радостно. Отлегло от сердца. От моего, ещё не разбитого. Я снова заполнил стаканы.

— …В тот день я пришла на работу в ужасном настроении. Хотелось всех убить или, на худой конец, морально уничтожить, — повествовала она. — И ещё покупатели в тот день попадались на редкость тупорылые. Одна баба выбирала наполнитель для кота часа три. Тот, наверное, всю квартиру уже обосрал, несчастный. Потом какой-то дед начал рассказывать, какой мудак был этот генсек Хрущёв. Тоже мне, новость. Волюнтарист этот твой Хрущёв, так он говорил. Ага, мой! Мол, если бы не он, сейчас уже б коммунизм настал. В общем, я ему чуть этот самый наполнитель на голову не высыпала. И тут заходит чудик настоящий, волосатый, пришибленный, вид такой, будто крепко сидит под чем-то.

— Наш человек, — зачем-то вставил я.

— Ну, думаю, зоомагазин с аптекой перепутал, обычная история. Но нет, говорит, у меня рыбка помирает. Что мне делать? Не ест ничего уже неделю. Всё лежит на дне целыми днями. Молчит. Может, говорю, у неё депрессия. Сейчас это такая болезнь, которой все болеют. Наподобие пролапса митрального клапана. Болезнь XXI века. А сама думаю, куда бы мне деться. Он на меня смотрит грустными глазами, ну прямо как больной щенок. Говорит, помогите моей рыбке. Дайте лекарство какое-нибудь. Нет у нас лекарства от рыбной депрессии. Тогда давайте, говорит, я вам её сюда принесу, вы посмотрите, может, поможете чем-нибудь. А ты, парень, далеко отсюда живёшь? — это уже я спрашиваю. Он мне вообще-то не очень понравился, но ладно, думаю, рыбке-то надо помочь. Тем более, у меня обеденный перерыв как раз. Идём к нему. А пока идём, он мне рассказывает: у меня за последний год 14 рыбок умерло. Если с этой что-то случится, я этого не переживу. Наложу на себя руки. А как рыбку зовут, спрашиваю. А он так серьёзно: Михаил. Рыбку зовут Михаил, представляешь? А он продолжает: не понимаю я, чего они умирают. И кормлю их, и воду меняю, а они всё мрут и мрут. Утром вроде бы рыба как рыба, а вечером прихожу — из аквариума гнилью тянет. Злой рок просто. Заходим к нему в квартиру, и действительно — пахнет трупом. Мне как-то не по себе стало. Но оказалось, это не от рыбки, а от старой колбасы. Разуваюсь, прохожу, а там ногой ступить негде — всюду вещи на полу валяются, женские и мужские, от ковра мочой несёт. Тут под ковром что-то зашевелилось — я кричу, а оттуда кошка вылезает и глядит глазами вот такущими! (Кира показала глаза). Подхожу к рыбке, стучу по аквариуму пальцами. Ничего. И тут он на раз, ни с того ни сего, падает на колени и за штанину меня хватает. Помогите, помогите, помогите, кричит. И опять за своё: если Михаил умрёт, я руки на себя наложу. У меня кроме него никого не осталось! Меня жена бросила. Сочувствую, говорю. А сама думаю, а вообще-то он ничего. Худенький такой, на девушку похож. Вот только эта борода жуткая… Но неважно. Я его стараюсь утешить, мол, от всех жёны уходят. Рассказала про Вадима. Но он руками замахал, нет, у меня всё не так совсем. У меня совершенно другая история. И после паузы: вы любите гашиш?

— Ну, а дальше?

— А дальше, это главное. Сидим мы, значит, на полу, курим, а у меня обеденный перерыв давно кончился. Наверное, и рабочий день уже кончился, а мы всё сидим. И, в общем, ни о чём особенном не разговариваем, так, по-мелочи. Оказывается, он татуировщикам работает. Эскизы мне показывал, очень хорошие. Там рыбы, в основном. И тут раздаётся звонок в дверь. Заходят две девушки… женщины. Не говоря ни слова, идут на кухню и начинают что-то готовить. Он берёт меня за руку и говорит: пойдём отсюда. Когда мы вышли, я спросила: это кто? Моя жена, он ответил. А вторая? Долго объяснять… В общем, оказалось, это его бывшая жена и её девушка. Они живут втроём в однокомнатной квартире. Та ещё свою кошку привела.

— О, ужас! И что этот…

— Лёша.

— И что этот Лёша, ты ему нравишься?

— Похоже на то. Он мне сказал там, в подъезде — мы прямо на лестнице сели и курили, мол, так я настрадался, хочу наконец найти нормальную девушку…

— И выбрал тебя! Везучий парень. — Мне стало очень весело. Маленькие жизненные неудачи других людей снова поднимали настроение. Я даже позабыл, что сижу в ненавистной электричке, еду встречаться с «тортиком». В моей голове уже живописались картины. Я представил, как они будут заходить уже втроём, бывшая жена с девушкой и ещё плюс Кира, будут готовить себе еду, а потом неистово спариваться при помощи своих загадочных лесбиянских технологий. А несчастный Алёша будет сидя на полу грустить, повернувшись к ним спиной, и повествовать свои грустные истории рыбкам, которые от этих историй будут заболевать и помирать, одна за другой, снова и снова.

Мы быстро допили бутылку и поставили под ноги. Сбежали от контролёров, переместившись на остановке из одного вагона в предыдущий. Покурили в тамбуре, подскакивая в такт тектоническим, железнодорожным толчкам. Кира затушила сигарету зло и задорно, раздавя о ручку двери.

— Ну а что с Майей? Всё уладил?

— С Майей? — я поморщился. — Она позванивает мне время от времени. Я не беру.

— Как всегда… но может быть, она хочет сказать что-то важное? Может, она забеременела? Я же знаю твою манеру… — произнесла она с омерзением.

— Забеременела? — я вздрогнул, поперхнулся, подавился дымом. Закашлял. А может и правда, подсказал испуганный голосок. Да нет, нет, этого быть не может. Глупости. Просто одержимая баба названивает. Обычное дело…

За окном потянулись тощие еловые деревца. От деревьев веяло безнадёгой. «Следующая станция Новые Ржавки» — оповестил нас недружелюбный голос из репродуктора.

На платформе сразу было понятно, куда идти. Указатели-наклейки с размашистой красной надписью на белом фоне призывали следовать по просёлочной дороге, проходящей между заброшенными домиками и болезненным тощим лесом. «Наша перспектива» — была написано на указателях, ведущих в эту мрачную, как следует вытоптанную щель. Мы пошли быстро, не оглядываясь. Я зажёг на ходу сигарету, закурил, оставляя за спиной расщепляющиеся облачка дыма. Кира никогда не курила на ходу, она вообще не любила делать два и более дела одновременно — курить и идти, есть и разговаривать. Мне же, наоборот, жонглирование действиями доставляло радость — я мог бы ещё и пить, и ехать на велосипеде, только бы отвлечься от этих тоскливых видов и тоскливых же мыслей.

В двух местах просёлочная дорогая пересекла проезжую часть. Началась специально организованная парковка, большая, но пока совсем не заполненная — три или четыре хорошие машины с наклейками на заднем стекле стояли рядом, у дальнего угла. Из зарослей к нам выдвинулись две коренастые фигуры. Оба — в чёрной униформе с желтеющей на груди нашивкой — «охрана». Один был в чёрных мотоциклетных очках. Жевал жвачку и имел лысый продолговатый череп. От второго пахло освежителем воздуха. Тот, второй, потребовал документы. Мы выдали паспорта. Он сверился со своим списком и пропустил дальше. Потянулся высокий забор, увешанный плакатами вождей и их цитатами-лозунгами. Некоторые слова в цитате выделялись большими буквами, очевидно, чтобы расставить некоторые акценты, но расставлялись они в странном, я бы сказал, случайном порядке. Так, в одной из цитат выделялись слова: «МОЛОДЁЖЬ», «ПОТОМУ ЧТО» и «НЕ ХОТИМ».